И здесь, едва возникнув, тяжким грузом это дело надавило на Бормотова; но наиболее капитально оно приложилось к Монину: то, что Зинкину квартиру сразу, еще до суда, занял сотрудник его отдела, говорило о нечистых замыслах организаторов. Хотя — что Монин! — Монин всегда оправдается, и перед собой, и перед кем угодно: квартир-то нет, а тут сразу — такой подарок! И люди поймут его и вряд ли кто осудит. У нуждающегося ведь совсем другой взгляд на вещи, чем у того, кто имеет.
12
В кабинет забрел старший опер уголовного розыска Герка Наугольных. Глаза припухшие, с красноватыми белками — видно, Герка вчера тоже сильно поддавал. Носову он был ближе других ребят из уголовки: Наугольных когда-то кончил химфак, считался в отделе книжником и эрудитом. И Герка тоже симпатизировал ему. Хотя вообще отношения между следователями и оперативниками были довольно прохладные. На первых порах Носов мог еще купиться на термины: «оперативная деятельность», «разработка», «розыскные мероприятия», — но позже узнал им цену, и опыт поведал ему: покрутишься сам как следует — может быть, что-нибудь и раскроешь; полагаться же в этом на оперативников не стоит, слов нет, бегают они резво и задерживать умеют, любят напустить таинственность, где надо и не надо показать пистолет — однако погоды в раскрытии «глухих» преступлений не делают, здесь все на плечах следователей, а они-то, истинные работяги, всегда в тени. Правда, уголовка знает более или менее обстановку в районе — кто освободился, кто куда уехал, какие действуют группировки…
Герка бухнулся на стул, тяжко дыша.
— Слушай, ты опохмелиться не хочешь?
— Времени без четверти семь… ничего себе! У тебя есть, что ли? Или надо куда-то идти?
Инспектор кивнул головой:
— Надо идти.
— А если хватятся? Ведь тревога.
— Наплевать! Я договорился уже с начальством, что буду заниматься своими делами. А тебе вообще, по-моему, только отметиться надо было. Ну, смываемся?
У Носова сладко засосало под ложечкой. Конечно! Конечно, Гера.
— Ладно, давай сделаем так: я приведу теперь сюда одного сударика, ты закроешься с ним изнутри. Чтобы не видели его. У нас там много постороннего народу шляется. Я тем временем подготовлю кое-чего. Приду — откроешь.
— Не водил бы ты сюда эту публику, Герка! Больно уж они противные.
— Ну сделай доброе дело. Я же ставлю тебе, Мишка! Пять минут всего, и — пойдем!
«Сударик» оказался тщедушным малорослым стариком с горбатым носиком, круто выпирающим подбородком, в старом пальто с цигейковым воротником.
— Как кличут-то тебя, дедуля? — спросил Носов, когда Герка ушел.
— А Шпынь.
— Хоро-ошая кличка… Первая ходка когда была?
— В двадать девятом годе. А вы, значит, следователь будете?
Помню, один тоже был в Воронеже… нет, вру, в Калуге… в тридцать третьем… Макашин… любил, чтобы все точно. Сразу говорит, сколь дать, чтобы отпустил. Но много брал, собака. И цену не снижал.
— Я тоже не снижаю. Хоть и не беру. Так что попадешь ко мне — будешь сидеть, как миленький.
— Не, не буду. Робята выручат…
— Загадывать не станем. И сколько же ты, Божье создание, живых душ на своем веку загубил?
— А много! — равнодушно ответил старик. — Если кто в те годы в воры попадал… строго было. Постановят убить, кричат тебе: иди! Идешь и убиваешь, а что еще сделаешь? Не убил — сам умри. Тогда это дешево все было. В карты жизнь-то проигрывали. Свою, не чужую! Проиграет, сейчас это башку на пенек: руби! Как чакнешь — только кумпол отлетит. И не иначе. Политиков, помню… сук еще били…
— С нами-то давно работаешь?
— Давно-о… В лагере, чтобы выжить, на что не пойдешь… Да и теперь ведь деньги надо! Но мне нынешнюю гниду и не жалко, я ее колол и колоть буду. Она нам не ровня, вот мы действовали — это да, это были воры…
— Жизнь богатая, — хмуро усмехнулся следователь. — И кусок хлеба на старости лет…
— А как жо! — забывшись, вскричал Шпынь; оглянулся на дверь и притушил голос. — У меня ведь семья теперь, чин-чином. Две девки в школу ходят… думашь, мало на них надо! Девки ведь… деушки…
Он захлипал, утирая глаза рукавом пальто. На Носова это не произвело впечатления: знал по опыту, что на склоне лет становятся слезливы и сентиментальны даже отъявленнейшие злодеи. Очень неприятно было присутствие в кабинете этого гадкого старичка, добротного орудия в опытных руках Наугольных; вдобавок от него шел кислый запах, от которого с души воротило. Чтобы отбить его, Михаил нашел в столе у Фаткуллина сигареты и закурил.
— Дай… дай твоих… — перестав плакать, захрипел Шпынь. — Легоньких… дай!
— Свои надо иметь, — Носов вытряхнул перед ним на стол сигарету. — Или экономничаешь?
— Свои мне сегодня еще пригодятся, — многозначительно сказал старик.
Скоро Герка увел его. Вернулся веселый: «Заварилась… заварилась каша. Давай, собирайся!»
Они вышли на улицу, и оперативник потащил Михаила по каким-то кривым улочкам, между приземистых черных домишек. Окна в них светились. Чуть-чуть начинала отлетать ночь. С жалким гамом металась вверху неведомая птица.
У одного из домов Наугольных остановился, постучал в дверь. Зажглась лампочка в сенях, кто-то вышел, завозился с запором. «Кто это?»—«Открывай!» — требовательно произнес Герка. Женщина охнула, дверь отворилась, и они проникли в сени, затем — в избу.
Хозяйка, по всем признакам, жила здесь одна и являла собою — это сразу усек Носов — одну из связей оперативника среди преступного мира. Ей было лет сорок пять, прошлая жизнь и характер читались по внешности: характерные складки на лице, мучнистый цвет его. Бурные юность и молодость, долгие годы скитаний по тюрьмам, лагерям, пересылкам, приверженность к процветующей в местах заключения однополой любви… Наугольных сделал знак, баба метнулась в темную каморку и вынесла оттуда чекушку. Порезала на щербатом столе лук и сало. «Я сейчас… деньги…» — Носов полез в карман, Герка перехватил руку: «Обойдется… и так хороша будет». — «Это почему же?» — «Она спекулянтка, пей, не рассусоливай». Они снова стали пить, закусывали, пачкая руки салом, много курили. Хозяйка смолила дешевые папиросы, сидя поодаль на табуретке, готовая сорваться с нее по любому жесту старшего инспектора. «Я их держу-у… в руках… они у меня волками воют… но не жалуются, не-эт… ве-эрно?.». — «Конечно-конечно! — быстро кивала баба. — Все знают… известно… вы ведь человек! Если за дело — чего обижаться?.». — «А я вам говорю, главная фигура — следователь!» — Носов стучал по столу кулаком. В голове, глазах его все плавало, табуретка со смурной бабой то приближалась, то отскакивала на край избы. Наконец он встал, доплелся, шатаясь, до убогой железной кровати и свалился на нее. Наугольных поднял его за шиворот, встряхнул: «Ты очумел, что ли, Мишка? Ну-ка сваливаем отсюда. Здесь нельзя оставаться… она же изнасилует тебя, эта бандерша. Вставай, вставай!» — «Герка… Герка… я сейчас…» — шарашился Носов.
Страшно матерясь из-за боли в раненном осенью предплечье, Наугольных вытащил следователя из избы, поставил на дорожку. Стукнула сзади запираемая дверь. «У меня ведь баба гуляет, — сказал вдруг оперативник. — Гуляет внаглую, сука. А я не могу ее бросить, потому что тогда она дочку с собой заберет. И плачу, и пью — а что толку?» Носов таращил на него глаза, пытаясь понять, что говорит Герка — но все расплывалось, терялось в предутреннем воздухе, скользило под ногами. Всходило огромное солнце, косматое от метели. «Еще совсем рано, а я уже пьяный, — вязко подумал Михаил. — Надо ехать домой, ну ее к черту, работу…» И они пошли, шатаясь, к далекой светлой улице, где промелькивали трамваи, срывалась с проводов голубая дуга.
Часть четвертая
Молодой начальник участка Петров Валерий Валерьянович уважал дворника Носова за усердие, стремление к порядку на вверенной территории. Хотя в пример другим подчиненным и не ставил, ибо тот частенько предавался алкогольному дурману. Но это ведь можно и не считать особенным грехом, если человек хорошо работает. Валерию Валерьяновичу, который окончил лишь физкультурный техникум, нравилось, что в его подчинении находится столь грамотная личность, да еще по юридической части. И замкнутость Михаила Егоровича тоже импонировала: хотелось рядом чего-то мудрого, обстоятельного — надоели суетливые, вечно кричащие людишки.
Поэтому, когда Носов зашел к нему утром и сел на табурет в углу, Петров настроился на долгий и хороший разговор о том, как обстоятельства руководят порою людьми. Но дворник заговорил о другом, и тема ошеломила начальника.
— Слышь, Валерьяныч: как вы своих сотрудников хороните? Как-то я… мимо выпало…
— Ну, как!.. При мне всего двоих хоронили: тетю Дашу да пенсионера из пятнадцатого дома. А что мы? Венок организуем, матпомощь выпишем, нести поможем… Родственники в основном занимаются. К чему это ты?
Страшно матерясь из-за боли в раненном осенью предплечье, Наугольных вытащил следователя из избы, поставил на дорожку. Стукнула сзади запираемая дверь. «У меня ведь баба гуляет, — сказал вдруг оперативник. — Гуляет внаглую, сука. А я не могу ее бросить, потому что тогда она дочку с собой заберет. И плачу, и пью — а что толку?» Носов таращил на него глаза, пытаясь понять, что говорит Герка — но все расплывалось, терялось в предутреннем воздухе, скользило под ногами. Всходило огромное солнце, косматое от метели. «Еще совсем рано, а я уже пьяный, — вязко подумал Михаил. — Надо ехать домой, ну ее к черту, работу…» И они пошли, шатаясь, к далекой светлой улице, где промелькивали трамваи, срывалась с проводов голубая дуга.
Часть четвертая
Молодой начальник участка Петров Валерий Валерьянович уважал дворника Носова за усердие, стремление к порядку на вверенной территории. Хотя в пример другим подчиненным и не ставил, ибо тот частенько предавался алкогольному дурману. Но это ведь можно и не считать особенным грехом, если человек хорошо работает. Валерию Валерьяновичу, который окончил лишь физкультурный техникум, нравилось, что в его подчинении находится столь грамотная личность, да еще по юридической части. И замкнутость Михаила Егоровича тоже импонировала: хотелось рядом чего-то мудрого, обстоятельного — надоели суетливые, вечно кричащие людишки.
Поэтому, когда Носов зашел к нему утром и сел на табурет в углу, Петров настроился на долгий и хороший разговор о том, как обстоятельства руководят порою людьми. Но дворник заговорил о другом, и тема ошеломила начальника.
— Слышь, Валерьяныч: как вы своих сотрудников хороните? Как-то я… мимо выпало…
— Ну, как!.. При мне всего двоих хоронили: тетю Дашу да пенсионера из пятнадцатого дома. А что мы? Венок организуем, матпомощь выпишем, нести поможем… Родственники в основном занимаются. К чему это ты?
— Да все к тому же… Ну я, к примеру, умру — и как это вы себе мыслите? У меня ведь ни семьи, ни сбережений. Все, как говорится, на мне и при мне. Клянусь честью. Ну?
— Что я тебе могу сказать… Ничего, не беспокойся, Михаил Егорович… как-нибудь! Музыки не обещаю, а в остальном уж как-нибудь… профсоюз подключим, с матпомощью чего-нибудь придумаем.
И дворник Носов поехал на кладбище. Долго ходил там между могил, пробираясь в тот дальний участок, где осталась еще «незаселенная» земля. Там увидал голую небольшую равнинку, мокрую почву с жухлой травой. «Ну ничего, — подумал он. — Нанесут, погребут людей — появятся и деревья. Начнут расти, зашумят… станет вольно!» Он тихо пошел обратно среди крестов, столбиков, надгробий. Поскользнулся, сел на один из камней — и вздрогнул, увидав знакомое лицо. Форма, майорские погоны… Когда-то кабинеты их стояли один против другого, и он заходил порою к этому человеку перехватить до получки десятку-другую. Да, еще баян! Баян… Начальник БХСС отдела, Виктор Николаевич Кочев. Когда сбежали заключенные из тюрьмы, его отправили с группой дежурить на стоянку электрички в черте города. Как назло, рядом с остановкой жила его родня, чуть ли не двоюродная сестра с семьей — она-то, увидав его случайно, и потащила к себе на квартиру. С сестрой и ее мужем они распили две бутылки водки, и майор, сняв китель, прилег поспать. И те тоже уснули. Тогда двенадцатилетний племянник вытащил из лежащей кобуры пистолет и убежал с ним на улицу, да и стал играть там с ребятами, бахать по банке. Это увидал кто-то из взрослых и вызвал милицию. Нагрянувший наряд стал разбираться, откуда взялось оружие — и добрался до мирно спящего Кочева. Был сильный шум, его сняли с должности, но оставили работать инспектором в том же отделении. Большой позор принял мужик, — ведь он был еще и председателем суда офицерской чести. И так и не поднялся больше: скоро вообще запил горькую, прямо на работе. А когда вышел приказ об увольнении — повесился дома, в уборной.
Здравствуй, Виктор Николаич! Если там, за пределами, что-то есть — значит, увидимся…
Незнакомец сидел и ждал его на детской площадке, у песочницы.
— Далеко с утра бегал? — осведомился он.
— На кладбище ходил… — нехотя ответил Носов.
— А зачем ты туда ходил? Значит, чуешь вину-то свою, чуешь!
— Какая там вина… Жил, небо коптил — вот тебе и вся вина. Хотя… тоже немало!..
— Ты не виляй! Отвечай: узнал меня или нет?
— Да что ты пристал ко мне! Разве это так уж важно: узнал, не узнал? Что мне в том за необходимость! Пусть все будет так, как должно быть.
— Выпить не хочешь сегодня? Пошли вниз, я захватил.
— Нет, нынче решил обойтись. Ты знаешь… — он неловко улыбнулся, — я ведь чистое с утра надел…
1
Седьмого марта была пятница, праздник, таким образом, падал на выходные. И, как всегда, последний день недели выдался особенно суматошным.
Надо заниматься Волощаком. Допросить некую девицу Копыркину — она как раз была у них в гостях, когда Волощак ударил ножом сожительницу. В тот же вечер Копыркина чего-то нахулиганила и получила пятнадцать суток. Носов позвонил в спецприемник, чтобы ее не выводили сегодня на работу. И, уже собираясь уходить в суд, поздравил с праздником Машу Кирееву. «Мишенька, ой, родной, спасибо! Ты бы зашел к концу-то дня, я бы тебя маленько угостила». — «Боюсь, тетя Маша, не найду времени». — «Жалко, жалко… счастливо тебе, родной».
Носов шел уже по коридору, когда из кабинета высунулся Фаткуллин и крикнул вдогонку:
— Мишка! Тебя к телефону какой-то хрен зовет!
Надо же — вернули прямо с дороги. Интересно, в чем же ему сегодня не повезет?..
— Да. Следователь Носов слушает.
— Миша, Михаил, это ты, милый? Здравствуй, дорогой, это Мухин звонит. Что, не узнал, негодник, прогульщик? Думаешь, забыл, как ты с лекций сбегал? Помню, все помню…
Боже мой. Федор Васильич! Декан факультета! Вот тебе и «какой-то хрен». Звонок из совсем другой жизни. Здравствуй, здравствуй, хромоногий доцент, дорогое воспоминание… На левой ноге у Мухина от колена шел протез, а декан был еще и грузноват, двигался медленно, неуклюже, громко стуча палкой. Читал он историю политических учений, читал очень неплохо, любил на лекциях порассуждать на отвлеченные темы, воспарял, отвлекался — что говорить, преподаватель он редкий. Со студентами был шумно-либерален, на экзаменах склочно препирался из-за шпаргалок, на выпускных банкетах отчетливо и молодцевато напивался, сверлил тогда глазами девчонок и громогласно сокрушался об отсутствии той части ноги, что осталась когда-то на фронте… Его любили на факультете — он старался все-таки, чтобы все там было по-человечески, по-доброму — спасал ребят от репрессий неутомимых общественников, выхлопатывал стипендии, помогал пособиями… Носов никогда не был его любимчиком, не писал у него курсовых, близко они никогда ни в чем не сталкивались…
— Было, было время, Федор Васильич. Вы по делу звоните или просто так, соскучились, вспомнили вдруг?
— Ну, вот… Ладно, слушай — дело к тебе действительно есть. Вот что… ты Григорь Саныча Морсковатых не забыл еще?
— Как же, как же… Обижаете, Федор Васильич.
Морсковатых заведовал кафедрой истории государства и права; сам Мухин тоже числился на этой кафедре. Григорь Саныч читал лекции по зарубежной истории на первом курсе, и читал отлично. Таким он и остался в памяти: чудаковатый доцент-очкарик, выпускник столичного университета, послевоенный аспирант — тогда научные кадры подбирались еще довольно тщательно. Имел он два ранения, орденишко, медали — однако вряд ли кто на факультете относился всерьез к его фронтовому прошлому: долговязый, с гнусавым нараспев голосом, московским выговором — очень уж он сильно смахивал на тех анекдотических ученых, что бродили по книгам и экранам еще со времен жюльверновского Паганеля и от всяких воинских дел отстояли весьма далеко.
Кандидатскую он защищал по древним временам, чуть ли не по государтсву Урарту, затем переключился на средневековье, выдал монографию по праву западноевропейских стран в раннефеодальный период и собирался, в период окончания Носовым университета, защищать докторскую.
«Обогнал меня Гришка!» — кряхтел Мухин, друг Морсковатых еще со студенческих лет, с МГУ. Самому ему не повезло с докторской: философ, либерал, идеалист, он уже с опубликования проекта начал развивать положения новой Программы партии о переходе к коммунизму — стал писать статьи о том, как отомрет принуждение, право вообще, государство и все перейдет в руки общественности. Захваченный идеей, он написал диссертацию довольно скоро и представил ее в некий совет, — но дальше события развивались довольно мрачно: покуда она там лежала и ждала движения, пришло строгое указание: все научные исследования и разработки, связанные с возможностями и путями перехода к самому светлому будущему, временно прекратить, книг на данную тему не печатать, диссертаций к защите не принимать. Так Федор Васильич погорел, а Григорь Саныч, избравший темой верняк, оказался на коне.