Через полчаса, выслушав подробный отчет о прегрешениях Миранды, я спустился на первый этаж. Девочка сидела на стуле возле раздевалки, на ее мордочке гуляла презрительная улыбка, но глаза смотрели испуганно.
— Что, выперли меня? — стараясь казаться безразличной, спросила Миранда и шмыгнула носом.
— Я сам забрал твои документы, — пояснил я.
— Настька меня убьет, — покачала головой девочка, — она терпеть не может, когда ей приходится улаживать такие дела. В прошлый раз обозлилась, схватила меня за волосы и как долбанет об автобус!
— Об автобус? — оторопел я.
— Ага, — снова шмыгнула носом Миранда, — у нее машина в тот день испортилась, и мы из очередной школы на автобусе ехали. Настька не сдержалась, отвесила мне плюху, а я лбом прямо на стенку налетела. Ну не поверишь, автобус помяла! Наверное, у меня башка железная!
— А за что тебя из предыдущей школы прогнали?
Миранда хихикнула:
— Классную жабой назвала.
Я покачал головой:
— Нехорошо грубить взрослым!
— А зачем она Настю проституткой обозвала, — взвилась Миранда, — и вообще, она первая начала! Вызвала меня к доске и завела: «Что за юбка? В путаны готовишься? Хотя яблоко от яблони недалеко падает! Мать проститутка, и ты такая же будешь», ну я и ответила: «Жаба старая, просто завидуешь Насте, потому что она молодая, красивая и с мужиками, а на тебя никто и не польстится уже!»
Миранда откинулась на спинку сиденья и рассмеялась.
— Прикинь, она стала зеленой-зеленой — и к директору! Между прочим, Настька скромная, она просто так одевается, но ведь ей иначе нельзя. В общем, выперли меня из школы, пришлось сюда переходить!
Я припарковал машину. Миранда удивленно распахнула глаза:
— Мы куда?
— Послушай, — тихо сказал я, — тебе следует научиться себя правильно вести, и исчезнут все проблемы.
Миранда сморщилась:
— Ваня! Только не заводись! Заранее знаю, что скажешь. Вынь сережку из носа, делай домашние уроки, ложись спать в девять, говори всем «спасибо»… Знаешь, вот от тебя я занудства не ожидала, честно говоря, ты начинаешь меня разочаровывать.
— Ты не дослушала до конца…
— И не собираюсь, — надулась девочка.
— Я вовсе не думал читать тебе мораль, хотя сережку из носа надо обязательно вытащить. Из-за лишней дырки в ноздре у тебя нарушилась в этом органе вентиляция, и теперь ты постоянно льешь сопли. Кстати, такие проблемы у всех, кто делает пирсинг в носу.
— Как бы не так, — обозлилась моя спутница, — что же, по-твоему, все арабки и индианки сопливые?
— Они нет, а российские девушки да.
— Это еще почему?
— В странах Арабского Востока и Индии теплый климат, — пояснил я, — там никогда не бывает холодов, и местные женщины могут позволить себе любые украшения в носу, а в России зима восемь месяцев, в органе обоняния неправильно циркулирует ледяной воздух, что приводит сначала к насморку, потом гаймориту, затем синуситу, а там и до менингита недалеко. Но сейчас речь не о твоем здоровье, а о поведении.
— И слушать не хочу! — надулась Миранда.
— Помнишь, ты рассказывала мне о драке с девочкой Леной?
— Ну!
— И как дело было, повтори-ка историю.
— Обычно, — пожала плечами Миранда, — она мне за шиворот кусок хлеба в столовой сунула, а я ее мордой в суп ткнула.
— Что же получилось? Виноват кто оказался?
— Я, — тяжело вздохнула Миранда, — к директору отвели.
— А Лена?
— Она плакала, и ее все утешали, — заорала девочка, — лгунья! Сама первая начала, а когда получила в ответ, мигом захныкала. Я объяснила, что только защищалась, да меня никто не послушал.
— Вот об этом и речь!
— О чем?
— Когда Лена сунула тебе за шиворот кусок булки, надо было моментально заплакать, сказать, что у тебя аллергия на хлеб, начать чесаться и размазывать по лицу слезы. Тогда бы наказали Лену, а тебя бы жалели.
— Вот еще! — дернула плечом Миранда. — Я не привыкла нюниться, сразу сдачи даю!
— Значит, всегда будешь виноватой!
— Что же мне, в размазню превратиться?
— Нет, просто стань умней. Если тебя обидели, не кидайся с кулаками, прикинься бедненькой, несчастненькой. Чуть задели, рыдай: «Мне сломали руку», и колотушки достанутся другому.
Миранда молча принялась ковырять обивку сиденья.
— Имей в виду, — наставлял я ее, — в жизни никогда никому нельзя говорить правду. Ну надела твоя приятельница жуткую кофту ядовито-зеленого цвета с темно-синим платочком, не говори ей: «Фу, от-стой!» — наоборот, скажи: «Тебе очень идет». И вообще, чаще улыбайся, людям это нравится.
— Значит, ты предлагаешь мне врать? — тихо уточнила Миранда.
— На моем языке подобное поведение называется хорошим воспитанием.
— И зачем оно?
— Избежишь многих неприятностей. Вот, к примеру, в сочинении следовало написать, что обожаешь свою школу и учителей, получила бы «отлично».
— Это ложь!
— Конечно, но все люди лгут, а тех, кто говорит правду в лицо, не любят. Я, например, постоянно вру. Давай разберемся, что такое комплимент! Самая настоящая выдумка. Ах, вы сегодня чудесно выглядите и платье вам к лицу! Учительнице следует сказать: «Мария Ивановна, я обожаю ваш предмет», ну и так далее. Знаешь, тяжело только вначале, потом привыкаешь говорить людям приятные вещи. Поверь, жить станет намного легче. Имей в виду, окружающие обожают, когда их хвалят.
Миранда, отвернувшись от меня, молча глядела в окно. Я решил приободрить девочку:
— Ладно, не переживай. Завтра устрою тебя в другую школу, одна из моих хороших знакомых держит колледж. Только постарайся там вести себя соответственно, ты же отличная актриса, вот и тренируйся, совершенствуй мастерство.
Миранда ничего не сказала, она упорно промолчала всю дорогу до дома. Когда машина остановилась у подъезда, девочка, тяжело вздохнув, открыла дверь и лишь тогда спросила:
— Ладно, я поняла, но только скажи, ты сам живешь по этим правилам?
— Да, с раннего детства, — кивнул я.
Миранда выскользнула из салона и, уже стоя на улице, задала еще один вопрос:
— Ну и что, ты счастлив? Чувствуешь себя свободной личностью?
Не дожидаясь ответа, она хлопнула дверцей. Я молча смотрел, как маленькая худенькая фигурка, шаркая нелепо большими кроссовками, идет по тротуару. Честно говоря, я слегка растерялся. Мне и в голову никогда не приходило задать себе этот вопрос. Чувствую ли я себя свободной личностью? Бог мой, конечно же, нет! Да мной помыкают все, кому не лень: Николетта, Элеонора… И любовницы, как правило, садятся на шею, свешивая ноги. А когда я работал редактором в журнале, регулярно получал от начальства самые неудобочитаемые рукописи, потому что остальные сотрудники мигом убегали при виде опусов некоторых авторов, а я, боясь испортить отношения с главным, всегда с улыбкой брал писанину, а потом мучился, стараясь «причесать» никуда не годный текст. В результате мои коллеги спокойно уходили домой в три, а я сидел на службе до восьми. Правда, мне все всегда улыбались, но только сейчас меня осенило: может, это была не улыбка, а насмешливая ухмылка?
Ну почему я ни разу не оборвал Николетту? Отчего позволяю вертеть собой, почему постоянно даю ей деньги? Не далее как на днях я стоял в букинистическом магазине и облизывался, глядя на уникальное издание Бальмонта, на которое у меня не хватало средств. Я мог позволить себе покупку, если бы Николетта не затеяла очередное суаре с фуршетом. Конечно, престарелой матери следует помогать, но кто сказал, что надо выполнять любые ее капризы?
Отчего я всегда всем что-то должен? Почему никогда не позволяю себе расслабиться?
В полном изнеможении я схватился за сигареты. Разве возможно переменить свою судьбу после сорока лет? Нет уж, очевидно, придется мне доживать «хорошо воспитанным молодым человеком».
Я закурил сигарету и тут же затушил ее, дым неожиданно показался горьким. В памяти, словно по заказу, начали всплывать фамилии. Николас Вардис до сорока пяти лет работал на стройке простым каменщиком, но потом, сломав ногу, оказался на больничной койке и начал рисовать, превратился в гениального художника… Домашняя хозяйка Эмили Роул воспитывала детей, пекла пироги и не помышляла о мировой славе. Но на пороге пятидесятилетия, похоронив мужа, она стала писать стихи и создала удивительно пронзительные сонеты, полные жизнеутверждающей силы.
Наверное, можно вспомнить и других людей, сумевших переломить хребет судьбе в далеко не юношеском возрасте. Я снова вытащил сигареты. Нет, я так не смогу. Сейчас, вместо того чтобы взбунтоваться, я начну по приказу Элеоноры разыскивать этого Леонида Михайловича. Что ж, вставай, Ваня, звонить удобней из дома, тем более ты находишься около родного подъезда.
Я запер машину и внезапно остановился. Родного подъезда! Ну не странно ли, до сих пор даже мысленно я называл место, где живу последние годы, «квартира Норы», домом для меня оставались родительские апартаменты, где обитает Николетта. И вот надо же, «родной дом»! Я пошел к подъезду, потянул на себя тяжелую дверь и снова замер. А ведь все не так плохо, как кажется. Честно говоря, раньше мне было немного тоскливо исполнять обязанности секретаря фонда «Милосердие», а ремесло детектива поначалу я считал просто отвратительным. Но сейчас должен констатировать, что погоня за преступником может быть увлекательным делом. Я вовсе не так глуп и наивен, как считает Элеонора, и у меня имеются кое-какие собственные соображения.
Я запер машину и внезапно остановился. Родного подъезда! Ну не странно ли, до сих пор даже мысленно я называл место, где живу последние годы, «квартира Норы», домом для меня оставались родительские апартаменты, где обитает Николетта. И вот надо же, «родной дом»! Я пошел к подъезду, потянул на себя тяжелую дверь и снова замер. А ведь все не так плохо, как кажется. Честно говоря, раньше мне было немного тоскливо исполнять обязанности секретаря фонда «Милосердие», а ремесло детектива поначалу я считал просто отвратительным. Но сейчас должен констатировать, что погоня за преступником может быть увлекательным делом. Я вовсе не так глуп и наивен, как считает Элеонора, и у меня имеются кое-какие собственные соображения.
Глава 27
Хриплый женский голос произнес «алло» в тот момент, когда я, решив, что никого из хозяев нет дома, уже хотел положить трубку.
— Слушаю, — повторила дама и кашлянула, — это кто?
— Разрешите представиться, Иван Павлович.
— Ой, фу-ты ну-ты, — рассмеялась женщина, — какой цирлих-манирлих, ты, часом, не князь?
— Я хотел бы побеседовать с Леонидом Михайловичем, — невпопад ответил я.
— За каким… он тебе сдался? — заржала собеседница. — Валяй ко мне, посидим, погутарим. Только бутылку прихвати, «Хеннесси», другое не пью. Чао, бамбино!
— Адрес подскажите, — быстро осек ее я.
— Пиши, котеночек, — промурлыкала дама, — самый центр.
Часа через полтора я, вооруженный сосудом с благородным напитком, нажимал на кнопку звонка. Беглого взгляда на входную дверь хватило, чтобы понять: здесь обитают люди, не привыкшие считать не только рубли, но и тысячи.
Огромная дверь из цельного массива дерева, украшенная антикварной бронзовой ручкой, распахнулась. На пороге возникла девушка в джинсиках-стрейч и водолазке цвета маренго.
— О-о-о, — издала она трубный вопль, — коньячок прибыл! Раздевайся, дружок, иди сюда.
Меня буквально втолкнули в гостиную, которая выглядела самым удручающим образом: белая кожаная мебель, стеклянный столик, ножкой для которого служила псевдогреческая статуя, в углу тихо журчал фонтанчик и вдоль стен стояли буфеты из красного дерева с фарфоровыми медальонами. Хозяйка достала два фужера, щедро налила их до краев и, не заботясь о закуске, быстро опрокинула в себя один.
— Давай, — поторопила она, ставя пустой пузатый бокал на столик, — догоняй.
Я пригубил коньяк и решил приступить к допросу.
— Скажите, пожалуйста, Инга Владимировна…
Хозяйка рассмеялась:
— Давай без отчества, похоже, я младше тебя.
Я с сомнением посмотрел на нее. Слов нет, фигура у жены Леонида Михайловича девичья, что, учитывая привычку выпивать без всякой закуски, неудивительно. Возраст женщины выдают в основном шея, лицо и руки. Первая была прикрыта водолазкой, второе длинной, ниже бровей, челкой. Инга периодически сдувала волосы, и на короткое время мельком показывались глаза, но потом пряди волос вновь прикрывали лицо, руки разглядеть я не успел. Инга плюхнулась на диван и продолжила:
— Сначала выпей, потом побазарим.
— Пока не хочется.
— Давай глотай.
— Честно говоря…
Хозяйка вскочила на ноги, наполнила свой фужер и велела:
— До дна, иначе разговаривать не стану. Ну… Смотри, как надо!
И она вновь опустошила фужер. Делать нечего, пришлось последовать ее примеру. Я люблю коньяк и смею думать, что понимаю в нем толк. Благородный «Хеннесси» надо пить не спеша, тихонько согревая бокал с лучисто-коричневой жидкостью в ладонях. Именно поэтому фужеры для коньяка имеют пузатую форму, с довольно широким дном и узким верхом. На донышко капают, именно капают виноградный сок, который монахи из провинции Коньяк научились превращать в неземной напиток. Вот водку можно опрокидывать залпом, а «Хеннесси» ни в коем случае. Его следует пить медленно, наслаждаясь цветом, ароматом и вкусом. Но у Инги было иное мнение по этому поводу. Она снова наполнила бокалы, поставила бутылку на стол и хмыкнула:
— Скоро кончится, чего только одну купил, сейчас за другой отправишься. Пей до дна, ну, давай на брудершафт.
Проклиная собственную мягкотелость и податливость, я взял даму под руку. Инга мигом выхлестала спиртное, я же лишь отхлебнул.
— Эй, эй, — сердито велела она, — на брудершафт до дна положено, иначе врагами расстанемся.
Сейчас, вспоминая произошедшее, я могу сказать в свое оправдание всего две вещи. Днем я не успел пообедать, а утром выпил лишь кофе, и ударная доза спиртного свалилась в практически пустой желудок. Еще у меня было отвратительное настроение, а в горле что-то царапало, очевидно, начиналась простуда. Все сложенные вместе факторы вкупе с коньяком дали неожиданный результат. Инга показалась мне милой, даже привлекательной женщиной, скорей всего, ей лет тридцать пять, не больше. Поднялось настроение, начинающаяся боль в горле исчезла. Мне стало очень уютно, тепло и как-то спокойно.
— Хороший коньячок, — усмехнулась хозяйка, — давай добьем бутылочку.
Дальнейшее помнится смутно. Вроде потом на столике появился еще и графин. Затем мы пошли по коридору… в лицо ударил свет… голова упала на что-то ядовито-розовое… в носу защекотало…
Глава 28
Я чихнул и открыл глаза. Надо мной парил незнакомый потолок самого невероятного вида — голубого цвета, украшенный густой бело-золотой лепниной. На секунду я изумился, через мгновение растерялся. Где я нахожусь? Комната казалась незнакомой. Большая по метражу, она практически не имела свободного пространства, слишком много в ней было мебели. Огромный шкаф для одежды, зеркало в витиеватой раме, стоящее на комодике, штук восемь пуфиков, три кресла, диван. На окне болтались бархатные занавески, а посреди спальни возвышалась здоровенная кровать, на которой в полном недоумении возлежал я. Мебель и ковер были бело-голубого цвета, портьеры и постельное белье ядовито-розового, к тому же их украшало неисчислимое количество рюшечек, воланов, кружев и складочек.
Я попробовал пошевелиться. Получилось плохо, голова болела немилосердно, внутрь черепа словно поместили шар из ртути, и он теперь медленно перекатывался от одного виска к другому, вызывая тягучий приступ тошноты. Сесть удалось с третьего раза, и только тогда я сообразил, что нахожусь на ложе не один. С правой стороны, среди горы одеял и подушек, виднелась спутанная копна темных волос. Я попытался включить мыслительные способности. Кто это? Вика Хогарт? Но мы же с ней поругались, и потом, у Вики в спальне современный интерьер, в котором преобладают белый цвет и предметы из нержавеющей стали.
Я уставился на незнакомую голову. Если признаться честно, в подобной ситуации оказался впервые, совершенно ничего не помню, ни как зовут даму, ни где с ней познакомился, ни то, что делал до того, как очутился в сей чудовищной опочивальне.
Когда Миша Тарубин, один из моих добрых знакомых, с усмешкой говорил: «Представь, Ванька, открываю утром глаза и сообразить не могу, как же эту соску зовут», я ему не верил.
Правда, Тарубин — самозабвенный ловелас, готовый бежать с высунутым языком за любой короткой юбчонкой. Один раз он на моих глазах вытащил из кармана бумажку и начал сокрушаться:
— Ну чей же это телефон? Скажи на милость! Наверное, хорошенькая, раз номер телефона взял.
Я не удержался от ехидного замечания:
— Ты бы еще приобрел привычку рядом приписывать имя.
— О том и речь, — вздохнул Мишка, — всегда ведь кличку указываю, а тут, смотри.
Я взял листок и не сумел сдержать улыбку. На косо оторванной бумажке были накорябаны цифры, а рядом стояло «баба».
— Зато ты теперь знаешь, что это номерок не мужика, а бабы, — развеселился я, — позвони, не стесняйся, и спроси: «Баба, тебя как величать?»
Мишка вырвал из моих рук писульку.
— Можешь ржать сколько угодно, но я частенько не помню с утра, как их зовут. Постель еще не повод для знакомства.
Но я ему не поверил, посчитал это заявление своеобразным мужским кокетством, и вот теперь сам оказался в подобной идиотской ситуации. В голову пришла замечательная идея. Надо хватать одежду, вон она неаккуратной кучей валяется на ковре, и бежать. Авось девушка не проснется.
Но не успел я откинуть жаркое пуховое одеяло, как голова на соседней подушке поднялась и прохрипела:
— Эй, ты кто?
— Иван Павлович, — машинально ответил я и тут же обозлился на себя за глупость.
Более кретинского положения и не придумать. Лежу голый в постели рядом с обнаженной женщиной и представляюсь по имени-отчеству.
Дама зашевелилась, потом довольно легко села, отбросила со лба волосы и заявила:
— И чего у нас было?
Я вздрогнул. Да ей лет пятьдесят, никак не меньше, или она просто плохо выглядит? Во всяком случае, внешность совершенно не в моем вкусе. Маленькие глазки тонут в опухших веках, излишне длинный нос нависает над тонкими губами, кожа нездоровая, серая, с россыпью то ли веснушек, то ли старческих пигментных пятен… Впрочем, как говорит тот же Мишка: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки».