Человек обернулся, увидел его и бросился по набережной в темноту, князь побежал следом, остановился, поднял руку с револьвером и выстрелил. Но в этот момент осознал, что смерть стоит сзади. Он повернулся к автомобилю: за его запасное колесо был засунут сверток.
– Иван, – что есть мочи крикнул князь шоферу, тщетно надеясь перекричать ветер, – Иван, прочь из авто!
Заржали казацкие лошади. Князь сделал два шага назад и уперся спиной в кованую ограду набережной. Луч прожектора скользнул по нему и равнодушно поплыл дальше, по фронту домов. Кто-то из разъезда закричал. Потом вдруг стало совсем тихо, и в тишине на месте автомобиля возникла вспышка, осветившая весь Екатерининский канал, а следом грохнул взрыв. Взрывная волна ударила Романова, и он, перевалившись через решетку, упал на лед.
Князь попытался вдохнуть – но не мог. Выдыхать было можно, вдыхать – нет, не получалось, как будто он не умел. Такое бывает, когда упадешь на спину. Сначала страшно, что задохнешься, останешься без воздуха, но потом искусство дыхания возвращается.
На набережной началась какая-то суета – вероятно, казаки искали князя.
– Нету его тут, ваше благородие, – слышал Романов их крики.
– Да вот, смотрю, где зад у авто был – нет ничего.
– А вот рука оторвана – может, его?
– Это шоферская – видишь, в крагу одета.
– Да куда ему бежать – некуда. Только если в канал.
– Егорка, поди, погляди – в канале на льду лежит, поди.
– Как же я гляну, когда там темно. Надо с броневика посветить.
– Гляди так, у броневика фонарь не опустить. Брось туды шашку световую.
– Ищи дурака – я брошу, сам освещенным буду, он в меня стрелять станет.
– Гранату бросить, и всего делов.
– Не велено гранатой. Гранатой не похоже на бомбистов будет.
Князь протянул руку к кобуре. Револьвер вылетел при падении, но остался висеть на шнурке. Романов нащупал шнурок, подтянул его и взвел курок. Но казаки, кажется, не хотели рисковать и заглядывать с набережной на лед.
– По коням, – раздалась команда, – Петровичу скажите, чтоб заводился.
Лошади снова заржали, затарахтел мотором броневик.
Олег Константинович сунул револьвер в кобуру и, с трудом ступая на ушибленную ногу, заковылял к гранитному спуску, с которого бабы стирали белье. Он поднялся наверх и вернулся к своему автомобилю. Тело бедного Ивана лежало поодаль – вероятно, его отбросило взрывом – и без руки.
Что было делать? Если идти к дому, то там наверняка ждет еще одна засада. Отстегнув с шинели погоны и сняв портупею, чтобы проще затеряться в Коломне, Олег Константинович сунул в карман револьвер и пошел в сторону ближайшей выходившей на набережную улицы, названия которой он не знал. Надо было где-то провести сегодняшнюю ночь, а завтра, когда на улицах будут люди, возвращаться во дворец.
Холодно было в Коломне. Выкрашенные в желто-коричневой гамме, как и весь Петроград, стены ее домов облупились, и сметенные дворниками сугробы снега, как брустверы перед окопами, лежали вдоль панелей тротуаров, плохо видимые во мраке скупо освещенных улиц. Так и хотелось замереть, приставить к глазам бинокль и подождать пару минут, вглядываясь: не мелькнет ли за этим бруствером выкрашенная грязно-белой камуфляжной краской похожая на котелок немецкая каска и не торчит ли где-нибудь обмотанный белыми тряпками коварный ствол пулемета, как змея, поджидающий неосторожную жертву.
А над самыми высокими из домов, над поржавевшими железными листами их крыш вращались огромные акустические раковины, выслушивающие, не раздается ли в привычном гуле моторов «Руссо-Балт» полицейских цеппелинов рокот какого-нибудь немецкого «Майбаха». Уже четыре года не падали на город немецкие бомбы, и побежденные, залитые газом немцы не осмеливались поднять в воздух ни одного боевого корабля. Но по-прежнему вращались над Петроградом раковины и каждые 6 часов сменялись дежурившие при них в будках усатые унтеры – то ли не дошла туда, на крыши, весть об окончании войны, то ли дошла, да забыли им дать приказ остановиться.
Ни одно окно не светилось в Коломне: все они были изнутри завешены одеялами. Одеяла в окнах петроградских квартир висели с войны: тогда прятались от немецких ночных налетов, установив светомаскировку, а теперь – от холода. Очень дорого стоило в Петрограде этой зимой тепло, и бедные люди не позволяли ему просто так уходить сквозь тонкие стекла.
И от этого мертвыми, как после газовой атаки, казались дома.
На какой-то из таких похожих друг на друга бледных улиц Коломны Романов увидел открытые двери светящегося питейного заведения и спустился туда по семи ведущим вниз ступеням. Внутри было шумно, грязно и многолюдно. Посетители ругались, спорили, горланили песни, половые шныряли между ними, разнося заказанное и принимая деньги. Пиво из кружек спорщиков выплескивалось на пол, образуя одну на все заведение невысыхающую лужу. Музыкальная машина с погнутым, вероятно во время дебоша, никелированным раструбом хрипло играла «Дунайские волны».
Путаясь в ногах кабацких пьяниц, князь прошел к дальней стене. Там стоял незанятый стол – из струганых досок, нечистый, с плохо вытертым пролившимся пивом и изрезанной по краям ножом столешницей. Свет от мутной лампы под потолком в центре комнаты почти не доходил до него, поэтому сюда был поставлен сальный огарок в облупившемся эмалированном подсвечнике-блюдце, где валялись несколько обгоревших спичек. Романов сел за стол и заказал половому пиво.
Пьяницы ругались все громче и, наконец, кажется, решили затеять драку. Инвалид на каталке, который при своем увечье мог довольствоваться только ролью провокатора, а потому исполнял ее мастерски, отъехал чуть-чуть назад, пока не уперся в соседний стол – то ли из опасения быть зашибленным кружкой, то ли для лучшего обзора. Грязную свою папаху с кокардой, в которой до того сидел, не снимая, он стащил и сунул под обрубок ноги. Половой метнулся на улицу – вероятно, за городовым.
– Олег Константинович?
Негромко окликнувший князя человек тоже сидел в тени, один за таким же грязным столом с огарком, в неряшливой темной одежде и пил пиво из большой треснувшей кружки с алюминиевой крышкой. Грязная меховая шапка лежала рядом. Его огненно-рыжие волосы никак не вязались с темной бородой и явно были париком. Парик нарочито бросался в глаза, захватывал все внимание и отвлекал его от лица, известного всей империи по фотографиям в газетах. Так, направляя свое безумие на службу собственным интересам, член Государственной думы, глава «Союза русского народа» Владимир Пуришкевич пил в начале третьего ночи неузнанным пиво в грязном трактире в Коломне.
Они не были представлены, но, конечно, знали друг о друге.
– Это хорошо, хорошо, что вы вернулись, – своими тонкими неврастеничными пальцами Пуришкевич вцепился в рукав князя, как только тот сел к нему за стол, – я вас встретил, и, значит, сегодня, сегодня я найду.
– Кого?
Пуришкевич перевел взгляд на дверь, на только что вошедшего посетителя и замер.
– Тише… вот он. – Пальцы еще сильнее сдавили руку князя.
Романов обернулся, скользнул взглядом по вошедшему и уставился в толпу, будто высматривал там кого-то. Вошедший был внешности обычной, но для Петрограда редкой – судя по всему, крестьянин, коренастый и невысокий, с небольшой русой бородой. Лицо у него было самым простым, русским, и лет на вид около тридцати. Он замер в дверях, потом снял шапку, помял ее в руках и сунул за пазуху, обтрусил с полушубка снег и потопал для того же ногами в валенках.
Пуришкевич, как завороженный, следил за крестьянином. Он даже вытащил, рискуя быть узнанным, пенсне и надел на нос.
– Вот он, вот, – я знал, что сегодня, – лицо Пуришкевича от волнения покрылось пятнами, – посконный мужик, это посконный мужик.
Посконный мужик огляделся и пошел к столу, за которым сидели пьяницы. Каким-то инстинктом он почувствовал, что там должна, но никак не может начаться драка.
– Йех, Господи спаси, – взвизгнул мужик неожиданно высоким голосом и с размаху ударил в ухо ближайшего из сидевших к нему. Драка началась.
В этот самый миг пальцы Пуришкевича, вцепившиеся в руку Романова, ослабли.
– Не он, – выдохнул Пуришкевич и отхлебнул пиво.
– По-моему, очень даже посконно вышло, – хмыкнул князь, через плечо следивший за происходящим.
– Да что вы понимаете в посконных мужиках, вы, вы… – закричал Пуришкевич почти таким же голосом, как только что крестьянин, но потом остановился и перевел дух.
– В посконных мужиках – ровным счетом ничего.
– Послушайте, – Пуришкевич опять вцепился в руку князя и стал говорить быстро, нервно – Послушайте, вы видите, что происходит в империи? Все эти цеппелины с пулеметами, шарящие по улицам. Ведь это вот все – это от страха. Государь боится, государю внушили, что народ, его собственный народ, готовит бунт. А ведь именно в народе русский царь черпает свою силу. Ни англичанину, ни немцу русский царь не нужен – он нужен только русскому человеку, от которого его уводят. Талмудисты и либералы окружили государя плотным кольцом, повернули спиной к народу и ведут его за руку, как слепца, к пропасти.
Пуришкевич остановился, чтобы перевести дыхание. Драка разгоралась. Но крики дерущихся были негромкие и какие-то сдавленные – как будто даже в этот момент они понимали свое подлое невысокое положение и старались не сильно беспокоить криками и стонами спящую столицу.
– Так что же посконный мужик?
– Вот! – От возбуждения Пуришкевича колотило. Говоря, он чуть исподлобья заглядывал в глаза князю, словно пытаясь угадать его мнение. – Простой русский мужик придет к государю и скажет ему: государь, не верь евреям. Народ – за тобой, ты наш отец, мы – твои дети. Как могут дети восстать на отца? Мы не умышляем на тебя зла. Оставь свой страх, ибо правление государя, обуянного страхом, не может принести счастья ни ему, ни его народу. Отврати лицо свое от талмудистов и поверни его к нам! И государь поверит.
– Государь каждый раз, как приезжал на фронт, батальонами таких мужиков видел, – Романов пожал плечами, – и говорили они ему примерно эти же слова – про отцов и детей, только что без талмудистов.
– Да разве ж государь им верит? Что офицер солдатам велит – то они государю и скажут. Тут не простой мужик нужен, а посконный, эпический. Как Илья Муромец, который смело ко Владимирову двору приходит и всю правду говорит. Такой мужик, чтоб государь, увидев его, с первого взгляда понял: вот он, посланец от земли русской, от всего русского народа. Не по еврейскому наущению явился, не Гришка Распутин новый, а сама почва его устами говорит. Придет, передаст государю слова от русского народа и уйдет обратно землю пахать, потому что нечего ему дальше при дворе делать будет.
– А ну как захочет остаться и дальше государю советы давать?
– Нет. Не остался Илья Муромец в Киеве при Владимире, и этот не останется.
– Долго же вы будете искать, кто ко двору придет и оставаться не захочет.
– А уж это как Господь даст. – Пуришкевич внезапно стал спокойным и серьезным. – Мы верим, что Господь не хочет погибели русской земли, а иного пути спастись, кроме как привести к государю посконного мужика, нет. Поэтому, уповая на его милость, ходим и ищем.
– И что же, все по кабакам ищете?
– Так ведь и Иисус не среди фарисеев учеников себе брал.
– А чем этот не подошел?
– Сразу в драку полез, – Пуришкевич поморщился, – с виду-то он похож, тем более вы меня смутили. Я подумал – раз Олега Константиновича в таком месте встретил – верно, добрый знак. Ан нет. Истинно русский человек сам в драку никогда не полезет, он терпелив. Но уж если его разозлят – никому не поздоровится. А у этого, видно, не чисто русская кровь. Мешаная.
Внезапно Пуришкевич прямо, как сидел, упал лицом в стол. Только тут князь понял, что глава «Союза русского народа» был мертвецки пьян. Видимо, в общей атмосфере кабацкого перегара Романов не почувствовал дух, исходящий от Пуришкевича. Со стола начало капать пиво, пролитое из перевернутой кружки. Князь поднялся. Он не знал, сколько стоит пиво, а спрашивать ему не хотелось. В кармане лежал серебряный рубль, и он оставил его на столе. Наверное, этого должно было хватить.
VI
* * *Князь вышел из кабака – хоть и в тепле, но ему не хотелось там больше сидеть. Он пошел дальше, в глубь Коломны, за Офицерскую улицу, где в четырехэтажных доходных домах жили рабочие верфей: в отдельных квартирах – мастера, а в мансардных комнатах, поделенных на углы, все остальные. Он шел, сворачивая то на одну, то на другую улицу. Снежинки как мотыльки роились у редких грязно-желтых фонарей, оставлявших вокруг себя пятна липкого неприятного света. Ни души не было на улицах – только раз городовой, гревшийся у костра, вяло окликнул его, но князь не стал останавливаться, а городовой и не подумал бежать за ним следом.
Он опять свернул. Эта улица отличалась от предыдущей лишь тем, что в ней строился новый дом. Леса, стоявшие вокруг него, занимали всю панель. Электрическая лампа, висевшая на лесах, раскачиваясь под порывами ветра, была единственным источником света на весь квартал.
– Эй, солдат, – окликнул его пьяный голос.
Князь повернулся. Из подворотни недостроенного дома появились трое мужиков, вероятно рабочих. Полушубки их не были застегнуты, как будто они только вышли на улицу, а из открытых ртов валил пар. Все трое немного покачивались, но уверенно шли прямо на Романова – один впереди и двое других чуть отстав.
– Солдат, а солдат, – сказал первый, – не пожалей гривенник трудовому классу. Видишь, дом буржуям строим, а они не платят. Вот, последнюю копейку пришлось пропить.
Говоривший сунул руку за пазуху и вытащил нож. Двое шедших сзади загоготали.
Князь сделал шаг назад, стащил зубами варежку и опустил руку в карман, большим пальцем взводя курок револьвера. В этот момент из-за крыш, неслышный в завываниях ветра, выплыл цеппелин. Его луч остановился на людях, и в амбразуре кабины засверкали вспышки пулемета, а на землю посыпались, остывая на лету, гильзы. Трое грабителей, обливаясь кровью, повалились в снег. Так же бесшумно, как появился, цеппелин, не проявляя никакого интереса к дальнейшему, исчез за домами.
Князь подошел к людям. Все трое лежали ничком, и фонарь на лесах освещал их лица: у одного борода была темная, у двух других – русые. Они, видимо, были приехавшими на заработки крестьянами и вполне могли оказаться теми самыми посконными мужиками, которых искали Пуришкевич и его товарищи. Русые были мертвы, а темный хрипел: его простреленные легкие засасывали холодный воздух улицы и выдыхали кровавую пену. В Маньчжурии князь много раз видел такие безнадежные раны. Он поднял нож и коротким сильным ударом воткнул его в сердце хрипевшего. Лезвие прошло все тело, полушубок, утрамбованный снег мостовой и чиркнуло о булыжник.
Никто не высунулся из окон на звуки стрельбы, и ни в одном не зажегся свет. Впрочем, может, и зажегся, да его не было видно из-за одеял.
Молча стояли желтые дома вокруг князя и мертвых людей на снегу, кровь которых смешивалась с лошадиным навозом. Молча качался фонарь на строительных лесах, и только ветер гудел, несясь вдоль улицы и лохматя волосы мужиков. У одного из кармана торчало что-то вроде чубука трубки. Олег Константинович наклонился и вытащил затейливую глиняную, раскрашенную под хохлому свистульку – купленную, верно, для оставшегося в деревне ребенка, ждущего из города батьку с гостинцами. Из по-прежнему открытых ртов мужиков больше не шел пар. Князь вытащил из кармана револьвер и, придерживая пальцем курок, нажал на спуск, чтобы снять его с боевого взвода.
У крепости съезжего дома, где Екатерининский канал впадал в Фонтанку, Романов перешел мост и вышел к Садовой. Прожектор в сотни тысяч свечей, светивший, вращаясь, с башни полицейской части, полоснул его по спине своим лучом, отбросив длинную тень прямо на летевший по Садовой снег. Острый угол дома-утюга, как нос линкора, выплыл в этом луче из темноты и навалился на князя всей массой своих кирпичей, обветшалой штукатурки и забранных одеялами окон. Олег Константинович, не сбавляя шага, свернул в сторону, избегая столкновения с домом, словно расходясь с идущим встречным курсом цеппелином. Он решил идти к Покровскому собору, на площадь.
Четыре прожектора, установленные по углам площади, на крышах домов, слабо освещали пространство с храмом посредине. У самой церковной ограды дежурил городовой. Весь закутанный, пряча лицо, он не отходил от бочки с горящими внутри дровами, протягивая к ней короткие руки. Ничто не интересовало городового, кроме тепла, но он, однако, не подпускал к бочке бездомного, примостившегося тут же рядом, у ограды. Бездомный подполз к ней на расстояние сажени, но всякий раз, как он пытался пододвинуться ближе, городовой сердито топал ногой и делал вид, что собирается вытащить шашку, шаря рукой по закутанному в шубу боку. Он, наверное, что-то говорил – но за шумом ветра было не слышно. Поодаль, тоже не решаясь приблизиться к бочке, стояла баба. Вот и все население площади.
Только сейчас князь заметил, что замерз. Замерз так, как замерзал лишь однажды, на войне, когда стоял посреди маньчжурской ночи, перед своим первым рейдом за линию фронта. Обслуга подвозила на тележках тяжелые 20-пудовые фугасные бомбы и заряжала лентами снарядов автоматические пушки, инженеры проверяли двигатели, офицеры в штабе играли на бильярде – они всегда играли на бильярде перед вылетами, – а Романов стоял, глядя в черную черноту неба.
Тут князь увидел пьяного – в сдвинутой на затылок шапке он вывернул из-за угла, с Английского, схватился за стену и медленно осел вдоль нее. Попытался встать, но не смог и лишь беспомощно повалился на бок. Среди всех этих неживых, замерзших, предсказуемых в своих действиях людей Романов встретил живого. Он бросился к пьяному и поднял.
– Куда, куда тебе, браток? – закричал он в самое ухо пьяного, стараясь перекричать ветер.