Это он нашел в витражах патриархов.
* * *Он сидел в пустой низкой комнате и смотрел, как старик неторопливо заваривает светло-сиреневый чай. Пряно пахнущий пар колеблющимися струйками поднимался над лакированным столиком, простая керамическая чашка с ребристыми шероховатостями стенок тепло и уютно ложилась в ладонь, и только строгое серьезное лицо старика никак не укладывалось в мягкое равновесие сегодняшней ночи… Как-то он попытался, намереваясь соблюсти этикет, назвать его Магистром, но непредсказуемый старец так долго и непосредственно хохотал, кашляя и хватаясь за вздувшееся горло, приседая в полном изнеможении – что он покраснел и заткнулся. С тех пор и пошло – старик да старик, и в конце концов, так оно и есть, и нечего комплексовать, подобно…
– О чем ты думаешь, Чужой?
Бесцветные глаза с чуть расширенными зрачками оказались совсем рядом. Он сбился с мысли и спрятал смущение в горячий зыбкий аромат чая. Магистр поднял чашку на уровень сузившихся глаз, всматриваясь в одному ему известный узор.
– Я много думал о тебе, Чужой. Ты непоседливый человек. Ты никак не соглашаешься войти в рамки моих представлений об этом мире. Значит, или мои рамки слишком тесны, или… Прочие подмастерья с легкостью запоминают сотни и сотни строк витражей, дотошно воспроизводя ритм и звучание оригинала – ты сидишь над ними все вечера, и слезы текут по воспалившимся векам. Ты не способен часами импровизировать и вылетаешь из заданного размера через мгновение. Но в самом конце сотворенного тобой хаоса, когда стихии готовы вырваться из-под контроля, ты неожиданно вставляешь несколько слов, заставляющих замереть готового вмешаться Мастера, а в пустоте и нелепостях твоего создания начинают просматриваться связи высшего порядка.
Мастер Земли признавался мне, что за осколок витража, брошенного тобой позавчера, он, не задумываясь, продал бы душу. Ты купишь его душу, Чужой?…
Привыкнув к обычным ироническим интонациям Мастера, к его умению ставить вопросы, не имеющие ответов, к утомительной манере раздражать собеседника внешне незначительными мелочами, подводя его к порогу решения и бросая там одного – привыкнув к сложному, но предельно ранимому характеру старика, ты понял значимость последних слов. Ты встал и медленно прошелся по комнате.
– Я чужой, старик, ты правильно назвал меня. Мастер Дерева выше меня на голову, но он горбится, стоя рядом со мной. И рядом с тобой, старик. Я боюсь этого. Очень боюсь. И я не знаю, способен ли ты при всем могуществе твоего воображения представить мир, где слово не обладает такой невероятной властью, где ритм меняется не во второй стихии, а всего лишь во второй строфе. Пойми меня правильно, и там бывали люди, для которых слова – не клеймо на предмете, подтверждающее наличие смысла, а сущность, образ, несущий всю силу скрытого. Слово ведь не только творит мир, старик, но и заслоняет его.
Но от созвучий и ритмов не начинаются бури и землетрясения, не сходят с ума люди и деревья, огонь и вода не вступают в свою вечную безрезультатную схватку… Хотя и там сохранились отголоски преданий, память о великих заклинаниях, вызывавших повиновение тайных сил. Впрочем, что такое заклинание, как не точно найденное слово в единственно возможном ритме и размере?! Может быть, и тот мир был молод и доверчив, может быть, и вправду вначале было Слово, старик?… Я помню слишком много витражей, они чужие для меня, а я чужой для вас, но минус на минус иногда дает плюс в нашей жизни. Мне бы очень хотелось, чтоб было так…
Молчание повисло над лакированным столиком, над витыми подсвечниками и керамикой посуды, над двумя уставшими людьми. Магистр беззвучно опустил чашку с совсем остывшим напитком.
– Погаси свечи, Чужой, – неожиданно сказал он.
Ты смерил взглядом расстояние от окна, где ты стоял, до изогнутых канделябров. Шагов пять, может, шесть…
– Прилетает по ночам ворон, – заговорил ты, постукивая кончиками пальцев по подоконнику, – он бессонницы моей кормчий, если даже я ору ором, не становится мой ор громче…
Хлопнули открывшиеся ставни, прохлада летней ночи вошла в притихшую комнату.
– Он едва на пять шагов слышен, но и это, говорят, слишком, но и это…
Деревья за окном зашептались, шурша листьями.
– Но и это, словно дар свыше, – быть на целых пять шагов слышным!…
Фитильки свечей дернулись, желтое пламя нервно замигало… Лишь одна толстая оплывшая свеча в дальнем углу осталась гореть. Ты постоял, потом направился к ней и, не мудрствуя лукаво, пальцами задавил дрожащий огонек.
– Как вы называете это? – бесстрастно прозвучал в наступившей темноте ровный голос старика.
– Мы? Стихи…
– Стихи… А мы – стихии. Уже поздно. Пошли спать… Мастер.
Жена молча дочитала последний листок и отложила его в сторону.
– Я сейчас чаю поставлю, – сказала она и неслышно ушла на кухню.
* * *Город неуловимо менялся. У крепостных стен перестали торговать острыми приправами и курительными палочками, и теперь там сновали каменотесы с бадьями раствора на широких плечах. Оружейные лавки пустовали, мечники с болью в душе продавали последние заветные клинки, достойные украшать поля сражений древних легенд – продавали занюханному бакалейщику, выкопавшему в панике свою кубышку и не знавшему, за какой конец держать наспех купленное оружие. Старики, сидевшие в осадах, тихо скупали соль, перец и лук – валюту тяжелых времен. Деньги обесценились – бутыль молодого вина стоила месячный заработок или отдавалась даром. Усиленные наряды у городских ворот играли в кости, ругались и тискали, не обращая внимания на угрюмых мужей, визжащих представительниц среднего сословия, – объясняя свое поведение законами военного времени. Выход из порта закрыли, рабы-носильщики таскали бочки обратно на склады и резались с подвыпившими матросами, называвшими их ублюдочными варварами. Варварами были надвигающиеся таинственные упурки – все остальные были столпами цивилизации, склонными к перегрызанию глотки любому усомнившемуся.
Один из столпов отмахивался у пристани длинным багром с кривым острым концом от пяти-шести наседавших оборванцев. Ты отстранил его и прошел через притихшую ватагу, сопровождаемый молчащим, как обычно, Бродягой, с совершенно никаким выражением лица. Заглянувшие ему в глаза прекращали базар и уходили, оглядываясь, вглубь штабелей привозных досок. Именно Бродяга и вытащил тебя в город, несмотря на реальную угрозу быть схваченным – ему зачем-то позарез надо было в порт, а одного его ты бы просто не пустил.
Ловко огибая шаткие сходни, лавируя между грузчиками, проклинавшими вас на тридцати трех диалектах, вы приблизились к длинному приземистому кораблю со спущенными парусами, стоящему особняком в конце причала. Бродяга присел на корточки и застыл, отрешенно глядя перед собой. Ты прошелся по теплому песку берега, завернул в дальний промежуток между складами… Воздух горчил, песок насыпался в сандалии, и вообще пора было убираться. Давно пора.
Один из рабов, раскосый крепыш с жесткими черными волосами, присел рядом с неподвижным Бродягой, ожесточенно почесался и большим пальцем ноги начертил на песке какую-то фигуру, предварительно тщательно наплевав перед грязными ногами.
Бродяга скучающе повернулся к рисунку, подумал и щепкой провел черту поперек. Его собеседник – если это можно было назвать беседой – оживился, криво ухмыльнулся и добавил на редкость хитрый зигзаг. Ты отвернулся и увидел компанию давешних драчунов, шумно идущих мимо. Обладатель замечательного багра, явно договорившийся со своими оппонентами, возбужденно трепался о былых подвигах и, в подтверждение сказанного, звонко треснул черноволосого раба багром по затылку. Тот потер темя и недоуменно обернулся. Остроумный рассказчик заржал и снова занес багор. На этот раз шутка удалась не вполне – ударенный носильщик перехватил гибкое древко, описав замысловатую восьмерку, подумал и кольнул обидчика чуть пониже пояса нестиранной туники. Весь юмор, застрявший в тощем горле, вылетел хриплым возмущенным воплем, и компания угрожающе двинулась на непочтительных скотов, не желающих служить увеселению истинных граждан.
Ты направился к месту ссоры – и обнаружил ненужность своего поступка. Да и варварские методы Бродяги и его приятеля – кстати, весьма схожие методы, весьма – покоробили тебя. Ты отнюдь не отличался повышенной брезгливостью, хотя и они не выкалывали глаз, не отрывали ушей и не раздирали губы, подобно малорослым и жестоким трущобным крысам. Не было у них и твоих коротких одиночных ударов, вспарывающих грудную клетку и ломающих шеи. Нет, здесь было нечто малопривычное, но на редкость эффективное, здесь были дикие, но по-своему утонченные формы. Бестолковые взмахи портовой шпаны вязли во внешне вялых, незаметных захватах, невидимый толчок – и нападавший захлебывался криком, хватаясь за сломанный локоть или припадая на вывернутое колено. Через минуту Бродяга отряхнул песок с одежды, тщательно осмотрел поцарапанную ладонь и пошел к тебе. Махнув рукой по направлению к выходу, он обернулся к узкоглазому рабу и сложил запястья широким жестом, напоминавшим орла. Тот широко улыбнулся и побрел вверх по сходням.
Ты направился к месту ссоры – и обнаружил ненужность своего поступка. Да и варварские методы Бродяги и его приятеля – кстати, весьма схожие методы, весьма – покоробили тебя. Ты отнюдь не отличался повышенной брезгливостью, хотя и они не выкалывали глаз, не отрывали ушей и не раздирали губы, подобно малорослым и жестоким трущобным крысам. Не было у них и твоих коротких одиночных ударов, вспарывающих грудную клетку и ломающих шеи. Нет, здесь было нечто малопривычное, но на редкость эффективное, здесь были дикие, но по-своему утонченные формы. Бестолковые взмахи портовой шпаны вязли во внешне вялых, незаметных захватах, невидимый толчок – и нападавший захлебывался криком, хватаясь за сломанный локоть или припадая на вывернутое колено. Через минуту Бродяга отряхнул песок с одежды, тщательно осмотрел поцарапанную ладонь и пошел к тебе. Махнув рукой по направлению к выходу, он обернулся к узкоглазому рабу и сложил запястья широким жестом, напоминавшим орла. Тот широко улыбнулся и побрел вверх по сходням.
…Лишь на пустыре, в тридцати минутах ходьбы от порта, ты придержал Бродягу и заставил присесть на поваленное дерево.
– Кто это был? – спросил ты.
Бродяга взял обломок ветки и наклонился. «Сэген, раб», – начертил он на земле.
– Откуда ты его знаешь?
«Мы были рабами у шамана его племени. Потом ушли. Его тоже взяли патрули Ложи. Месяц назад».
– Что ты узнал от него?
«Черный ветер».
– Ну да, конечно… Черным ветром владеющие, опять же одна рука, одна нога, и все такое прочее… Ты меня за шамана принимаешь?
Бродяга сделал быстрый росчерк и, резко разогнувшись, зашагал вперед. Ты задержался и присел перед написанным. Там повторялась фраза: «Черный ветер». И подчеркнуто. Два раза.
– А драки описывать ты так и не научился, – засмеялась жена. – Небось, сам-то и не дрался ни разу…
Мастер кивнул:
– А как же. Разве ж это драки? Это так, ерунда на постном масле…
* * *…Войдя в каризы, он обогнал понурого Бродягу и пошел первым, привычно мурлыча под нос витраж Дороги. Не знающий его был обречен на однообразное блуждание по переходам, каждый час выбираясь к началу странствий – пока путешественник не проклинал свою затею и не убирался восвояси…
Бессознательно повышая голос на четных поворотах, он вспоминал стычку в порту, малоприятного раба Сэгена, равнодушное варварство Бродяги… Это ж по какому дерьму надо было протащить юного избалованного гения, играющего словами и мирами, азартно берущегося за непосильную ношу – для превращения в вот такого немого бойца с тусклым взглядом серых глаз, присыпанных пылью бесконечных дорог? Изгнание, обида на любимого учителя, травля патрулями, шаман этот, рабовладелец доисторический, садист Верховный с его методами убеждения… Вполне достаточно для вытравления любых зачатков гуманизма. Впрочем, о чем это я! Гуманизм сопливый какой-то… Интересно, а я с ним справлюсь, если в эту исковерканную жизнью голову придет что-то лишнее? Наверное, справлюсь, но какой ценой…
Бродяга вскинулся, поравнявшись с тобой, и как-то неопределенно помотал встрепанной головой. После чего уверенно двинулся вперед, аккуратно обходя трещины полов.
«Он же немой! – машинально подумал ты, – мы ж сейчас дорогу потеряем!…»
Ты попытался убедить себя в реальности угрозы – и не смог. Слишком спокойно шел невозмутимый Бродяга, слишком небрежно находил он нужный поворот. Ты посмотрел вниз и обнаружил в левой руке его, в тонких белых пальцах, маленький необычный бубен – нет, даже не бубен, просто металлическое кольцо с колокольцами и пергаментными перетяжками. Кольцо ритмично позвякивало, ударяясь о бедро идущего. Ты быстро наговорил кусок витража – ритмы совпали вплоть до удара четных переходов. Значит, вот оно что… Любопытно, догадывается ли об этом Магистр?
Ритм. Для него необязательны слова. Ритм шагов, ритм дождя, ритм звона мечей о доспехи… Ритм. Глухой барабан или струны кото, под которые безмолвные желтолицые монахи уходили в Пустоту и прорывались к просветлению. Нет, это не у них, это у нас, но все равно. А слова?
– А слова? – бросил ты в прямую спину Бродяги. Тот, не оборачиваясь, выразительно постучал пальцем по голове.
Ну, конечно… Для него это просто. Слова в голове, они не произносятся. Правда, тогда есть одна большая разница – задумывался ли над ней сам Бродяга? Слово-знак, произнесенное или записанное, резко отличается от смысла, слова-образа. Кипарис – слово-знак, кипарис вообще. Дерево. Большой кипарис – уточнение; не просто кипарис, но большой. А образ, недосказанное? Шорох волн, облизывающих кромку берега, вечернее небо с воспаленными прожилками заката, и черной свечой врезанный в дугу горизонта – большой кипарис. Как вложить все увиденное в слова? Может быть, молча?… Где найти человека, забывшего слова, чтобы с ним поговорить?
Он гений. Он открыл такие залежи в своем сдвинутом мире, что дух замирает, и сердце обрывается в задыхающуюся пропасть. Гипноз, ясновидение, чертовщина, чародейство, – какая разница, если он первый вышел на дорогу молчания, вышел от бессилия, от чувства неполноценности, от невозможности говорить и невозможности молчать. Неуклюжие спотыкающиеся шаги, он может пока немного – немного в сравнении с привычными витражами, закованными в броню всесильных слов. Но за его попытку можно отдать витражи патриархов. Впрочем, не увлекайся, ты их не видел и не читал, разве что самую малость, так что и патриархи могли быть весьма серьезными ребятами…
Ты крепко сжал плечо Бродяги, и он обернулся. В ответ на твой восхищенный взгляд слезы набежали на серые глаза, смывая пыль, не имеющую возраста, открывая горькую детскую обиду, боль безногого мальчишки, удостоившегося похвалы за отличный бег на костылях. Ты отрицательно покачал головой.
– Нет, Бродяга, это не костыли… Когда-нибудь ты вспомнишь о попытках пробиться через немоту – и вспомнишь с гордостью, понял! Есть у каждого бродяги сундучок воспоминаний, пусть не верует бродяга и ни в птичий грай, ни в чох… Это не витраж, это песня. Пусть простенькая, и не к месту, но каризы защищены от стихий, и все знают о защите, и никому не приходит на ум сесть по-человечески, заварить чаек и негромко запеть – не из тайных помыслов, но от души. Да, Бродяга? Ни на призраки богатства в тихом обмороке сна, ни на вино не променяет он заветный сундучок. Давай, парень, присоединяйся…
Звякнули колокольчики. Бродяга присел рядом, постукивая по коленке своим экзотическим бубном и неумело улыбаясь. Кажется, он понял.
Шершавые стены каризов, немало повидавшие на своем каменном веку, недоуменно взирали на крайне несерьезное поведение двух вроде бы солидных мужчин. Мастеров.
Старик
Трудно стать Верховным. Но трижды труднее им оставаться. Зазеваешься, не успеешь увернуться – вроде бы и малая царапина, и не болит, а Ложа уже собралась вокруг, на запах и слабость, ждет, кто первый вцепится… А первый всегда найдется, ждать не заставит. Сам Верховный в свое время не заставлял. Его никогда не ждали – трудно стать главой Ложи, но можно. Вот он, например, стал, и уступать не намерен, и если бы не нашествие…
Из пяти полков пограничных, из почти семи тысяч бойцов – шесть сотен без малого влетели ночью, задыхаясь, в городские ворота, прогрохотали по настилу до казарм, подштанники отстирывать. И нет, чтоб ветераны, гордость строя, искра визга стали – школяры вернулись паскудные, в спешке набранные, смертники яйцеголовые! А ветераны там легли, под некованные копыта – странно как-то легли, правда, если верить слюнявым трясущимся рассказам спасшихся. Никак не представляется гвардия, ползающая под косматыми упуркскими лошадками, тупо разглядывающая собственный палец, ждущая ленивого взмаха меча, возвращающего на слабоумное лицо осмысленное выражение. Последнее выражение лица. Красивая фраза. Страшненькая. И опять же пыль, пыль от кочевых армад… Почему она черная? Это в летней-то степи, да?
Все в один голос твердят, что упурки ехали рысью, не спеша – и стена черной пыли, ползущая впереди, грузно наваливающаяся на центр и часть левого фланга, сминая людей, воинов, превращая их в сопливых идиотов, дебилов, которых и топтать-то противно… Хотя затоптали все-таки, снизошли…
Ыраман, сын Кошоя, что же это ты такое придумал, для спасения чести отцовой, многократно оплеванной городскими дружинами, властно связанной унизительно подробными договорами? Кого же это ты извлек из капищ ваших шаманских, из скитов тайных, затерянных, памятуя о старых походах, неизменно разбивавшихся о мощь меча и слово магов?… Хватало на степь сил Ложи, его, Верховного, сил хватало… Мастера на войны не ходили. Сидели в каризах, витражи клеили, молодняк натаскивали.
Или ходили? Или не хватало? Почему рухнула дамба, рухнула на втором походе, когда варвары не убоялись стены огненной и готовы были на плечах бегущих войти в город? А ведь рухнула, трижды заговоренная, и поток безумной воды смял, сбил в кучу и повлек прочь вопящих людей, коней, бунчуки с пышными гривами… Чье слово, чья сила? Значит, не хватало. Значит, пора идти в каризы. Пора. Поздно лукавить.