Эрих ждал ее на улице, и она не стала читать, потому что его письма могли оказаться бомбами и разнести ее: она хорошо умела читать их, даже между строк.
- Ты, наверное, хочешь посидеть в парке одна? Пожалуйста. Я пока пойду посмотрю афишу.
- Посмотрим вместе. Я уверена, что сегодня Брамс.
В программе стояла Первая симфония Брамса. Они одновременно рассмеялись.
- Можно были не тащиться к этой тумбе, если б я помнил, то имею дело с цыганкой.
- И все-таки мы пойдем, хорошо? Погуляем в парке и пойдем, пусть у меня поубавиться энергия, я хочу попробовать как это.
Он продолжал улыбаться, но смотрел пристально, изучающе. Да она и сама чувствовала себя особенно: в маленькой сумочке лежали три письма, могущие сделать ее или счастливой или бесконечно несчастной. И будто перед переменной погоды зашевелилась боль в висках. Она испугалась: он может управлять своими непрочитанными письмами его даже здесь.
- У меня начинается мигрень. Я приму кофеин.
- Пожалуйста, только не это. Я сниму номер в гостинице, ты отдохнешь, это горная дорога утомила тебя, правда?
- Нет, это не горная дорога, и я сегодня хорошо спала. Твои порошки чудо, но сейчас она подступает, я не хочу ей подчиняться и ехать назад в отель. И здесь не хочу в гостиницу.
- Почему?
- Мне стыдно.
- Тебя здесь никто не знает, а моя репутация непоколебима, что бы я ни вытворял. Хорошо, я окажу тебе помощь в полевых условиях или вернемся к машине? Он взял ее за плечи, повернул к себе. "На дне этих глаз всегда мрак, как в том провале на болоте".
- В полевых это как?
- Найдем сейчас глухое место, вон, например, ту скамейку. Иди, здесь по газону можно.
- Разве я не говорил, чтобы ты не затягивала так волосы? Нет? Вот теперь говорю. Куда девать эти шпильки? Нет, в руках их держать не надо. Положи в сумочку. Не хочешь? Хорошо, я положу их в карман. Положи сумочку на колени, что ты в нее вцепилась, руки свободно, еще свободней, глаза закрыты.
Его пальцы, скользили по лбу, вискам и векам, сначала почти неощутимо и от этого лицо замерзло, потом она окунула его в теплую воду, все глубже, глубже, вместе с волосами, но дышать в воде было легко. Иосиф стоял на берегу и просил ее вылезти из-под воды. "Ты же знаешь, я не умею плавать". Она видела его очень хорошо сквозь зеленую толщу и знала, что и он видит ее, и ей было очень весело и хорошо. "Значит, это Сочи, когда я выйду из воды он поцелует меня, в Нальчике он тоже много целовал меня и как-то совсем особенно - на прощанье, на перроне". Но тут она увидела, что море над ней медленно покрывается прозрачным льдом, и ей не выбраться. Ужас охватил ее, из последних сил она вынырнула, уцепилась за наползающую кромку и выползла. Руки были в крови, как тогда, в марте.
И как тогда, кругом - ни души.
Она возвращалась вечером из общежития Академии на Воронцовом поле. Чертили курсовой проект, она задержалась, решила сократить путь к трамваю, побежала прямиком, с высокого холма, упала, разбила лицо. В трамвае на нее смотрели с ужасом, а невозмутимые стражи Троицких ворот - качнулись как деревья от порыва ветра.
Дома была мамаша, Иосиф еще не пришел. Она тихонько пробралась на кухню, умылась. Положила на переносицу мокрую салфетку, и запрокинула голову.
Дети о чем-то просили мамашу, но она была занята разговором с кухаркой. Вася настаивал.
- Ходют по хатам, все переписывают и забирают, - рассказывала тихо кухарка.
- Ну бабушка! - ныл Вася.
- Да отстань ты! Душа болит, а ты пристал.
- Покажи, где болит? - живо поинтересовался Вася.
- Вот, когда у тебя заболит, узнаешь где.
- А почему болит? - это Светлана, добрая девочка.
Надежда спросила мать, почему у нее болит душа, когда та вошла в кухню.
- Из-за крестьянства и еще потому, что запретили "Дни Турбиных", Иосиф так любит этот спектакль. Что у тебя с лицом?
За ужином мамаша поинтересовалась у Иосифа, как это могло произойти, чтобы его любимый спектакль был запрещен.
- Своего Авеля спрашивайте, это его епархия.
- Но тебе же нравится пьеса. Оставь ее. Пьесы быстрее доходят, ведь рабочему классу некогда читать,-заметила она.
- Да мне нравятся произведения, которые помогают лучше понять, почувствовать человеческую натуру, но хохлы протестуют. Надо считаться. Давайте споем Ольга Евгеньевна. И они очень слаженно: Иосиф тенорком, мамаша - контральто, запели "Стонет сизый голубочек". Они пели так душераздирающе жалобно, что в детской заплакала Светлана. Но они продолжали петь уже на коленях, отбивая поклоны.
- Ты просыпаешься, отдохнувшая, полная сил, у тебя отличное настроение, ты очень красивая, тебе легко дышать, легко ходить, голова у тебя свежая и ясная...
- Это был высший пилотаж! Я могу гордиться: в таких условиях применить гипноз и внушение; я действительно хороший врач, больше чем хороший выдающийся, нет - я уникальный...
Он стоял перед ней, пока она, зажав в губах шпильки, закручивала пучок.
- А, может, это я уникальна? - спросила, когда все шпильки были использованы. - Может, мне, как курице, достаточно провести перед носом, перед клювом меловую черту, чтобы погрузить меня в транс.
- Нет, ты не курица. Ты - другая птица. Сорока, пожалуй. Взгляд острый и эти постоянные белые воротнички, как пятна у сороки. Головка гладкая, что еще...
- Хватит! И это называется, польстил.
- А я тебе никогда не буду льстить.
Молчание. Эту фразу следовало обдумать. Она поднялась со скамьи.
- Я не советую слушать Брамса, у нас такое хорошее настроение, там в финале Allegro - мелодия для похорон, а мы располагаем жить лет семь, а, может, и десять .
- Почему так мало?
- Война неизбежна. Война между Германией и Советским Союзом.
- Нет, это невозможно. У нас сейчас самые лучшие отношения.
- Вот поэтому и будет война. Вы берете друг у друга то, что необходимо, чтобы подготовиться к войне.
Она замедлила шаги. Впереди шла компания, в которой она узнала Литвинова и его жену Айви.
- Пожалуй, лучше вернуться в Марианки. Бог с ним с концертом. Ты меня убедил.
Они повернули, прошли вдоль Теплы к рынку, возле которого он оставил машину.
- Хочешь посмотреть рынок? Мне надо что-то купить к ужину. Мы устроим великолепный ужин, я отличный повар, а ты будешь музицировать, ты ведь скучаешь без музыки?
- Очень скучаю.
Рынок ошеломил ее. В Москве хлеб и самые простые продукты получали по карточкам, лапти стали дефицитным товаром, и лишь в закрытых спецраспределителях по талонам давали колбасу и прочие деликатесы. Были еще коммерческие, но там цены в семь раз выше, чем по карточкам. Правда, на квартиру в Кремль и в Зубалово кто-то привозил и баранину, и молочных поросят, и икру. Но вот чтобы так, на виду у всех, на мраморных прилавках лежали розовые окорока свинины, сморщенные, чуть пергаментные тушки поросят; висели на крюках темно-красные бараньи седла и лопатки (любимое блюдо Иосифа). Чтобы высились пирамиды овощей. Названия многих из них она даже не знала. В молочных рядах жемчужно мерцали глянцевые срезы творога, в глиняных горшочках- запечатанный темной пенкой варенец.
- Давай поедим немного прямо здесь. В кафе есть домашняя колбаса, отбивные, которые отрежут при нас.
- Я хочу варенца. Я его ела в последний раз пятнадцать лет назад. Мы жили в лесничестве, я готовила варенец в русской печи.
- Ты и нам один раз принесла, помнишь?
- Конечно, нет.
- А я, конечно, да.
- Это может купить любой человек?
- Нет. Только знаменитые психиатры, гинекологи, артисты и политики. Другие получают отходы.
- Как отходы?
- Обрезки, несвежее, в общем всякую дрянь, вроде студня, костей и ливерной колбасы "Собачья радость".
- Не может быть!
- Почему же не может. Разве в Стране Советов не так? Кто были те русские, что шли впереди нас.
- Дипломаты.
- Значит, я забыл внести в список привилегированных дипломатов.
- Тебе нравится все это мне говорить?
- Нет. Не нравится. Но ведь ты же похожа на сороку, а не на страуса, сороки любопытны, знают все обо всем. Бери горшочек и следуй за мной.
Усадив ее за стол, покрытый красно-клетчатой скатертью, он вынул блокнот, изящный карандаш и принялся сосредоточенно записывать, время от времени поднимая глаза к законченным сводам. Потом подозвал кельнера в черном фартуке-юбке, передал ему листочек и деньги.
Когда они подошли к машине, она удивилась, увидев на заднем сиденьи аккуратно перевязанные пакеты из вощеной бумаги.
- Они все принесли?
- Ну конечно, - он, покраснев от усилия, пытался сдвинуть какой-то рычаг. - А, черт, заело!
Видимо, не хотелараспрямляться сложенная гармошкой мягкая крыша.
Он зашел с другой стороны, тоже безрезультатно. Посмотрел на часы: Поздно. Мастерская закрыта. Я не знаю, что делать, - вдруг пожаловался растерянно. - Эту чертову крышу, опять заело.
- Ну и что? Мы же приехали сюда без нее.
- Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.
- Как что? Ты простудишься, заболеешь воспалением легких, лечить я не умею, придется звать другого врача, а я этим шарлатанам не доверяю.
- Ты же хотел меня пе-ре-дать Гольдшмидту.
- Гольдшмидт - другое дело. У него в роду все ювелиры, это наложило отпечаток на его методику, пациент для него подсознательно - драгоценный камень, и он боится его повредить обработкой. Я тебе его покажу, он весь в изумрудах и бриллиантах. Гипнотизирует при помощи алмазной булавки в галстуке. Огромный алмаз, пациенты, а особенно пациентки, пока рассматривают это чудо, отрубаются. Придется остаться здесь в гостинице...
- Но у тебя утром прием.
- Да прием.
- Едем. Ничего страшного.
- В этом платьице в горах. Кстати, почему ты так любишь черное?
- Грузинская кровь.
- А там женщины ходят в черном?
- Черное и белое.
- Но тебе все равно придется надеть мой серый пиджак. Или гостиница, или пиджак.
- Пиджак.
- Я так и знал.
Чем выше они поднимались на Планину, тем становилось холоднее. Она с ужасом смотрена на его белую рубашку: стоячим воротничком с отогнутыми уголками. Такую рубашку отец до революции надевал по праздникам, и еще у него была черная пара, котелок и трость с серебряным набалдашником, настоящий буржуй. Теперь мамаша штопает старые косоворотки, латает прохудившиеся брюки и поедом ест его, чтоб обратился к Иосифу за талоном в спецраспределитель.
К ней отец обращаться запретил настрого. Но все однажды выяснилось. Отцу было не в чем пойти на юбилей Рязанова, тройка образца тринадцатого года имела вид удручающий.
- Почему не попросить Иосифа? - кричала мать. - Ну почему! У них там рулоны английского сукна, я бы сшила. В конце-концов это мы купили ему приличный костюм летом семнадцатого.
- Замолчи! - громовым голосом взорвался отец. - Что ты несешь! Какой костюм, как не стыдно!
- Он приехал из ссылки абсолютным лаццароне, мы пошли с Нюрой и купили ему приличный костюм. К нему сшили новые вставки.
- И ты помнишь об этом десять лет!
- Тринадцать.-в ссорах мамаша сохраняла полное самообладание.
Кончилось топотом, срыванием скатерти, пострадала высокая вазочка зеленого стекла.
На следующий день она принесла отрез черного сукна. Попросила у Авеля талон в спецраспределитель.
"Я плохая дочь. Ведь он еще не старик, всего шестьдесят четыре, и он тесть "рулевого большевизма" и в партию вступил раньше "рулевого". Просить Иосифа невозможно, он всегда ужасно удивляется, что кому-то надо одеваться, есть, Но в Москве можно все купить, были бы деньги. Женя до отъезда в Германию покупала себе и ей духи в розлив возле "Эрмитажа", какие угодно, на выбор. У нее никогда не было денег. Осенью, когда вернулась из Сочи, оказалась совсем без гроша. У родных просить стыдно. Написала Иосифу. Он, конечно, забыл о просьбе, но потом вспомнил и прислал, кажется, сто двадцать.
Вдруг подъехали к какому-то зданию с портретом Масарика на фронтоне. Она вспомнила - это станция, проезжала на поезде. Сто лет назад.
Только у стойки буфета увидела, как он закоченел: синие губы, с трудом отхлебнул дымящийся чай и попытался улыбнуться:
- Давай попросим что-нибудь теплое у буфетчицы, - прошептала она.
- У нас так не принято.
- Но я завтра утром привезу.
- У нас не принято. Мы уже скоро приедем. Пойду, попробую поднять верх, вдруг растрясло, сработает.
Она подошла к стойке. Буфетчица глянула удивленно свиными глазками: пиджак доходил до колен, рукава висели. Вид тоже жалкий.
- Мы из Мариенбада.
Буфетчица кивнула, мол, поняла.
- У нас проблема с автомобилем. Очень холодно.
Еще кивок.
- Мой спутник, он врач, он очень замерз.
- Я видела.
- Нельзя ли получить для него или для меня какую-нибудь одежду. Я верну с первым же поездом.
Буфетчица посмотрела на нее оценивающе.
- Вы не немка.
- Нет, я русская.
- Русским я не доверяю. Вы очень любите петь и плясать, но вы необязательны.
- Я оставлю залог.
- Не надо. Я знаю этого доктора, он лечит сумасшедших, но он и сам немного сумасшедший, правильно?
Она дико захохотала и ушла в комнату за стойкой. Вернулась с огромной ярко-красной в розах шалью.
- Это кашемир. Дорогая вещь. Мой отец отдал за эту шаль корову. Если вы не вернете, я найду доктора в Марианках, уж будьте уверены - найду.
Он замер, увидев ее в шали.
- Вот это красота! Откуда?
Она кивнула на буфетчицу: - Завтра утром я привезу назад.
- Нет, - шепотом, - попроси продать.
Ответила тоже шепотом:
- Она стоит целую корову.
- Хочет коровой или деньгами?
- Перестань. Она мне дала, сжалилась, а ты насмехаешься.
- Я серьезно, но мне неловко просить. Попроси ты.
- Не буду.
Буфетчица уже подозрительно смотрела на них.
- Спасибо, - Надежда поднялась. - Доктор говорит, что шаль очень красивая.
- Еще бы. Целую корову стоит.
- Ну спроси.
- Не буду.
Громко.
- Я завтра привезу.
Буфетчица важно кивнула.
В двухэтажном особняке на улице Русской все сияло чистотой.
- А ты говорил - холостяцкий бедлам.
- Это Зоя. Она мастерица чистоты и порядка. Разрешается везде, кроме моего кабинета. Рояль как раз там. Не обращай на меня внимания, я буду готовить ужин.
В кабинете - все стены в книгах, стопки на полу, на столе, на рояле, на подоконниках. Циркульные окна. В простенке портрет мужчины с седыми усами и седой короткой бородой, на рояле - другого в кожаной рамке, с дарственной надписью "Ученику - с благодарностью и уважением" неразборчивый росчерк.
Какие-то тетради, пакеты на круглых столиках. Ей вдруг стало тревожно, не по себе. Этот кабинет почему-то напомнил ей другой, похожий только половодьем книг, больших немецких амбарных тетрадей и конвертов.
Он стоял в переднике у стола и очень ловко и быстро рубил огромным ножом зелень. На плите что-то скворчало.
- Что такое? - спросил тревожно.
- Ничего, все нормально.
- Нормально? Почему ты не играешь? Ты знаешь "Славянские танцы" Дворжака? Если нет - ноты на рояле или под роялем, сыграй, пожалуйста.
- Потом.
- Когда потом? - интонация звякнула колокольчиком.
- После ужина. Я помогу?
- Ты мне здесь не нужна. В чем дело? Почему не сейчас.
- Дело в том, что я не хочу оставаться одна в кабинете. Не могу.
- Хорошо. Вот салат. Ты знаешь, что его надо не резать, а щипать?
- Теперь знаю.
Молча щипала салат.
- Теперь иди в столовую. Посуда в буфете, салфетки в ящиках. Накрывай на стол.
Буфет был резным и пузатым, точно такой был у них дома на Рождественской, потом она перевезла его в Москву. Она погладила буфет, прошептала: "У тебя есть брат" и принялась накрывать на стол.
Было очень тихо, только звяканье приборов, да на кухне Эрих удивительно точно и музыкально насвистывал "Славянский танец".
"Я могла бы остаться здесь навсегда. С детьми . Детей он не отдаст, и меня больше никуда не выпустит. Остаться и жить с прекрасным человеком в прекрасном городе, каждый день видеть площадь и высокие ели на горе, у подножья которой стоит этот дом и ясень, и платаны в Геологическом парке... Здесь есть природа, в Москве она ее не замечает, вместо нее замечает погоду. Иосиф - большой любитель регистрировать температуру. В Пузановке не ленится вечером спуститься к морю, замерить. Отмечает разницу внизу и наверху. Когда живет Сергей Миронович - ходят вместе. Можно учиться в Праге. Там один из лучших Университетов Европы, много русских... эмигрантов. Сама слышала русскую речь на Граде. Прага прекрасна... Без детей, без отца, без нелепого огромного семейства? А ведь когда-то смогла с корзинкой сесть в московский поезд, даже не оглянулась. Но потом было столько всего... ужасного. Зачем он жестоко унижает ее? Зачем заставляет так мучительно, так унизительно ревновать. Если бы Эрих знал, кто ее соперницы - от мужиковатой Трещалиной до роскошной певицы Большого театра. А на отдыхе Берия наверняка подкладывает из своего гарема. Она презирает его, он отвечает ненавистью. Она чувствует эту ненависть кожей, видит их переглядки с Иосифом, как тогда в Зензиновке.
Он вошел с миской салата и присвистнул.
- Как красиво!
- Когда-то я жила в Петербурге. Жили скромно, но меня учили музыке, языкам, не каждый день, но по воскресеньям обедали с салфетками, а супница была всегда.
- Супница? Какая супница. Ах, супница! Но это же нормально наливать суп из супницы. Потом начали наливать в котелки, кому-то супницы очень мешали... Хорошо, хорошо, не буду.
Она знала, что и этот ужин и ее игра на рояле станут прелюдией какого-то очень важного разговора. Но она не знала ни его, ни своего решения и оттого была слишком весела. А после выпитого вина - слишком возбуждена. Говорила много, вспоминала детство. Как в четыре года в Баку упала в жирную нефтяную воду в Баилове, спас старший брат; как отказалась причащаться (он поднял брови); как жили одни в избушке лесника в густом еловом лесу, и по утрам прибегала лиса. Лиса смотрела на нее и улыбалась, и про замечательного человека Конона Савченко, дворника, который научил ее варить борщ и печь пироги, и про слепого Шелгунова...