- Да наша, с красной лентой. Помнишь? С нею корова пришла из леса, когда плутала, или без нее?
- Так, Филь, неужто я помню? - Прасковья виновато улыбнулась, прижалась к Филькиному плечу. - Филь, ты не серчай. До веревки ли мне сейчас. Тут от татар чудом спаслась...
- А где эта корова? - спросил Филька, оглядывая колонну. - Чего-то я ее не вижу. Прасковья вздохнула:
- Все, нету больше ее. Стрела в нее угодила... Староста добил, чтоб не мучилась. Боярин ругаться, наверное, нещадно будет... А, я вспомнила! На ней была веревка-то. Корову же к жердине привязывали...
Филька остановился:
- Была, говоришь?
Сзади на них налетели, толкнули, они стали мешать.
- Ну, чего встали-то?
- Татар дожидаться решили?
- Фильке, видно, мало двух-то, решил еще сотню положить!
Вокруг дружно захохотали. Филька спохватился, зашагал снова.
- Значит, Прасковья, слушай мужнин наказ, - заявил он неожиданно после недолгого раздумья. - Сейчас ты иди со всеми в город, а я сбегаю назад, в село. Надо кое-что посмотреть. Сдается мне, нечисто тут дело... Потом нагоню... или в город приду...
- Филь, ты что? - Прасковья вцепилась ему в руку. - Ты что удумал? Не пущу!
- Да мигом обернусь, вот увидишь. Не боись за меня, я шустрый! - Филька щелкнул тетивой лука и, отцепив-таки пальцы Прасковьи, выскочил из колонны. Оглянувшись, крикнул растерявшимся своим: - Идите со всеми в город! Я мигом, и стремглав побежал через лее в обратном направлении.
Если напрямую, то до села не так уж далеко, к ночи Филька рассчитывал быть со своими в городе. Он сам до конца не понимал, что его заставляет вернуться в село. Какое-то странное чувство не то тревоги, не то смутного неверия в случившееся бродило в душе. Что-то не то было во всем происходящем: корова вроде как вернулась, но точь-в-точь такая же задрана в лесу; и веревка... Две стало веревки, а была одна!
Приближаясь к селу, Филька принял все меры предосторожности, но ничего подозрительного не было - в лесу тихо, татары, видно, ушли. На окраине леса Филька остановился.
Села не было. На его месте чернели и кое-где еще дымились остовы изб. Стая воронья кружила над пепелищем, и больше никого, ни одной живой души. Ни татар, ни своих.
Филька перекрестился и, спотыкаясь, с трудом переставляя подгибающиеся ноги, заковылял через луг, через вытоптанные лошадьми огороды к ближайшей разрушенной до основания избе.
Кислый запах гари ударил в нос. В груди у Фильки похолодело. Вороны при его приближении поднялись с зловещим карканьем, закружились над головой; где-то завыла собака, тоскливо завыла, по покойнику.
Будто что подстегнуло Фильку, он через проулок выбежал на дорогу, разделяющую село на две половины, и замер, не веря глазам.
Возле опрокинутой подводы в дорожной пыли сидел староста. Он словно присел отдохнуть, прислонившись к ней боком, да и задремал на солнцепеке.
Филька ничего не понимал. Он же только что видел его на проселке, уходящим со всеми в город!.. Подбежал к нему, взял за плечо и отпрянул, увидев две стрелы, торчащие из спины. Потревоженное тело от прикосновения повалилось на спину, выгнулось из-за стрел, не дающих распрямиться, голова откинулась, подставляя обезображенное вороньем лицо солнцу.
Филька оторопело уставился в это лицо, попятился - и тут увидел еще одного убитого. Кто-то обезглавленный, раскинув руки, лежал на поваленном, забрызганном кровью плетне. И рядом, в высокой траве, белело чье-то тело, а там, дальше,- еще, и еще, и еще...
Филька, потрясенный, попятился, споткнулся о что-то бесформенное и кровавое, чуть не упав, испуганно шарахнулся в сторону, и завывая сквозь зубы, закружился на одном месте.
Мать святая богородица! Да что же это такое!.. Да как же так?!...
Рванулся к своему дому, не желая верить в увиденное, совершенно ничего не понимая.
От родной избы остались лишь два изъеденных огнем столба да груда обгоревших поленьев. Филька замер возле разбитой калитки. Во дворе лежал отец, его родной отец... Там, на проселочной дороге тоже был его отец...
Голова наполнялась гулкой пустотой, в которой, как колокол, ухало сердце. Филька подошел, склонился над отцом. Страшная, почерневшая от крови сабельная рана шла наискосок от ключицы - через грудь, до пояса. У Фильки задрожали руки, он опустился рядом на колени и, раскачиваясь, едва слышно затянул что-то протяжное от безысходной тоски. В голове все громче гудела пустота, и рассудок, иссякнув, опустился на невидимое дно этой пустоты...
Что-то заставило Фильку подняться. Он бесцельно бродил по двору, поднимая с земли какие-то вещи и тут же их отбрасывая. На глаза попалась тряпичная кукла. Он долго смотрел на нее, потом кинулся к пепелищу и начал разбирать его, растаскивая не успевшие остыть горелые балки. Вскоре он нашел тела матери и сестренки, вынес их и положил рядом с отцом, присел около, затем, отыскав заступ, здесь же, во дворе, вырыл могилу. Похоронил родных, закрепил наскоро сколоченный из жерди крест и побрел, не разбирая дороги, в сторону леса.
Большая безмолвная туча, появившаяся откуда-то, скрыла солнце. Тяжелый багровый свет повис над селом. Туча клубилась в полном безветрии, в ее серой ворочающейся глубине полыхали зарницы.
И тут пустота внутри Фильки лопнула, сломалось что-то с протяжным звоном под напором неимоверного нервного напряжения, и какая-то новая дикая сила ворвалась в его душу.
Филька запрокинул голову и, грозя побелевшими кулаками пылающему зарницам, небу, закричал:
- Господи! Боже всемогущий! Все в твоих силах, но объясни мне, за что?.. За что ты мне выбрал такую страшную кару?!.
Небо безмолвствовало, лишь гортанный крик воронья да далекий собачки лей на краю села ответили ему.
- Бог! Где ты?! Где твоя справедливость? Где твое милосердие? - опять крикнул Филька недосягаемым огненным зарницам, равнодушно вспыхивающим и гаснущим в глубоком чреве бескрайней тучи.
Постоял, опустив безвольно руки, повернулся к селу лицом, трижды поклонился.
- Прощай, отец, прощай, мать, прощай, сестренка... Прощайте все, - сказал он уже не своим, чужим, севшим голосом, еще раз поклонился низко, до земли, и вошел в лес.
"Что это? - думал он. - Бывает ли такое? Я же все село видел на проселке... Все были живы... были живы... все... А почему - были? Они же в город уходили? Живые люди уходили в город... А здесь они же... и все мертвые... все, до одного... И отец, и мать, и... - Филька что было силы ударил кулаком в дерево, заскрежетал зубами. - Басурманская погань! Уй, волки!.. А по проселку живые уходили... И отец, и мать, и... Прасковья!.."
Филька вздрогнул, огляделся, соображая, где находится, и бросился к зимовью.
Он быстро определил тропу, по которой убегали девки - то там, то здесь валялись брошенные туески, ленточка зацепилась за куст... но так же быстро Филька определил и другое - за ними шли татары. Разделились, видимо, на два отряда: первый погнался за ним и увяз в болоте, а второй пошел вот по этим следам... И Филька уже знал, что ему предстоит найти.
Свою Прасковью он похоронил отдельно, под молодой стройной березкой. Поставил крест на невысоком холмике свежей земли, отошел на несколько шагов, перекрестился и, закинув лук за спину, пошел куда глаза глядят. Горькое одиночество, чувство безвозвратной утраты сдавило сердце. Отойдя шагов на сто, он обернулся, посмотрел в последний раз на зимовье.
- Прощай, жена, - сказал хрипло. - Я за тебя и за всех возмездие вершить буду.
Филька опять перекрестился, взглянул на небо. Заходило солнце, чернотой налилась туча, подсвечиваемая изнутри редкими зарницами.
Господи, что же ты делаешь?!
Бредя по лесу, Филька мысленно перебирал события дня. Понимал, что если не найдет разумного объяснения случившемуся, то просто-напросто сойдет с ума. Или сам себе жилы вскроет, потому что душа перестала быть душою, превратившись в одну огромную незатягивающуюся рану, растерзана была душа, растерзана, разорвана, изувечена...
Филька вытащил из-за пояса татарский нож, взвесил его на ладони. Остро отточенная сталь багрово отливала в закатном свете. Неожиданная мысль молнией сверкнула в голове.
Цветок! Цветок папоротника!
Филька отыскал поляну, на которой дважды встречал цветущий папоротник. Холодный диск луны сыпал в разрывы тучи серебристые потоки света, от выпавшей росы волнистая поверхность поляны казалась ярко-белой, листья колыхались под ветром, завораживали... Филька даже струхнул немного.
"Колдовское место, - подумал он. - Как пить дать, колдовское! Вон и примятой травы не видать, где я спал, за день поднялась. Может, если по-доброму-то, уйти бы мне и не связываться, нутром же чую - непростая эта поляна, ой, непростая..."
Слабость охватила ватными путами ноги, и Филька чуть было не повернул назад. Но воспоминания опять заставили сжаться сердце, развернули и словно толкнули туда, в папоротники. Через несколько шагов холодная роса вымочила его до пояса, но Филька не замечал этого, как не замечал и внезапного озноба, продолжая идти и глядеть неотрывно туда, где в нескольких шагах от согнувшейся березы разгорался пурпурный огонек. Фильку трясло, он стучал зубами, он истекал противным потом и, как завороженный, двигался на этот странный свет.
И вдруг что-то произошло. Что именно, Филька не успел понять - выхватил саблю и закрутился волчком: почудилось, будто есть сзади кто-то. Подкошенные папоротники осели, обдав фонтанами брызг, и никого, лишь огонек разгорелся до рубинового накала.
- Кто тут есть? Выходи! - заорал Филька, затравленно озираясь.
Какой-то звук прокатился по лесу. Горло сдавило от страха, мерзко засосало под ложечкой.
- Эй, покажись! - глухо просипел Филька.
Неожиданно сильный, разных оттенков красного, свет затопил все вокруг. Исчезла поляна с белыми папоротниками, непроглядный ночной лес, согнутая береза, луна - все исчезло в этом свете, словно растаяло. И почему-то сразу спокойно и тепло стало от этого света, и тихий, ровный и в то же время неправдоподобно чистый голос произнес неторопливо:
- Будь здрав, человече.
Филька не испугался, он забыл об этом чувстве, будто никогда и не знал, что такое страх: появилось лишь легкое недоумение, что - как же так? - столько доброжелательства в этом чудном свете, и почему же никогда раньше не приходилось встречать так много доброты сразу?
- Будь здрав, неведомый, - ответил Филька. - Покажись мне. Покажись, кто ты есть, мил человек. Негоже разговаривать, не видя и не зная с кем.
- Я не человек, - прозвучал голос. - Я не див лесной и не чудище морское, я не бог, хотя умею многое из того, что умеют в твоем понимании боги, я не колдун-чародей, так как то, что я умею делать, через много лет научитесь делать и вы - люди. Я изучаю мир, в котором ты живешь, и изменяю свой облик в зависимости от обстоятельств. Сейчас ты видишь меня как свет, а раньше видел как цветок.
Филька с интересом огляделся вокруг и ничего не увидел кроме света, играющего оттенками от розового до пурпурного, исходящего непонятно откуда и как.
- Тебя сейчас нет на поляне, - продолжал голос. - Я опасался, что еще одно нервное потрясение ты не выдержишь. Можешь представить, что находишься в сферах небесных, по-другому тебе трудно объяснить, можешь считать также, что я сейчас занимаюсь врачеванием твоей души. А ведь ничего плохого с тобой бы не случилось, если бы ты не вернулся в село. Зачем ты вернулся? Объясни мне, я не могу понять твоего поступка.
- Так ведь веревка от коровы... Как же?.. - проговорил Филька, окончательно освоившись в новой обстановке.
- Насколько я понял, ты сам хотел, чтобы корова вернулась? Что тебя не устраивало в вернувшейся корове?
Филька вдруг вспомнил, что цветок этот он увидел первый раз именно перед возвращением коровы, а второй раз он увидел его...
- Да-да, правильно, так все и было. Я решил выполнить твои пожелания, поскольку они никому не приносили вреда, и я совсем не ожидал таких... таких последствий я совсем не ожидал.
- Это получается... - забормотал Филька. - Что загадаешь, то и сбудется?.. - Если бы не успокаивающее воздействия света, неизвестно, как бы он отреагировал на услышанное, а сейчас... Сейчас он довольно прохладно отнесся к поразительному открытию.
- Не загадаешь, а захочешь, - поправил его голос. - И вообще, загадывать на будущее - явление, свойственное только вашему типу разума, остальные миры давно научились управлять будущим...
Голос помолчал немного, Филька же из всего сказанного понял лишь одно: цветок исполняет желания.
- Я не хотел бы тебя обидеть, - вновь зазвучал голос, - но не могу понять, почему ты не пошел со своими в город?
У Фильки что-то шевельнулось внутри и тут же пропало, взамен появилась странная холодная рассудительность, из-за которой он сам себе, несмотря на сильное успокаивающее воздействие, все больше и больше не нравился.
- Я не пошел из-за веревки... Сначала подумал, что колдовство все это, а потом, когда пришел в село, я... я решил, что это бог покарал меня за грехи мои, а потом... оказывается, это ты...
- Ты же сам, сам хотел, чтобы корова вернулась, чтобы твои родные остались целыми и невредимыми...
- Да ведь их татары порубили! Нет их никого! А те, что шли по проселку это твое...
- Ну и что же это? Мое колдовство?
- Я не знаю...
- Зачем тебе мертвые? - Фильке показалось, что в голосе, со того звучавшем ровно, - проскользнули легкие нотки досады. - Я немного повлиял на причинно-следственные связи... Впрочем, ты этого не поймешь. Если говорить проще, в первом случае остались мертвые, а во втором живые, и ты мог спокойно продолжать жить.
- Как же я мог спокойно жить с ними, если они не те?
- Между ними нет никакой, абсолютно никакой разницы, просто они реализация разных возможностей. Те - мертвые, а эти - живые.
- Да как же можно так жить, когда то, что есть, не то, что есть? Не смогу я так, да и кто сможет?
- Мне непонятно, зачем ты усложняешь. Я тебе даю живых, а ты отказываешься...
- Ну и пусть эти - живые. Тех-то, настоящих, убили... Они для меня были и останутся настоящими.
- Эти тоже настоящие! Я не понимаю тебя.
- Да что же я - корова безмозглая, которой что клевер, что полынь - все едино?!. Не смогу я с этими жить, когда настоящие убиты. Не смогу, не заставляй меня... Они остались там, я должен отомстить за них. За мать, за сестренку, за батю, за Прасковью...
- Я дал тебе то, что ты хотел. У тебя есть выбор. Зачем ты выбираешь проигрышный для себя вариант? Иди к ним!
- Я выбрал, когда похоронил всех, когда кресты на их могилы ставил. Отпусти меня и прости мою душу грешную, не могу я по-другому!
Голос неожиданно спросил:
- А как же тогда поступить с людьми из второго варианта? Там ведь целое село в живых осталось. Всех вернуть в первый?
Филька растерялся. Об этом он не подумал. Наконец сказал:
- Оставь их, раз уж так получилось, оставь. Может, когда-нибудь я и вернусь к ним, но сначала с татарами посчитаюсь...
Он не успел договорить: свет внезапно померк, и вновь вокруг белели папоротники, вздымалась черная стена леса. В нескольких шагах от согнувшейся березы угасал пурпурный огонек. Волной нахлынули привычные человеческие ощущения, принесли с собой холодную сырость росы и закипающую в груди ярость.
Сабля была по-прежнему в руке. Филька зло рубанул ею по папоротникам и зашагал прочь с поляны. Куда идти - ему стало все равно, зачем - тоже все равно, он просто шел, ломился через кусты, через лес, спотыкаясь, падая, поднимаясь, цепляясь луком за невидимые в темноте ветки, стряхивая на себя холодную ночную росу. Мысли в голове перемешались. Фильке казалось вдруг, что он сделал промашку, что надо было выбирать второй вариант, а тех, порубленных, уже не вернуть, и тут же он гнал прочь эти предательские мысли, обзывал себя мразью безмозглой и яростно рубил попадавшиеся на пути кусты; но опять всплывали загнанные, казалось, на самое дно мысли о том, что второй-то вариант лучше, что вернуться надо бы к цветку, пасть на колени, покаяться в недомыслии, сказать, что передумал, что гнев разум затмил, и просить это всемогущего не то бога, не то колдуна, дабы... Но вставал в глазах зарубленный отец, мерещилось в темноте изувеченное тело Прасковьи, и снова в душе закипала ярость и гнала его через чещу вперед и вперед. И не было силы, которая смогла бы остановить его сейчас. Волки? Хоть стая. Татары? Хоть сотня, хоть две сотни! Смерть не была страшна, но перед тем, как умереть, он бы до последнего вздоха рвал их на куски голыми руками, зубами рвал бы...
И тут Филька услышал плач. Встал, как вкопанный, затаил дыхание, напряженно вслушиваясь.
Плач повторился. Не почудилось...
Он засек направление и пошел крадучись, стараясь ни скрипом, ни шорохом не выдать себя.
Всхлипывания повторялись то громко, то тихо.
Филька присел, вглядываясь в непроглядную темень подлеска. Это было где-то здесь, совсем рядом. И он увидел: под низкими ветвями разлапистой ели что-то белело...
Это был мальчик, тот самый, из холопских, которого Филька встречал вечно скачущим на хворостине. Свернувшись калачиком, он спал и во сне плакал.
Из первых или из вторых? - пронеслась нечаянная мысль, но Филька прогнал ее, протянул руку и, помедлив, погладил мальчика по головке.
Мальчик вздрогнул, проснувшись, и полными ужаса глазами уставился на Фильку.
Филька опустился на траву и, стараясь придать голосу бодрый оттенок, заговорил:
- Отчего так испугался? Или не узнал меня? Я же Филимон. Коров пас боярских. Моя Прасковья завсегда твоей мамке парного молока давала после дойки. Не вспомнил?
Мальчик молчал. Страх его не прошел, глаза блестели в темноте настороженно, как у волчонка.
Филька заставил себя улыбнуться, заговорил еще мягче:
- И что ты, витязь, убиваешься? Или ты не витязь?
- Это ты, дядька Филимон? - спросил малец недоверчиво. - Не леший? Не татарин?
- Какой я тебе леший?! - засмеялся Филька. - А того боле - татарин?!
- Дядька Филимон! - закричал мальчик, бросился к Фильке, крепко обхватил его за шею и громко, навзрыд, заплакал.
- Ну хорош реветь-то, хорош, говорю... - Филька прижал мальца к себе, гладил по взъерошенным, с хвоинками в них, волосам.
- Да-а, дядька Филимон, они и мамку саблями, и тятьку, и бабку Анисью, а я еле утек, они и за мной гнались, да-а...