– Постой, Дун. Чей все-таки это проект?
– Откуда мне знать? Я – простой служащий. Великие люди придумывают великие проекты. Лучший способ контроля над чужой страной – это контроль за ее молодым поколением. Поколение стараются сохранить вдали от непредсказуемой КПК. Китай никогда раньше не знал этого мучительного чувства – страха за единственное дитя. В Китае всегда было много детей. Китайцы любили и умели рожать. Никто не знает, сколько китайцев живет на земле и сколько их живет в Китае. Как бы то ни было, партия приняла решение ограничивать рождаемость. Одна семья – один ребенок. Это стало лозунгом нового поколения. И за двадцать лет в Китае выросло целое поколение единственных детей.
Те семьи, в которых родители имели одного-единственного ребенка, страшно трясутся над этим ребенком. Обычно это китайцы из молодого среднего класса. Из городов. Но правительство по-прежнему хочет распоряжаться детьми, как и раньше. То есть бросать их на прорыв. Если он возникнет. В деревне никто за детей не трясется. Там совсем другой Китай. И рожают там, сколько хотят. Такие дети, из далеких сельских провинций, называются «неучтенцы». Они ничего не умеют. Не знают иностранных языков. У них нет ни паспорта, ни метрического свидетельства. За лишних детей в Китае наказывают деньгами. Каждый лишний ребенок стоит пять тысяч долларов. Заплатить за ребенка такие деньги могут только богатые. Поэтому бедные рожают детей и скрывают их от властей. Там очень бедно живут. И через двадцать лет после начала китайских реформ, в прошлом году, всего в трехстах километрах от Пекина, я своими глазами видел горные деревушки между Тайюанем и Шицзячжуаном, где крайняя бедность никак не изменилась к лучшему за годы реформ по причине отсутствия в тех горах пригодной для обработки почвы. Там трудно кормить лишних детей.
– А сколько всего китайцев живет в Китае?
– Этого никто не знает, кроме ответственных партийных товарищей, – грустно сказал Дун. – Китайская статистика – это специальный предмет, который призван морочить голову европейцам. И американцам. Число китайцев – это стратегическая тайна.
– Так, может, ответственные партийные товарищи сами не знают, сколько китайцев проживает на территории Китая и во всем мире?
– Ответственные партийные товарищи все знают… Китай – родина бюрократии. Там все знают…
– Но китайцы, по крайней мере, мирные?
– Они? То есть мы? Великий вождь Мао Цзедун сказал: «Винтовка рождает власть»…
В конце урока мы с Дуном всегда кланялись друг другу. И он уезжал, оставляя мне массу нерешенных вопросов.
– Ну, скажи мне, когда же я увижу Чайна-таун? – спрашивала я.
– Ты еще ни духовно, ни интеллектуально не готова к этому суровому экзамену. Тебе предстоят еще испытания. Может быть, тебя даже свозят на Тибет, чтобы ты лучше поняла суровую природу горного народа. Местная продуктивность хозяйства на Тибете настолько мала, прибавочный продукт настолько ничтожен, что все накопления за долгие века сосредоточились лишь в монастырях. Кроме золотых статуй Будды и серебряных ковчегов лам, украшенных булыжниками бирюзы и нефрита, других накоплений там практически нет. Какие-либо налоги собирать не с чего.
– Зачем? Зачем мне туда? Мне там будет страшно.
– Суровые испытания полезны для души и закаляют тело. Это Конфуций.
…Путь, по которому меня пустили, был очень долгий, и он вел неизвестно куда. Я почувствовала себя посередине темного леса. Не вижу, откуда пришла, не ведаю, куда бреду.
Очнулась я от резкого телефонного звонка. Звонил Сципион. Он сказал, что ему срочно надо увидеться со мной.
– У меня урок, – ответила я.
– Как закончите, дуй прямо сюда, в мой офис.
Я распрощалась с Дуном, села в автомобиль и поехала в офис. Ехать было ровно десять минут. А идти – минут пять. Но я предпочитала ездить.
В офисе у Сципиона, кажется, объявили аврал. Все мальчики с бритыми затылками бегали, рассовывая по бумагорезательным машинкам какие-то бумаги. Костик руководил процессом.
– Что происходит? – спросила я хозяйским тоном.
В кресле развалился Ливеншталь, как любимый хозяйский пес. Он безмятежно улыбался. На мой вопрос он ответил кратко:
– Сципион зассал. – И добавил: – Гы-гы.
– В смысле?
– На него наехали какие-то третьестепенные силовики, и он почему-то отнесся к этому как к выдающемуся событию.
– А как надо? – услышала я из кабинета рык своей «няни». – Как надо? Ждать, когда они приедут и арестуют компьютеры?
– Никуда они не приедут… ничего они не арестуют… – лениво и себе под нос сказал Ливеншталь. – Пиписька у них еще не выросла сюда ездить…
– Ой, какой ты у нас крутой! – огрызнулся Сципион и скрылся в своем кабинете, забыв про меня.
– Что все-таки произошло? – поинтересовалась я у скучающего в кресле Славика.
– Да ничего. Помнишь того мамонтенка, который хотел женить сына?
– Ну, да… в общих чертах.
– Вот все из-за этого китайца. Он сунул Сципиону какую-то прослушку и попросил опубликовать.
– Заткнитесь все! – рявкнул из кабинета Сципион. – Если ничего не понимаете, заткнитесь! Вы же тупые и не смыслите ничего. Сейчас сюда ввалятся десять туземных ментов и будут меня пытать, где взял прослушку.
Через некоторое время послышалось:
– Юлия, зайди!
Сципион сидел буквально осыпанный обрезками бумаг, задумчиво ковыряя в большом квадратном носу.
– Твой отец был не так прост, как хотел казаться. Он любил прикинуться простачком со своей улыбкой Гагарина. А сам хотел всех обхитрить. Ты знаешь, что твоему отцу оппозиция не давала ничего нового строить в историческом центре Старого города. Едва он договаривался с какими-нибудь немцами-французами на тему инвестиций в строительство, как тут же из темных углов, затянутых паутиной, вылезали сумасшедшие коммунистические бабки и начинали орать под окнами мэрии, что не допустють! Красная оппозиция постоянно твердила, что твой отец разрушает наше славное революционное прошлое. Они бегали по городу с флагами. Сочиняли басни про твоего папашу. В результате все здания разрушились, канализация воняет. Город тонет в нечистотах. И он задумал наказать Старый город, построив рядом новый, мощный, красивый, перспективный Чайна-таун под прикрытием политического проекта. Как Петр Первый. Все очень просто. Он хотел быть как Петр Первый. И создал такой слегка шизанутый политический проект мирового уровня. В него вломили средства серьезные западные политики. Понимаешь?
На всякий случай я кивнула. Тем более что это совпадало с тем, что мне рассказывал Дун. Выходило, что таинственный Чайна-таун создал мой отец с какой-то своей целью, которую мне предстоит разгадать и которой надо воспользоваться.
– И что? – спросила я механически.
– И ничего. Ты же не знаешь, как мы его вывозили отсюда. Чтобы кратко: в белой каталке, в состоянии медицинского сна.
– Папа получил что-то за этот проект? – робко спросила я.
– Инфаркт…
– А кому принадлежит этот город? – опять спросила я, опустив голову и не глядя на Сципиона.
– Ну, угадай с трех раз, кому он принадлежит?
– Ну, я не знаю… – застеснялась я.
– Все всегда принадлежит в нашей стране тем, кто находится у власти.
– А у папы нет никаких… как это… акций этого города?
– Ну, если бы он был экономически грамотным человеком, а не политиком, то он оформил бы этот город на себя бумагами.
– А как это?
Сципион сосредоточенно молчал. Возможно, он просто не знал. Потом сказал:
– Наверное, через оформление земли… в аренду на триста лет… через создание акционерного общества. Черт его знает. Но все участники игры считают, что у твоего отца ничего нет, то есть старых документов не существует. И вообще, их никто не видел. Но они есть, Юлия, они существуют. Я получил сведения, что у вас дома спрятаны какие-то бумаги. И найти бумаги можешь только ты.
– До-ома? – сделала я удивленное лицо. – Ты с ума сошел! У нас дома несколько раз делали обыск, и если бы бумаги существовали, то их бы наверняка нашли бы.
– Ищи, Юлия. Ищи. Найдешь – можно будет побороться за кое-что.
Я сразу поняла, что речь идет о тех самых сертификатах, которые я нашла в старой картине. Но изо всех сил делала идиотское лицо. Я понимала, что так лучше всего.
…Когда я вышла из кабинета Сципиона, Ливеншталь встал с кресла, с грацией лабрадора, и вызвался меня проводить.
– Давай поедем куда-нибудь пообедаем? – предложил он.
Господи, какое счастье, что есть этот чудный легкомысленный гусар Ливеншталь! Этот котенок, всегда готовый поиграться! Как я ненавижу озабоченных баблом мужиков! Я люблю деньги. И я люблю денежных тузов. Но не люблю, когда на моих глазах бабло натужно, лопатами, выгребают из сортиров. Ну, сделайте же так, чтобы я этого не видела! Короче, я не хочу видеть бешеные деньги. Мне приятно видеть их укрощенными. Поэтому мне нравится Ливеншталь. Ему на деньги плевать.
И мы поехали с ним в летнюю резиденцию императора. Там один замечательный восточный человек построил традиционную русскую деревню, и в ней замостил уютный ресторан русской кухни. Вокруг ресторана носились тройки с бубенцами, пахло конским навозом, и ямщики молодецким уханьем заводили народ на безумства.
Едва мы с Ливеншталем уселись на летней веранде ресторана, как к нам подоспел хозяин заведения и стал прочувственно жать Ливеншталю руку, хлопать его по плечу и вообще всячески выказывал Славику респект.
Нам тут же принесли комплимент от администрации: бутылку французского шампанского и черную икру с горячим калачом. Скрипач с легкой фальшивинкой выводил душещипательную мелодию. А хозяин сел рядом с ним и попросил себе гитару. Вдвоем они аккомпанировали, и хозяин спел несколько чудесных романсов. Было видно, что Ливеншталь здесь дорогой гость.
Когда владелец заведения отлучился на кухню, Ливеншталь между прочим спросил меня:
– Что тебя Сципион-то накручивал?
– Да, ничего. Учиться заставляет. Говорит, что я не поступлю в университет, если буду с тобой по ресторанам болтаться.
– А… и всего-то?
Было видно, что Ливеншталь ожидал услышать другое.
Где же, где наша законная семейная доля в китайском проекте? Где взятка? Если бы папа взял откат, какой полагалось взять за такой подряд, я не корячилась бы над китайскими иероглифами, чтобы поступить в обслугу Чайна-тауна. Это китайцы колдовали бы возле моей пострадавшей стройной ножки, делали бы мне иглоукалывание и массажи.
Но никто меня не считал наследницей или хозяйкой этого проекта. Никто не спешил предложить мне хотя бы часть того, что мне причиталось как доля от великого ЧТ.
Часть четвертая Путь воина
1. Расписание на четыре года
…Ромин отец, Прохор Ильич, не был жесток. И даже не был раздражителен. Он сохранил уравновешенность русского деревенского мужика, степенность и глубокое убеждение, что надо терпеть, и за это обязательно воздастся. Всю жизнь он просыпался в шесть утра и сразу вставал. И всегда хотел на службу. Государство и служба жили в его душе и ежесекундно призывали его совершать большие и малые подвиги, забывая себя.
Роман не знал по младости лет, что система воспитания кадров, которой отца учили при Советской власти, в последние годы, уже в Перестройку, претерпела существенную ломку. Если раньше отец считал, что строгое воспитание способно выковать настоящего человека, а родина-мать сумеет оценить этот товар по достоинству, то с началом Конца (так Прохор Ильич называл горбачевское правление) все пошло ровно вспять. Вся погань вылезла наверх и одолела крестную силу.
От интенсивных мер воздействия на Романа его папашу останавливала теперь уверенность в безысходности и предопределенности нынешней жизни. Прохор Ильич понял, что большой войны не дождаться, той войны, когда «винтовка рождает власть», когда армия становится главной движущей силой. Армия при новой власти утеряла свое значение, она стала игрушкой в руках кучки сатрапов. Каждую весну первое лицо меняет начальника генерального штаба, угоняя его в далекую провинцию губернатором. На его место ставит своего верного человека, чистого, как слеза. Он принимает присягу, по-собачьи глядя в глаза первому лицу. Но едва он достигает на вершине своей горы понимания, что армия если и может что-то совершить полезное для страны, то это именно переворот внутри страны, а не снаружи, не в большом мире, – это понимание сразу ставит начальника генштаба на грань провала, и его так же, как и предшественника, аккуратно демонтируют и тоже отправляют в далекую провинцию. Благо в России еще очень много далеких провинций.
В такой обстановке какое будущее могло быть у сына-отличника? Блестящую карьеру в армии не сделаешь. А чтобы начать свой бизнес – нужен неоднократный доступ к деньгам. К чужим бесконтрольным деньгам, которые можно безбоязненно профукать в случае неудачи и при этом ни за что не ответить. Где его взять, доступ? Доступ дает только должность. Пост.
Да и не верилось, что в их семье кто-то может служить себе, а не государству. Во многих поколениях Киселевы привыкли ишачить на царя. Теперь ничего нельзя исправить воспитанием по большому счету. И лучше отпустить вожжи. Не было сомнений, что Роман вырастет в здоровенную мужицкую особь, он и сейчас был широк в кости, высок, и что будет он «как все». Пори его или не пори. То есть, возмужав, станет он не сыном своего отца и не внуком своего деда, а сыном своего поколения, впитав все сомнительные достоинства этого поколения и все его бесспорные недостатки. И какой смысл вдавливать в него устаревшие нравственные принципы, которые наверняка будут мешать ему жить? Если бы отец мог обеспечить сыну прямой и честный путь к славе и чести, то стоило бы воспитывать. А так – ради чего?
Время-то шло такое, что вырваться за пределы своего круга и стать выше своего отца, матери, перепрыгнуть в класс угнетателей и даже в разряд командиров – не удастся. Все устоялось и даже зацементировалось, причем за короткое время. Роман мог стать только надсмотрщиком за совсем уж несчастными отбросами.
Прохор Ильич размышлял сам и советовался по телефону с ветеранами боев. Общее мнение было таково: по нынешним развратным временам сохранить сына в самый опасный период взросления, когда гормон дурманит голову и кругом наркотики, можно только засунув сына служить в части постоянной боеготовности. Где спят в противогазе. И боевые дежурства чередуются с марш-бросками.
– А если ты оставишь его здесь, – говорил глухим голосом прежний командир отца, – то он у тебя будет творить безобразие. Они сейчас все такие. А в армии будет на всем готовом и под присмотром. Помнишь, что он натворил? Во-от, так-то…
Последняя фраза окончательно убедила Прохора Ильича, что сына надо сбывать, и подальше. Прохор Ильич решил, что лучше служба, расписанная на четыре года вперед, а потом, даст Бог, и на всю жизнь. Ранняя пенсия. Работа в охране… А какая еще карьера сыну полкаша?
– Ну, Роман, хочешь дружить с армией? Стать мужиком, а не слюнтяем? – спросил Прохор Ильич, нехорошо намекая на что-то в сыне непонятное. – Чего молчишь-то? За мамину юбку, что ли, будем держаться до седин? Нет, сынок, вот ты поспи в противогазе… Научись жить в строго мужском коллективе. Тогда тебя ни одна баба до печенок не проймет. Ты с ними вообще под одной крышей жить не захочешь. Под одно одеяло с ней не ляжешь. Выбор для тебя невелик: или части постоянной боевой готовности под Рязанью, или езжай и поступай в военное училище.
– А куда?
– Хрен его знает, где лучше-то. В России везде однохуйственно…
Поразмыслив, решил Прохор Ильич послать своего сына на военку, но далеко.
Кому нынче нужны гражданские инженеры? Заводов нет, они остановились. А мужчины бывают только двух видов: инженеры или военные. Конечно, учиться бы Ромке во МГИМО с его способностями, его начитанностью и знанием истории. Или в разведку пойти. Так ведь перестало ГРУ высматривать для себя кадры среди самородков, не заглядывают в школы, не шарят в институтах. Наполняют свои институты сыночками. В общем, рассуждая так и сяк, Прохор Ильич практически целенаправленно губил жизнь своего единственного сына, отсылая его черт знает куда и черт знает зачем в самую отдаленную провинцию Российской империи.
Был бы Прохор Ильич сам погибче, поумнее, мог бы воспользоваться отрезком времени, который назывался «перестройкой» и «приватизацией». Время, чтобы стать если не господином, то вором, было отпущено короткое, но емкое – с конца 80-х до начала 90-х. Но отец Романа им не воспользовался. Надо было в это время из армии бежать, когда перестали платить, а он продолжал служить, по ночам разгружая вагоны. И дослужился до отставки и военной пенсии. С военной пенсией можно было жить в деревне – там высоко ценились военные пенсионеры. Особенно на Украине. Там все женщины выстраивались в очередь за такими справными пенсионерами. А в Городе Дворцов военной пенсии на хорошую жизнь не хватало.
Но настоящую нищету уже пережили. Имели дочь-инвалида, которую по причине безденежья не смогли вовремя вылечить от непонятной болезни, Анюта вдруг перестала ходить, стали сохнуть ножки. А когда нужда отпустила – лечить девушку было уже поздно, она так и осталась на костылях. К началу нового века, когда Роман уже оказался в училище, в доме Киселевых воцарилось сытое кладбищенское спокойствие. Мать Романа, Людмила Тимофеевна, медсестра, перестала бегать по уколам и мыть посуду чужим людям. Аннушка получила швейное образование и завела клиентуру.
Настало такое время, когда так называемые силовики и так называемые государственнички все подгребали под себя. Государственнички заказывали проекты, а силовики для них исполняли, делая грязную работу, отнимая, что плохо лежит у ослабевшего хозяина. И все, кто не успел вписаться, автоматически попадали в разряд заводских работяг, даже если завод не работал, даже если они служат в офисе. Это были люди, у которых не было права на маневр. У них не было даже шкафчика с алюминиевым номерком. Они просто толкались на бирже труда, куда иногда звонили сытые заказчики.