Я смело хлебнула пива из холодной банки, будто каждый день пила его «заместо кваса». Нам стало весело, и мы впервые с тех пор, как я положила глаз на Романа, разговорились. Я спросила Рому, зачем он эксплуатирует малышей. В подчинении Романа была небольшая бригада из пяти ребятишек – все не старше пятого класса. Когда мы прибежали с ним на площадь, дети уже ждали нас на тротуаре с ведрами и тряпками, но работать не начинали. Едва мы появились, они начинали орать: «Ромка приехал! С чувихой!» – и радостно неслись к машинам.
– С чего ты взяла, что я их эксплуатирую? – обиделся Роман. – Я их крышую. Если бы не я, они бы своих заработанных рублей не увидели бы вообще. Их бы отняли, пока они к дому топают. Поэтому я их спасаю. И беру за это всего десять процентов. Если они зарабатывают за полдня три тысячи рублей на всю гоп-компанию, то мои из них только триста.
– А почему ты сам мало моешь?
– Я смотрю, чтобы никто из них не попал под машину, чтоб не обидели. И потом, я такой здоровый, если я подойду к тачке с тряпкой, на меня посмотрят как на идиота. Другое дело, когда малышня. Или, например, ты…
Мы придвигались с ним друг к другу все ближе и ближе. И вот наконец наши бедра соприкоснулись. И мы плотно прижались друг к другу бедрами. Меня било током. Между ног сладко клокотала жидкость. Роман отставил в сторону банку с пивом и обнял меня всю. Я лежала у него на коленях, умирая от счастья, а он целовал меня в губы, расстегивая кофточку. Под кофточкой у меня была весьма небогатая размером грудь, весьма. У девчонок в классе были груди гораздо внушительнее моей. Но Романа это обстоятельство, по-видимому, не волновало. Он собрал мою грудку в ладонь и начал ее целовать. Через две минуты его рука была в моих трусах. Джинсы полетели в сторону. Под его рукой я вся выгнулась и неожиданно почувствовала момент наивысшего напряжения, вся кровь прилила туда, где была его рука, и я, крича и стоная, испытала сладкий оргазм. Когда он расстегнул свои джинсы и вынул то, что топорщило их и гипнотизировало меня все время, я уже лежала расслабленная и ничего не хотела. Роман обиделся. Я почувствовала к нему братскую любовь, собралась с силами и сказала: «Сейчас…» И стала снимать трусики. Он испугался и сказал: «Не надо. Это я так… пошутил». Тут обиделась я. «Что значит – пошутил?» – «Да ничего. Рано нам еще. Вот закончим школу – поженимся». И в этот момент я почувствовала себя женой.
Теперь у нас с Романом появилась тайна. В классе никто не догадывался, что между нами произошло. Но мое поведение сильно изменилось. Я уже ничего никому не доказывала. Я и так стала самой главной. Единственное, что мучило: хотелось с кем-нибудь поделиться, но я понимала, что это опасно. Протреплется даже Машка, моя лучшая подруга.
Тем временем мои интимные отношения с Романом должны были выйти на новый уровень. Я этого хотела. И, дождавшись, когда папа уехал в заграничную командировку, а мама располагала своим временем и тратила его с толком, на себя, я пригласила Рому к нам домой. Когда мы вошли в квартиру, Роман присвистнул: хоромы! Оказывается, его семья жила в двухкомнатной хрущобе. Еще у него была младшая сестра. Об отдельной комнате Роман и не мечтал.
В спальне моих родителей мы сразу же увалились на широкую родительскую постель, сняли с себя все и стали увлеченно изучать друг друга безо всякого стыда. Наша тяга друг к другу была столь сильна, что Роман кончил прямо на меня, с недоумением зажимая свой большой член в руках. Я расхохоталась, когда увидела этот фонтанчик.
Продолжили мы очень скоро. На этот раз дело было доведено до конца. Роман не сломался и не струсил, и я триумфально лишилась девственности на родительской постели. Роман испугался потом, когда увидел кровь. Он сильно побледнел. А я быстренько стащила простынь с постели и понесла ее в ванную комнату, а там засунула в стиральную машину и запустила режим скоростной стирки. Пододеяльник я на всякий случай облила абрикосовым соком, чтобы мама подумала, что я лежа смотрела телик в родительской спальне и пролила сок. Поругает и забудет.
С той поры и повелось: как только родители уезжали по делам, мы с Романом бежали ко мне домой и занимались любовью, как взрослые.
Однажды нас застукала прислуга. Дуняша пришла убрать квартиру в отсутствие хозяев и вдруг услышала шум и возню в маминой спальне. Я, лежа под Романом, видела, как Дуняша подошла к двери и сквозь щель одним глазом посмотрела, кто оскверняет спальню главного человека города. И, встретившись со мной взглядом, тихо спиной отступила… Рома ничего не знал. Думаю, что он умер бы от страха.
Одно меня беспокоило: он стал привыкать ко мне и уже считал, что все, что я даю ему, это в порядке вещей. До восемнадцати лет, когда мы сможем пожениться, было долгих три с половиной года. А если он меня разлюбит? Тогда я его убью, – решила я. И себя тоже. Потом.
3. Про вторую чашу…
Моя первая любовь так поглотила все мое существо, что я соорудила себе в воображении целую будущую жизнь. Как мы поженимся с Ромой. Сколько у нас будет детей. Как будем ездить на рыбалку в далекую псковскую деревню, где у родителей Романа есть дом. Одно меня мучило: долгое ожидание этого прекрасного будущего. Перепрыгнуть через годы, которые отделяли меня от этого бесконечного счастья! Тем временем Рома никогда о будущем не говорил. Он всегда рассказывал мне о настоящем. О том, что его отцу, политработнику в армии, не платят зарплату, и по ночам он разгружает мешки на вокзале. Что мать его бегает по домам, делая уколы за деньги. А сестренка кашляет уже год, и, возможно, это аллергическая астма. И почему-то плохо стала ходить.
Не выдержав этого груза проблем своего любимого, я рассказала все Машке. Другой подруги у меня так и не появилось больше никогда. Она настолько пластична, что я при моем ужасном характере, при моей всегдашней готовности к драке и отпору, я ни разу не сумела с ней поссориться – она неизменно отходила в сторону и оттуда смотрела на меня с жалостью и любовью. Машка – это было мое второе я, намного лучшее, чем первое.
И вот однажды Машка мне сказала, что следует погадать на будущее. И что она знает гадалку на кофе, которая может погадать. Вообще мне было странно, что гадалка согласилась прийти по моему заказу. Не знаю, что наболтала ей Машка, но гадалка согласилась за пятьдесят долларов погадать мне на кофе. Детям ведь не гадают, если только они не отпрыски царской фамилии. Так что логика подсказывала мне, что гадалка Машкина – какая-нибудь халтурщица, у которой фигово с клиентурой. Но выбора у меня не было. Я лично никаких других вариантов для себя не видела. В гадальном салоне меня просто выставили бы за дверь и позвонили бы маме.
Мы встретились втроем около кафе «Шоколадница». В те годы у нас в городе выпить густого кофе можно было только в нескольких местах. Я заранее заняла очередь. И когда гадалка с Машкой появились, я уже была на подступах к желанной двери. Гадалка на кофейной гуще оказалась не похожей на типовую цыганку с картами. Это была худющая девка, с пухлым портфелем, a la кандидат всяческих наук. Одета она была бедно, на ней не было ни одного атрибута традиционной служительницы потусторонних сил. В этом я кое-чего понимала. У бабушки моей в одесском дворе жила цыганская семья, которая промышляла гаданием (тогда еще цыгане не работали по герачу, а зарабатывали честно – традиционными цыганскими промыслами), так вот, тетя Стеллочка была настоящей гадалкой – в золотых монистах, юбках, в браслетах, и беспрерывно повторяла: «Позолоти ручку – скажу всю правду». Правду она не говорила никому, так, одно-два слова, а в остальном – туману напускала. Людям нравилось ее гадание, потому что она никому не говорила плохого, и семья тети Стеллы процветала по тем годам. Тетя Стеллочка не была никакой цыганкой, она родилась в хорошей еврейской семье. Ее папа был старьевщик.
Мы попросили столик в углу зала. Я заказала три чашки кофе по-восточному и пирожных. Притом что я ужасно разговорчива, я изо всех сил молчала, чтобы не разболтать гадалке ничего про себя, для чистоты эксперимента.
Нам принесли три турки с кофе. Каждая из нас взяла свою турку, и мы разлили густой напиток. Гадалка, а звали ее Света, вдруг сказала: «Я не буду кофе, мне, пожалуйста, чай».
И тогда я, выпив одну чашку, принялась за следующую. Хотя крепкий кофе мне было нельзя из-за подростковых шумов в сердце.
Света молча и сосредоточенно пила чай, ела пирожные и искоса посматривала на нас с Машкой. Свете было точно больше тридцати лет. Она была, наверное, старая дева – кому нужно такое чудище? Была она голодна и бедно одета. Свой портфель она зажала между ног, будто он был набит бриллиантами. Я спросила ее: «Может, вы еще хотите?», и она сразу же согласилась. Машка из-за ее спины кивала мне одобрительно. Мол, я правильно себя веду.
Я уже выпила обе чашки кофе, сердце у меня колотилась, как на экзамене, а чашки стояли рядом, гуща постепенно высыхала внутри них.
Света наконец усладила свой организм и вытерла губы салфеткой.
– Ну, готово, наверное? – спросила она меня, осмотрев чашки. На меня она взглянула только раз. – Какая чашка была первая?
– Вот эта, правая. С губной помадой.
Гадалка взяла чашку в руки безо всякого интереса, повертела и вдруг отставила в сторону, внимательно уставившись на меня в упор и, мотая головой, приговаривая сквозь зубы: «Нет, нет, не может быть…» Потом схватила вторую чашку и долго изучала ее содержимое, как дореволюционные доктора изучали анализ кала тяжелобольного. И вот она тряхнула головой и торжественно произнесла:
– Твой отец очень большой человек. И у тебя на сегодня нет своей судьбы. Ты не можешь отдаться своей любви, которая у тебя есть. Потому что твой путь – это путь долга. И ты пойдешь путем долга. Вот она, твоя широкая дорога в будущее. Ты уедешь очень далеко и вернешься не скоро. Твои родители потеряют свое положение. Попадут в изгнание. И дальше… – она шумно вздохнула, – дальше я ничего не могу предсказать, потому что все тонет в тумане.
– Может, вторая чашка… – робко предположила я.
– Вторая чашка – это второй путь. Нельзя одновременно идти двумя путями. Если бы тебе было хотя бы лет двадцать, ты могла бы выбирать, но ты совсем маленькая, и твоя судьба будет складываться так, как захотят твои родители и другие очень большие люди. Так будет продолжаться несколько лет… – Тут она запнулась. Внимательно посмотрела на меня и сказала: – Ладно, пусть будет другая чашка… – Она взяла в руки другую чашку, и руки ее задрожали.
За спиной Светы Машка делала мне огромные глаза, крутила пальцем вокруг виска и закусывала нижнюю губу. Машка лицом производила чудеса. Она мимикой и жестом уговаривала меня не принимать всерьез Светино вранье, показывая, что Света – чокнутая. Маша хотела поступать в театральное. Ее отец был актером одного из наших театров. Лицо у Маши было живое, она могла им выразить любую эмоцию.
Света долго что-то вынюхивала в чашечке, крутила ее в руках. Потом отставила и спросила меня в упор:
– Слушай, а чего ты хочешь?
Я, стараясь не торопиться, объяснила, что очень люблю мальчика из нашего класса и хочу его заставить любить меня так же сильно и, главное, всю жизнь. «Я хочу быть счастливой, как мама с папой».
– Да, любовь у тебя большая, – согласилась Света. – Но она недолгая.
– А я хочу, чтобы на всю жизнь, – упрямо сказала я.
– Это, конечно, не по контракту, но я дам тебе один совет: если мальчик твой – русский мальчик, он должен любить страдание. Заставь его страдать, и он никогда тебя не забудет, – Света облизала сухие бледные губы. – Только я не знаю, сумеешь ли ты. Некоторым женщинам это дается от рождения, я имею в виду роковые страсти, а некоторые этому учатся. Ну, у твоих родителей, наверное, денег куры не клюют, они тебе любых учителей наймут, если ты захочешь.
– А если мой мальчик – нерусский, еврей, к примеру?
– Тогда ты должна сделать его счастливым, и он будет твой.
– А если он англичанин?
– Ну, он же на самом деле русский? У тебя же не три мальчика?
Мне сильно не понравилось ее гадание. И я настойчиво подвинула ей вторую чашку и попросила:
– Ну, давайте по второй погадаем. Может, в первой все было неправильно. Я ее очень быстро выпила…
– Вторая чашка – это нечестно. Вторую можно только через год… – бормотала Света, сжимая ногами свой священный портфель.
– Ну, пожалуйста, Свет… – жалобным голоском попросила за меня Машка.
Но Света, видимо, что-то для себя решила и, посмотрев на часы, заявила:
– Девочки, у меня через полчаса ученый совет, и я должна торопиться. А вы, – вдруг перешла она со мной на «вы», – приходите ко мне через десять лет. За второй чашкой…
И она, схватив свой пухлый портфель, смылась.
Мы с Машкой заказали еще пирожных. И Машка разочарованно определила:
– Контракт она не отработала. А ведь такие были рекомендации…
– Машк, скажи честно, почему она согласилась мне гадать?
– Да не почему. Деньги ей нужны. И все.
– Она знала, сколько мне лет?
– Ничего она не знала – ей все равно. Я как пообещала ей пятьдесят баксов – она без разговоров согласилась. Слушай, а давай украдем из кафе твою вторую чашку? – предложила Машка.
Мы достали из рюкзачка целлофановый пакет и незаметно сунули туда вторую чашку. У меня дома сохранить эту чашку было нереально трудно. Дуняша добиралась даже до темных углов в кладовке, потихоньку обшаривала и мою комнату. Я всюду находила следы ее бурной деятельности. Поэтому я засунула чашку в стенной шкаф в туалете, на самую верхнюю полку. И про нее забыла.
4. Про изгнание из рая
Боже, как я отдалась любовной лихорадке! Посмотрел – не посмотрел. Нет, посмотрел не так. Записку. Срочно. Нет, порвать. Лучше сказать лично. Ой, посмотрел на Машку. Нет, на доску посмотрел.
И одновременно я отдалась страху с ужасом. Это был такой вспученный океан внутри меня. Я часто думала о беременности, о позоре, об изгнании из Рая. И этот ужас придавал нашим отношениям остроту. Страх, запрет и прорыв в неизведанные телесные глубины. Естественно, я перестала учиться. И родители, к счастью, ничего этого не замечали. Иначе придавили бы значительно раньше.
А сегодня все рухнуло. В разгар нашего с Романом мероприятия на пороге спальни появилась моя мать. Я момент маминого появления не засекла. Я лишь услышала визг.
На лице моей матери был написан неподдельный ужас. Лицо ее перекосилось, побагровело, и она завизжала не человеческим, а каким-то поросячьим визгом:
– Тва-арь!
Роман застыл, боясь повернуться. А я поняла, что ситуация свершилась, и сделать ничего нельзя. А впереди предстояло объяснение с отцом.
Я сказала:
– Мама, выйди, я оденусь.
– Я хочу тебя убить, – сказала мама и вышла.
Роман позорно бежал, натянув на голову майку. Я держала мать за руки. А мать кричала:
– Дай мне разглядеть этого Ромео! Я убью его!
…Три дня меня мать не пускала в школу, запирая на ключ мою комнату. И отпирала она меня только вечером, когда приходила с работы. Три дня я ничего не ела. Дуняше, видимо, запретили меня кормить. Я решила, что мать уморит меня голодом.
Я не знаю, что мама сказала отцу, но когда он вернулся из командировки, между нами состоялся разговор. Скосив глаза в сторону от смущения, тщательно подбирая слова, отец огласил вердикт:
– Доча! Сейчас время такое… надо получать образование настоящее, за границей. Тут спонсоры нашлись и предложили отправить тебя в Париж учиться. Хочешь в Париж? Эйфелева башня, французский язык не как в вашей школе, а по-настоящему. А потом в Сорбонну поступишь, на юриста. В общем, мы с мамой решили так – ты поедешь!
При этом отец так выразительно посмотрел на меня, что сердце у меня упало.
Судьба и родительская воля все решали за меня. Самой мне оставалось сделать только одно: заставить Романа страдать и не забывать меня. Но как?
Мать отключила в моей комнате телефон и не давала мне даже поговорить с Машкой, узнать, как дела в классе. В школу я больше не ходила – отец забрал оттуда документы, оставив весь педагогический состав в недоумении, ведь это была лучшая школа города.
Когда я совершенно была уже подавлена голодом и одиночеством, мать пришла ко мне в комнату и, усевшись на мою кровать, обняла меня за плечи.
– Джулия, – сказала она. – Я все понимаю про сексуальную революцию и раннее созревание. Но ведь у тебя дело не в этом. Ты связалась с неподходящим мальчиком. Я все про него и его семью выяснила. Это плохая семья. Они плохо относятся к твоему папе. Ты бы еще дворника себе подыскала на улице и отдалась бы ему.
– Что вы с ним сделали? – заорала я. – Я убью себя, если вы с ним что-то сделали!
– С ним ничего не сделали. Мы не хотим скандала. Газетных статей про развратную дочь большого человека. Глубокомысленных сентенций про бесхозность поколения. Пусть они тренируются на своих детях. Если хочешь знать, я вообще ничего не сказала твоему отцу. Можешь целовать мне руки. Но ты уедешь отсюда и получишь правильное образование. Ты должна чувствовать себя элитой и общаться с подходящим кругом людей. Ты обязана хранить высокий моральный авторитет нашей семьи. Понимаешь? Несчастье, которое случилось с тобой, не должно отразиться на твоей грядущей судьбе. Вдали все забудется.
Я начала торговаться с матерью.
– Дай мне попрощаться с ним и взять у него клятву верности.
– Нет. Ты уедешь безо всякого прощания.
– Мама, я хочу выйти за него замуж. Я его люблю.
– Джулия. Тебе тринадцать, тьфу, пятнадцать лет… Опомнись. Какой замуж? Это смешно.