...Нет, к ночи фронт не утих. Против обычая, все клокотало огнями. Бурнин почувствовал, что покоя ночью не будет. Он возвратился к работе. Рассуждения и весь план Балашова ему были известны. Он понимал, что сейчас у начальника штаба приказом Ермишина разрушено тщательно возведенное здание. Все нужно строить заново. Тут не поможешь сейчас ни сочувствием, ни советом. Лучшая помощь ему — это взять на себя работу по связям, оперативную часть и дать ему думать.
Фашисты не утихали. Наоборот, в стороне фронта мигание зарева в небе достигло как будто предела. «Что там творится теперь, у соседей, за правым флангом Мушегянца? Не обнажили ли они его фланг у излучины речки?» — волновался Бурнин. Он пытался наладить связь с правым соседом, но связь ему не давалась. Сможет ли Мушегянц продержаться, если сосед обнажил его фланг? Какие-то содрогания земли отдались даже и здесь, глубоко в тылу, припорошив перед Балашовым карту просочившимся с наката песком.
— Опять авиация где-то! — проворчал Балашов.
— Нет, это «катюши», товарищ генерал, — возразил Бурнин.
— «Катюши» ударили, Анатолий Корнилыч! — сказал капитан, возвратившийся с пункта связи. — Зарево-о!
— Почему вы считаете, что «катюши»? — спросил Балашов, услыхав сообщение капитана.
— По звуку да и по отсвету видно. Особое зарево, товарищ генерал, — ответил Бурнин.
— А где же они ударили? — насторожился Балашов. Для него это было важно. Это могло дать ответ на загадку, которую загадали ему Ермишин и Острогоров.
— Постараюсь определить! — отозвался Бурнин и вышел из блиндажа.
Балашову доложили, что нарушена связь с правым флангом. Затем сообщили, что гранат и бутылок, сколько возможно, из тылов выслали. Радировал начарт Чалый, доложил, что, по приказу командарма, придал в поддержку Мушегянцу дивизион артиллерии. Начальник связи информировал, что высланы связисты для устранения повреждений связи с передовым КП.
Все это не утешало Балашова, шло почти мимо, как мелочи. Главное было то, что дивизия Чебрецова сейчас, вопреки всем намеченным планам, выдвигалась к переднему краю, а на переднем крае выполнялся какой-то неведомый ему, начальнику штаба, и непонятный ему план Ермишина...
— Где били «катюши»? — выйдя из блиндажа, спросил Бурнин у группы связных.
— Да вон, вон, товарищ майор, еще не погасло! — радостно указали бойцы на еще красневшийся отсвет в мглистом тумане прямо к западу.
В это время снова все засветилось вдали заревом, и небо замигало в той стороне багрянцем, как будто невиданная заря обожгла запад. Бойцы, наблюдая это свечение, отпускали привычные шуточки про «катюшу». Такого удара «PC» Бурнин ни разу еще не видал. Он тоже знал этот лес, где более суток уже маскируются танки. Эти танки весь день простояли в резерве. Значит, именно их караулили Ермишин и Острогоров, чтобы уничтожить одним внезапным ударом, сжечь их до ночи, не дать им сменить расположение и занять исходный рубеж. На них берегли этот массовый залп «PC». Теперь там, в горящем лесу, погибают резервы врага, подготовленные к завтрашнему бою, там плавится сталь, рвутся боекомплекты снарядов, пылает бензин. Нет, это может быть действительно здорово!..
Зарево охватило все небо на западе.
— С «Дуная» ударили, от полковника Дубравы. Должно быть, по тем самым танкам, которые маскировались в лесу! — возвращаясь в блиндаж, сказал Бурнин, зараженный приподнятым настроением связных красноармейцев.
Но начальник штаба только нетерпеливо махнул на него рукой, напряженно слушая телефонное сообщение.
— Куда ранен? Чем? — спрашивал он. — Тяжело?.. Немедленно эвакуируйте в тыл... Почему нельзя?.. Ну, подайте туда броневик... Как так — у Острогорова броневик?! А врач где?.. Едет? А первая помощь оказана?.. Без сознания?.. Доложите немедленно, что делается на «Дунае», какова обстановка. Каждые четверть часа докладывать о состоянии командарма.
Балашов положил трубку и откинулся к спинке неудобного, топорной работы кресла, кем-то затащенного в блиндаж.
— Та-ак! — протянул он в тяжелой задумчивости и секунды четыре молчал. — Так, так, та-ак! — повторил он и пояснил: — Вот, Бурнин, на передовом КП лежит без сознания Ермишин — ранен осколком в голову. Доктора вызвали, но еще не прибыл. Острогоров выехал на НП «Дуная». Связь «Ангары» с «Дунаем» потеряна. А Ивакин еще неизвестно где, где-то в пути…
Балашов замолчал, и Бурнин не знал, что сказать ему. Что творилось сейчас в уме Балашова? С этой минуты он становился командующим. Что он предпримет?
Бурнин схватил телефонную трубку, вызвал начальника связи.
— Да что же это творится со связью, товарищ полковник! Ермишин ранен. Острогоров выбыл с «Ангары» на «Дунай», а связь порвалась! С правым флангом тоже нет связи. Бой по всем направлениям, а КП оторван! Примите же меры!
После двух залпов «PC» все словно замерло в проводах «Дуная» и «Днепра», а фронт полыхал грозою, небо мерцало, как в летнюю ночь от зарниц. Бурнин переживал всю тяжесть положения Балашова: что, в самом деле, ему предпринять, когда неясна картина, непонятно происходящее?!
Глава шестая
В течение последних двух с лишним часов Балашов был в смятении, не мог спокойно работать. Собственно, это началось еще раньше, когда он понял, что батальоны пополнения, полученные из фронтовой запасной дивизии, то есть два стрелковых батальона и оба дивизиона «PC», Ермишин умышленно придерживает возле передового КП. В стиле командования Рокотова не было никаких авантюрных трюков. Все и всегда было ясно и отчетливо для наштарма. Рокотов требовал ясности и точности также во всей работе штаба. Теперь же здесь совершалось что-то нарушавшее привычные и общепринятые нормы отношений.
Балашов подумал, что, может быть, в этом выражается недоверие лично к нему. Какое же? Почему? Может быть, политическое недоверие, вызванное особенностями его личной судьбы? Но как же тогда держать его на таком посту?! Или о нем получен какой-нибудь секретный приказ? Может быть, от кого-нибудь новый донос?! Вдруг вот сейчас в штаб явятся люди, которые отберут у него оружие и увезут куда-нибудь в тыл... Черт знает что... Как воевать в такой обстановке... Что будет с армией?!
Не так это просто — восстановить свою репутацию. Рокотов, правда, отнесся с доверием. Но как был смущен при встрече бывший слушатель Балашова, командир дивизии Дуров, как отшатнулся сперва Острогоров, как-то настороженно относится и Чебрецов...
Да, не так это просто! И вот еще этот странный и недоверчивый вчерашний вопрос Ивакина относительно «паники». Как этот вопрос в тот момент оскорбил и задел Балашова! А может быть, просто относятся к нему как к «новичку», как к человеку, который оторвался от армии, не испытал всех трудностей начала войны, пробовал успокоить себя Балашов. Но в памяти назойливо всплывала картина его ареста тогда, в тридцать седьмом году... «Какой это будет новый удар для Ксении, для Ивана, для Зины...» — думалось Балашову. Он отгонял эти мысли.
Может быть, нормальные отношения держались лишь Рокотовым, а теперь Ермишин, Ивакин и Острогоров согласовали между собою новое решение и проводят его, не посвящая в свой подлинный план начальника штаба?.. Но как же так можно!
Известие о ранении Ермишина было для Балашова ударом. Он же не знал, какова дальнейшая логика задуманного Ермишиным плана. Как же дальше-то действовать?!
Первым движением чувств и побуждением разума Балашова было остановить продвижение Чебрецова и возвратить его на исходные позиции. Автоматически возглавляя с этой минуты армию, Балашов имел право отдать такой приказ. Но ведь, может быть, и Ивакин тоже принял участие в этом каком-то новом плане Ермишина, и, может быть, этот новый, неизвестный еще Балашову план умнее и тоньше первоначального плана. Не оказалось бы возвращение Чебрецова проявлением поспешности и упрямого своеволия, как будто он, Балашов, пользуется ранением командарма, чтобы все повернуть на свой лад...
Эти мысли мелькали сами собою где-то «вторым планом», пока Балашов делал свои непрерывные очередные дела, отвечая на вопросы подчиненных, принимая их рапорты и подписывая приказы.
Донесения поступали с левого фланга — от Волынского, от Щукина, Дурова. Связь со Старюком вдруг нарушилась, но его сосед Дуров информировал штаб, что у Старюка, видимо, все спокойно. На левом крыле шла обычная ночная жизнь. Доносили о выполнении переданных приказов, о количестве убитых и раненых, о подбитых орудиях и других потерях, о потерях противника. Сообщали о прибытии боеприпасов, о передислокации отдельных частей... Но что же делалось на севере фронта, в трех дивизиях правого фланга? Опять «Ангара» молчит!
— Да, если бы там был Ивакин! — вслух произнес Балашов.— Бурнин! — обратился он. — Прикажи разыскать во что бы то ни стало Ивакина, любыми средствами связи, немедленно. И потребуй от «Ангары» ответа: что же с Ермишиным и что, наконец, на «Дунае»?!
— Лопатин только что доложил, товарищ генерал, — ответил Бурнин, — что на «Дунае» заметно смятение. Он боится, что у них на левом фланге прорыв, хотя правый фланг они держат, но связь с их штабом нарушена. Он выслал связных на «Дунай».
— А у самих у них, у Лопатина?
— У него сейчас тихо. В окопы доставили горячую пищу, раненых отправляют в тыл. Он просил разрешения обратиться к вам лично.
— Давайте, — кивнул Балашов. — Слушаю вас, товарищ полковник, — сказал он, взяв трубку.
— Я бы считал, что надо использовать ночь, чтобы «выдать махорку» войскам, — с трудом произнес комдив. — Не примите это за слабость духа...
«Выдать махорку» по условному шифру значило отойти на запасный рубеж, на левобережье Днепра. Это могло быть сделано лишь по приказу фронта. Лопатин же знал об этом, но все-таки он заикнулся, сказал...
— Об этом не может быть речи, товарищ полковник! Не повторяйте! — оборвал его Балашов. — Приказываю вам удерживать занятые рубежи, — строго добавил он. — До свидания.
«Придется выехать самому поближе к дивизиям, на передовой КП, — подумалось Балашову. — А то начинаются скверные настроения. Но пока прибудешь... Кого же оставить здесь? Бурнина?.. Да, придется...»
Балашов продолжал работу и вдруг сказал себе вслух:
— Да, придется!.. — Он принял решение ехать.
— Ивакин у телефона, товарищ командующий! — вдруг радостно крикнул Бурнин.
«Да-а, «командующий»!» — с горькой иронией сказал про себя Балашов. Он решил так или иначе выяснить начистоту все с Ивакиным, сказать ему, что при сложившихся отношениях штаб не может успешно работать. С этой решимостью он отозвался по телефону.
— Петр Николаич, здравствуй! Потерял ты меня? Извини! — зашумел Ивакин. — Слушай, что там такое творится, на «Ангаре»? Ведь там же фашистские танки! Ни черта я понять не могу... Где прорыв? Я чуть не нарвался! Так драпанул от них по лесу... Как рысак! Марафонский рекорд устанавливал!
Известие было дурное. Оно могло означать черт знает что. Фашистские танки! А он-то туда собирался сейчас поехать!.. Но Ивакин, этот жизнерадостный человек, никогда не терял бодрости. Она поневоле передалась Балашову.
«Не может быть, чтобы человек с таким характером, только что избежавший жуткой опасности и сохранивший способность говорить, как всегда, весело, был не прям и не искренен! — подумалось Балашову. — Недаром я так добивался с ним связи!»
Он рассказал Ивакину вкратце о своих опасениях, что Ермишин не вывезен вовремя и, возможно, даже оказался в плену, потому что у Дубравы можно предполагать прорыв, сказал о последнем приказе Ермишина по поводу Чебрецова.
— Что ты знаешь об этом приказе и о планах Ермишина, Григорий Никитич? — спросил Балашов. — От Острогорова более часа ни слуху ни духу...
— Ничего я не знаю. Я же с утра был в дивизиях правого фланга!
Балашов облегченно вздохнул.
— Ты где находишься? — спросил Балашов.
— «Десна» тридцать три — на КПП. А где сейчас Чебрецов? — живо спросил Ивакин, как будто он угадал, о чем думает Балашов.
— Больше всего боюсь, что его сомнут в такой обстановке на марше.
— Последнее сообщение — сорок минут назад, поступило из района Истомина, — подсказал Бурнин. Балашов посмотрел на часы.
— В данный момент Чебрецов приближается к днепровской переправе. Главными силами должен следовать через Мостки и Поножовщину, — в один миг подсчитав время марша, сказал Балашов.
— Считаешь, остановить его, возвратить на исходный рубеж? — спросил Ивакин.
— Это было бы лучшим выходом, если только не поздно.
— Все. До свидания. Перехвачу! — уверенно отозвался Ивакин.
Трубка щелкнула, прежде чем Балашов успел сказать слово. На осенней лесной дороге в лесу, за полсотни километров от штаба, Балашов ощутил не только помощника, но энергичного, бодрого друга, который верит ему, полагается на его ум и знания, понимает его... Но главное, главное — верит...
Вдруг все стало легче. Даже туман неведения над картой начал рассеиваться. И из сплошных неизвестных, из иксов и игреков этого сомнительного и путаного уравнения, начали вырисовываться пути точных решений.
Выезжать самому нельзя, надо сидеть именно здесь и держать управление. Правофланговый прорыв у соседа может создать опасную ситуацию, угрожая разгромом Мушегянца и Лопатина. Лопатин был прав, надо просить разрешения фронта об отходе на запасной рубеж.
Фронт наконец отозвался. Балашов по телефону доложил обстановку, просил разрешения об отводе войск.
«Если Ермишин ранен, то отвечаете вы. Приказа об отводе на запасной рубеж не даю. Панике не поддавайтесь. Обстановка вами не обрисована. Удерживать рубежи. Жду донесения через час».
На этом связь порвалась, телеграфная лента застыла.
— Что с телеграфом?! — напал Балашов на дежурного по связи капитана.
— Не знаю, товарищ генерал. Не понимаю... У нас с аппаратом в порядке... — испуганно бормотал капитан.
— Переходите на радио. Вызывайте еще раз фронт, — потребовал Балашов.
На узел связи Балашову из оперотдела позвонил Бурнин.
— С участка соседней армии фашистские танки выходят во фланг и на КП Мушегянца. Охрана КП только что отразила атаку. Мушегянц просит разрешить ему отход, во избежание окружения, — доложил Бурнин.
— Приказ фронта — удерживать рубежи! — со злостью выкрикнул Балашов.
Он снял каску и вытep потный лоб рукавом шинели, но капли выступили опять в тот же миг на угловатых буграх над висками.
Удерживать рубеж — это значило подвергаться разгрому. Начать немедля отход на запасные рубежи — это значило сохранить живые силы и минимальный порядок хоть в части соединений, в тылы которых еще не проникли танки врага. Но отвод целой армии без приказа фронта мог рассматриваться как измена. «Панике не поддавайтесь», — сказали ему. При его биографии самовольный отвод на запасной рубеж мог обернуться прямым обвинением, которого не расхлебаешь...
И вдруг Балашову представился сын Иван, но не таким, каким он мог быть сейчас, а тем юным Ваней, которого Балашов в последний раз видел в час своего ареста. И этот, семнадцатилетний сын, изнемогший от непрерывных атак в течение последних суток, не смел до приказа фронта оставить свой полуосыпавшийся окоп, по брустверу которого прошел танк...
Может быть, прав был Бурнин... Неужели за эти четыре года горькой, тяжелой разлуки он, Балашов, не смел даже два-три часа повидаться с сыном?!
Но Балашов отогнал эти мысли.
Грохнули зенитки. Прошла к востоку фашистская авиация. Радиосвязь со штабом фронта не ладилась.
— Добьетесь — тотчас же доложить, — приказал Балашов и поспешно вышел к себе. Адъютант за ним чуть не бежал.
Его ожидал капитан-оперативник Малютин, которого Бурнин взял помощником, сам оставшись фактически начоперодом. Молодой, круглолицый, жизнерадостный Малютин самим ясным взглядом светящихся карих глаз внушал уверенное спокойствие.
— Полковник Старюк доложил, товарищ командующий: шесть танков противника с участка «Дуная» прошли в глубину обороны. Один подорвался на складе боепитания. Два сожгли кашевары, обороняя кухни.
— Здорово кухни обороняют! — невольно усмехнулся Балашов.
Он снова с тревогой подумал о дивизии Чебрецова: «Как и что там успеет Ивакин?»
— Три танка углубились в тылы в направлении села Поножовщина,— закончил доклад капитан.
— Примите меры к уничтожению, предупредить тылы, — приказал Балашов.
Он сказал это машинально и только по удивленному взгляду Малютина вдруг понял, до чего же нелепый приказ он дает: ведь Мушегянц сообщил об угрозе его флангу и тылу с плацдарма соседней армии, Лопатин донес о прорыве на направлении «Дуная». В тылах дивизии Старюка ходят танки. Ивакин едва ускользнул от вражеских танков с пехотой в районе передового КП, то есть еще километров на десять глубже... Значит, тылы кишат фашистскими танками, а он отдает приказ о каких-то трех. «Обалдел!» — сказал он себе.
В тот же миг он встряхнулся и трезво взглянул на окружающее.
Он, он один отвечает за десятки тысяч бойцов и командиров, за всю боевую технику, а главное — за оборону прямой дороги, ведущей к Москве. Необходимо без промедления пересечь эту магистраль преградой, стянуть все наличные силы в крепкий кулак у дорог, создать новый рубеж обороны. «Не ты ли вчера говорил Бурнину, что действия даже в мелочи не должны расходиться с велениями партийной совести? Приказ фронта? Но ты видишь, что этот приказ объясняется незнанием действительной обстановки. А жизни бойцов?! А Москва?! Нет, вышестоящие штабы сейчас не помогут. Они сейчас, видимо, просто не в состоянии охватить все глазом, все учесть, всеми руководить. Может быть, даже у них растерянность перед множеством дел и забот... Может быть... Но через час будет поздно!»
— Записывайте приказ, товарищ капитан, — приказал Балашов Малютину.