«Ну вот, — подумала Катя горько, — досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.
Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!
Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.
— Ну? — спросил он жадно. — А дальше?
— Они называли это «сладчайший путь в Дамаск».
Представь — пустыня Сахара, песок раскаленный.
Горы песка, жгучие барханы. — Кох смотрел в огонь. — А на тебе — латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало — песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной…
И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! — Кох глотнул прямо из бутылки. — И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури — свет. Ты его видишь — радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, — сбылось. И больше уже не нужно мечтать.
В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень.
В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…
«Doch mrnmer vergeht die Liebe…» [4].
— Гена… Генка, знаешь, ты только не ори и не ругайся, ладно? Я давно хотел тебя спросить. Мужики тут наши трепались, я слыхал… А правда, что ты до сих пор… Ну, с бабами до сих пор еще не… В общем, говорили про тебя, что ты вроде девственник до сих пор, правда это?
Катя в своем укрытии насторожилась. Ах ты, пьяный щенок, Гошка! Такие вопросы, да с такой икотой, с такой детской смачной бранью… Да если Кох сейчас тебе врежет, от тебя же, дурака бесхвостого, мокрого места не останется! И что это, радость моя, ты стоишь и слушаешь эти пошлости? Это же неприлично. Но Катя не сдвинулась с места. Этот парень, этот странный погонщик слона, помощник дрессировщика, с его веснушками, немецкой фамилией, с этой его тяжеловесно-медлительной уверенной грацией движений, с этим его диковатым вдохновением, с которым он только что нес какую-то околесицу о крестоносцах, что он ответит на оскорбление? Или он поймет, что в возрасте Гошки такие вопросы традиционны и задаются из чисто детского простодушного любопытства.
— Кто это говорил? — спросил Кох.
— Ну, братан мой, потом фельдшер, еще кто-то — Багратик, кажется, не помню.
— А если и так — кому какое дело?
— Ну, ты даешь. — Гошка совершенно по-взрослому хмыкнул. — Валька вон говорит, если мужику этим регулярно не заниматься, с катушек можно долой слететь.
— Блока читал? Поэта?
— Проходили в школе. Так, лирика, ничего, душевно. — Мальчишка икнул. — А что?
— У него была любимая девушка, Гоша. Потом стала его женой. Он ее боготворил — Кох нагнулся и поставил бутылку чуть ли не на угол. — Прекрасная Дама. Стихи ей посвящал. И с ней, с женой, он не жил.
Принципиально.
— Все равно я, Генка, не пойму, что он значит, этот твой «сладчайший путь в Дамаск». А как ты рассказываешь про рыцарей, мне нравится.
— Ничего, поймешь. — Кох уперся локтями в колени. Был он в своих тесных джинсах и камуфляжной майке. — Ты юный еще парень, Гоша. Но у тебя все впереди.
Гошка сам потянулся к бутылке.
— Хватит тебе, — сказал Кох. — Достаточно.
— Ничего не хватит, дядя Гена.
Из темноты выплыла фигура — высокая, голенастая. Человек в спортивных штанах и, несмотря на теплый вечер, в болоньевой куртке.
— Пируете?
Катя узнала коверного Рому — Дыховичного-старшего.
— Все бродишь? — ответил Кох. — Давно спросить тебя, Рома, хочу, и где ты у нас шляешься все по ночам? Вон куртку всю в глине измазал…
— Отстань. Лучше налей, будь человеком. — Роман выдрал из цепких Гошкиных рук пластмассовый стаканчик. — Ну?
— На, не лопни только. — Кох с усмешкой наблюдал, как жадно и вместе с тем медленно сосет водку коверный. — Ну, и куда же это мы путешествуем?
— На рыбалку, — нехотя ответил Дыховичный-старший. — Будешь паинькой, Генрих, угощу и тебя таранькой. О чем толкуете?
— О девственности. — Кох смотрел в костер. — О бабах, пардон, о женщинах. О ней тоже, кстати, говорили.
— Ты только ее не трогай, понял? Я тебя предупредил, — голос коверного неожиданно зазвенел.
— Отчего же? Надо, Рома, поговорить вроде. Прояснить ситуацию, не находишь?
— Пошел ты! — Роман закашлялся. — Пошел ты к чертовой матери.
Гошка встал и, пошатываясь, направился к брату, присел рядом с ним.
— Ладно, Роман, чего ты…
— Ты еще сопляк!
— Не нужно. Рома…
— Слушай, а положа руку на сердце — наши тут невесть что болтают, а у тебя с нею что-нибудь было? — спросил Кох.
Пауза Треск дров в костре. Потом Роман кивнул.
Потом махнул рукой.
— Так, со злости она просто. Ну, когда Валька ее бросил, она и… Я на коленях просил, ну и… Пожалела один раз. Со злости на него. Потом.., ничего.
Прочь меня гнала, смеялась. Потом он снова ее… А я ему говорил: не нужна она тебе, не нужна тебе Ирка!
Зачем голову девчонке морочишь? Отдай… Ах, да что теперь говорить. — Он снова махнул рукой.
— Ну и дурак ты в таком случае, Ромка. — Кох произнес это задумчиво. — Раз Разгуляев так с тобой поступил… Чего ж ты у ментов с этим его пистолетом-то вылез?
— Пал Палыч Христом Богом умолял.
— Палыч! Ее не где-нибудь, не на Луне, а тут, у нас под носом, прикончили. И всем, даже ментам тупоголовым, ясно-понятно: из наших это, из цирковых. А тут как раз этот пистолет подвернулся. И Валька с ним влип Он же у них в капкане был. А ты тут сунулся как дурак со своими уточнениями.
— Ладно, Гена, все мы знаем, как ты к Разгуляю относишься. — Коверный произнес это хоть и с запинкой, но твердо. — Ненавидишь ты его, завидуешь ему Это ваши с ним дела, я не вмешиваюсь. А то, что я Ирку хотел, а он ее не отдал, это наши с ним дела.
И они только нас и касаются, понял, нет? И потом, чего ты так вдруг за Ирку обеспокоился? Все же знают, тебе на баб плевать с высокой колокольни.
— Т-тебе на них п-плевать? — Гошка спросил это у Коха с великим изумлением. — Совсем? Так что же ты мне сейчас тогда.., ну, про этот путь, про…
Дыховичный потрепал брата по затылку.
— А ты слушай его больше, салага. — Поднялся и шагнул в темноту. Скрипнули ворота. Он покинул территорию цирка. Катя напрягла зрение-этот коверный горе-клоун, куда он уходит ночью.
Кох вылил остатки водки в стакан, протянул Гошке, бутылка полетела в темноту.
— Когда мне было столько же лет, сколько тембе, — сказал он, — тоже вот так же я все по ночам мечтал: придет мой час, встречу я ее, такую красивую, волшебную, единственную, обрежусь об нее, как об острую бритву, и… Ну, в общем, крови бы своей на ее алтарь не пожалел, чужой бы не побоялся.
Верный рыцарь Генрих… — Кох тихонько постукивал кулаком по колену. — А потом.., потом, Гоша, до меня дошло, что все это сладкое вранье, мираж. Об этом в книжках красиво пишут, в кино показывают.
А в жизни, Гоша, все проще пареной репы. Естественнее все, ближе к природе. — Он ухмыльнулся. — Помнишь, когда мы в прайд львицу ввести хотели, что с нашим номером стало в первую же течку? Разгуляй закаялся с тех пор львиц брать. Так и с бабами.
Они, смотря под каким углом на них взглянешь, — иногда стервы, иногда волшебницы, иногда милашки, а по сути своей всегда животные. И всегда хотят верх взять, каблуком тебе на шею наступить. А когда у них это не выходит, начинают вести себя с тобой, как последние твари. А ты… Что, вскрыть вены на ее пороге от неразделенной любви — красивый жест, а?
— Да. — Гошка произнес это коротенькое слово быстро, невнятно.
Катя наблюдала за ним: пьяный мальчишка… Руки бы этому «верному рыцарю Генриху» оборвать, что спаивает несовершеннолетнего.
— И дурак будешь полный. — Кох вздохнул. — Ты в ящик сыграешь, парень, а она разведется и снова замуж выскочит за Валю Разгуляева.
Это было сказано так просто, словно весь их разговора местами такой туманный, а местами по-мужски грубый, все это время вращался вокруг одного-единственного имени, которое, как и имя мертвой Петровой, они так не хотели произносить вслух.
— Она его не любит, — глухо процедил Гошка. — Я слышал. Она его послала.
— Она его не любит, — глухо процедил Гошка. — Я слышал. Она его послала.
— Она любит его, дурачок. И он это знает. И ее муж тоже.
И тут… Мальчишка, как поняла Катя, был уже вдребезги пьян и, наверное, толком не соображал, что делает. Он вдруг нагнулся, сунул левую руку в костер и выхватил пригоршню углей Кох вскочил, тряхнул его за плечи: «Офонарел, что ли?» Катя…
Катя выбежала из-за вагончика. Оттолкнула Коха.
Мальчишка и точно был в шоке: левая рука его была крепко сжата в кулак, угли жгли ладонь.
— Брось, брось сейчас же… — Катя с силой пыталась разжать ему пальцы. — Игорь, брось! Руку покалечишь… Брось! Покалечишь руку, выступать не сможешь, из цирка уйдешь.
Он разжал пальцы. Багровый страшный ожог, сажа. Но он, видимо, все еще не чувствовал боли, точнее, еще не успел осознать, как ему больно.
— Ты кто? — прошептал он.
— Корреспондентка. — Катя пыталась усадить его — еще секунда, и он орать начнет благим матом. — Помнишь, нас с тобой Ира ужином кормила?
— Ирка? — Он смотрел на Катю, как на ночное привидение, и вдруг она почувствовала, как он тяжело оседает на ее руку. — Ее убили.., убили… — Это был уже мучительный стон боли, а потом рекой хлынули слезы. Он плакал, потому что нестерпимо болела сожженная рука, плакал навзрыд, давился слезами, кашлял, всхлипывал.
— Ну, долго будете столбом стоять? — Катя яростно глянула на ошеломленного Коха. — Аптечка есть, врач? Ему надо рану обработать. Вы бы еще больше водки в него влили, он бы у вас и головой в огонь прыгнул!
Пока Кох бегал за аптечкой. Катя сидела с Гошкой. Тот уже не рыдал, просто скулил от боли. Он прижался к Кате, его всего трясло, как в лихорадке.
— Вот… Держи аптечку… Левая рука у него…
А эту… Эту я вообще впервые вижу, не знаю, кто она.
Из темноты вдруг на нас кинулась, как кошка.
— Это корреспондентка из газеты, Гена. И тебе не мешало бы повежливее быть с девушкой.
Катя подняла голову: над ней и Гошкой, точно два дуба в чистом поле, — Кох и Разгуляев. Кох протягивал Разгуляеву аптечку. Костер почти догорел.
Только угли еще багрово мерцали в темной золе.
* * *Разгуляев присел, осторожно осмотрел руку Гошки, достал из аптечки чистый бинт, умело забинтовал.
— От таких фортелей, Гоша, люди калеками становятся, — сказал он жестко. — Пошли в медпункт.
Парень брел медленно, Разгуляев держал его, потому что ноги Гошки еще заплетались. Разбудили циркового фельдшера, им оказался муж кассирши.
Игоря оставили в медпункте. Кох сразу куда-то исчез, точно растворился в темноте.
Катя подумала: все же надо, наверное, как-то объяснить ему, отчего она так поздно бродит по территории цирка и отчего так бесцеремонно вмешивается не в свое дело.
— Ну? — Разгуляев изучал ее. В темноте она не видела ни его лица, ни глаз, но чувствовала. — Так и будем?
— Что?
— В прошлый раз вот тоже так, я уж настроился на оживленную беседу, анекдоты припомнил цирковые, какие поприличней, а вы в каком-то углу затаились, смотрели на меня, а так и не подошли. Просто прятались, думая, что вас не видно. Вы и сейчас подслушивали? Это что, новая манера работать?
— Да, — сказала Катя (слава богу, в темноте он не увидел, как она покраснела). — Это мой личный стиль. Так всегда больше узнаешь о людях.
— Ясненько. И к какому же выводу вы пришли?
— У вас чудной помощник.
— Кох? Молокососу Гошке небось Шиллера своего разлюбезного читал при свете пламени: «Когда-то вы видели мальчика, и он был счастлив. Теперь вы видите мужчину, и он полон отчаяния. Ад проглотил меня…» Было такое?
— Без Шиллера обошлось. Но о чувствах, кажется, что-то было. Я не очень поняла.
— Только, ради бога, вы по одному Генке не судите, что у нас все тут с романтическим сдвигом. А то напишете: «Романтики манежа, бескорыстные фанатики своей нелегкой, яркой и опасной профессии».
— Меня, между прочим, зовут Екатерина, — гордо сказала на это Катя.
— А меня Валентин.
Пауза.
Боже, как ей хотелось говорить с ним, о многом спросить, но… Святая правда, когда наступает решающий момент, «он — что гиря». Язык!
— Вы на той репетиции были. Ваш водитель машину подогнал — свет включил. Очень своевременно, знаете ли. — Разгуляев усмехнулся. — Я его по всему цирку потом искал, бутылку коньяка хотел поставить. Не подскажете, как мне с ним связаться?
— Это не водитель. Это мой муж.
— Ясно. — Разгуляев засунул руки в карманы кожанки. — А что же вы сегодня одна тут и так поздно?
— А у вас тут, как я погляжу, самое интересное по ночам происходит, — ядовито заметила Катя. — Два убийства, и оба под покровом мрака. — — И вы, значит, решили сыграть в добровольного сыщика?
— Угадали.
— Случается иногда, что и в цирке люди тоже умирают.
— Что-то уж слишком часто, по-моему.
На крыльце скрипнула дверь, на пороге показались фельдшер и Игорь Дыховичный. Свет упал на лицо Разгуляева, и Катя наконец-то увидела его…
Пьяное полудетское бормотание, всхлипы, Гошка жалуется: «Рука болит». И все это спугнуло что-то, что секунду назад почудилось Кате в глазах ее ночного. собеседника.
— Михал Егорыч, давай я его доведу, — предложил Разгуляев фельдшеру.
Тот отмахнулся и поволок Гошку к дальнему вагончику. До Кати долетело: «Ремня бы тебе хорошего, паршивец, всыпать… Эх, отец был бы жив…»
— Игорь что, сирота? — спросила она.
— Вроде. Брат у него двоюродный или троюродный… А так за ними обоими Ира Петрова присматривала. Мужики, Екатерина, они без женского глаза дичают.
— Как ваши львы знаменитые, — усмехнулась Катя. — Все хотела попросить вас полюбоваться на них хоть одним глазком.
— В чем проблема?
— Как? Сейчас? Ночью? — Ей хотелось добавить:
«Что вы, я пошутила, я совсем не хочу ночью к львам!»
Но Разгуляев повел ее не к львятнику, а к шапито.
А там… Кате показалось, что среди ночи дается какой-то новый аттракцион — столько сновало вокруг манежа обслуживающего персонала.
На арене все еще стояла клетка, ее так и не убрали.
— Ну, я вас ненадолго оставлю, мне переодеться нужно, — сказал Разгуляев. — Посидите пока тут.
— Извините, а что все это значит? — Катя кивнула на манеж.
— Хочу попробовать один прогон сделать. Манеж для репетиций у нас по часам расписан, приходится ночью столбить.
— Вы же устали… — Катя тревожно заглянула ему в лицо. — Я же видела вас на представлении, это такая нагрузка. Так же нельзя себя.., дрессировать.
Вы устали.
— Я?
— Вы из-за нее переживаете, да? Из-за Иры? Мы с ней успели познакомиться, она была очень славной…
— Меня вчера в милиции пять часов продержали, — сказал Разгуляев. — Было время о многом подумать. И о том, что, как вы выразились, тут у нас люди мрут «слишком часто» что-то.
Катя осталась одна в темном амфитеатре. Служители на манеже проверяли клетку, реквизит. Под куполом вспыхнули юпитеры. Катя смотрела, как готовят этот ночной аттракцион для нее одной, единственного зрителя. И именно в этот момент, когда она так напряженно ждала дальнейшего развития событий, она подумала: «Здесь что-то происходит. В этом цирке творится что-то неладное. Я это чувствую, и они… Они давно уже почувствовали. Их это сильно тревожит».
У клетки появился Кох, чем-то крайне недовольный. Катя обратила внимание на увесистый арапник в его руке. После подслушанной беседы у костра она наблюдала за этим парнем с великим любопытством.
Его сумбурный, вдохновенный бред о каком-то «пути в Дамаск», Шиллер… Весь облик этого типа — эта его майка дурацкая, словно специально надетая, чтобы демонстрировать накачанные мышцы, его тяжелые кулаки, мощный торс, упрямый подбородок — все дышало грубой силой и чувственностью. Катя сравнила Коха с Кравченко. Затем сравнила с Кравченко и Разгуляева. Да, в игре мускулов драгоценный В. А. этой колоритной парочке не уступал, но в остальном… Катя уже не могла усидеть на месте, встала, подошла к Коху. Он сначала сделал вид, что в упор не видит ее, потом круто обернулся:
— Что еще случилось?
— Хочу узнать, часто ли у вас бывают ночные репетиции? — елейно осведомилась Катя.
— Как что-нибудь у шефа моего в башке заклинит, так сразу. — От Коха пахло спиртным. — Где он?
Мне Саныч передал, я уж бай-бай после наших приключений ложился. Так подняли: иди, подежурь, Разгуляй прогон будет делать.
— Он сказал, что пошел переодеваться. А разве обязательно надо в сценическом костюме?
— Если неприятностей себе не хочешь… — Кох сплюнул. — Одна из святых заповедей: входи в клетку только в том костюме, к которому коты привыкли.
— Коты? Они такие смирные у него на представлении. Ну, леопарды-то. Такие послушные, словно и не было той репетиции.
— Смирные. — Кох снова сплюнул. — Эх ты, корреспондентка… Они ж мясо жрут по восемь кило в день, за каждую кость друг друга полосуют. А ты — смирные… «Полосатый рейс» видела? — спросил он вдруг. Катя кивнула, а кто же не видел-то? — Дрессировщица там Назарова, давно это, правда, было… Уж там ее тигры смирней некуда. И гладит она их, и плавает с ними. Ручные, скажешь, совсем, да? А незадолго до съемок, мне наш Липский рассказывал, он у нас ходячий справочник, — во время гастролей где-то на юге этих самых тигров разместили в помещении, смежном с конюшней. Там восемь верблюдов находилось, лошади. Помещение — каменный барак.