— В Антоново, — потирая ногу и морщась сказала Тася. Ногу она все-таки подвернула.
— Давай помогу донести-то, — предложил ей спаситель и, не дожидаясь ответа, легко подхватил тяжеленные чемоданы и направился по тропинке вглубь острова.
Тася поразилась: он ведь собирался на катер садиться, в город плыть, а все бросил, чтоб какой-то незнакомой помочь… и с готовностью двинулась за ним следом. За ней Эля с Сенечкой. Малыш только успевал-поворачивался: головенкой вертел — такая красота открывалась. Высокая, аж по колено! зелена трава-мурава, в ней тропинка протоптана. Среди старых могучих лип виднеется белое здание старинной усадьбы. Довольно-таки облезлое, краска там и тут облупилась, но все ж усадьба, да ещё на высоком отвесном берегу Волги! За ней — заросший, запущенный парк. А дальше поле-то, поле какое! Густое, зеленое, ровное. И лес за кромкой! И вдали тоже лес. Сосны! Густые, пушистые, а стволы розовым в золотых лучах светятся… Тропка пошла вниз, под уклон, потом выровнялась и впереди завиднелась рощица. Высокие раскидистые березы, вольные, ясные. А воздух-то воздух… благодать! Когда приблизились к рощице, оказалось, что это старое кладбище. Могилки чистенькие, ухоженные: ведь недавно Пасха была, а на Пасху всегда идут на погост за родными ухаживать! Веночки, цветочки в баночках, на железных крестах, у подножия плит и памятников — искусственные, в основном… Кое-где могилы совсем свежие, все в цветах, и земля, присыпанная песком утрамбоваться ещё не успела. Были и могилки заброшенные — краска на крестах облезла, фотографии выцвели. Тася шла, глядя прямо перед собой, ей не терпелось увидеть деревню. На кладбище все больше глядела Эля, глазищи таращила, точно что-то невиданное увидала. И все оборачивалась, когда кладбище миновали.
Вот и Антоново — ниже, в ложбинке, возле заливчика, осокой поросшего. По заборам рябины цветут, много рябин. Дома все старые, кое-какие осели и покосились, но другие вполне ладные, крепкие, с резными затейливыми наличниками, и у каждого — свой характер, узор. Стали подниматься в горку, и у Таси сердце запрыгало: какой он, их дом? К ней обернулся рыжебородый, шагавший с чемоданами впереди.
— Так, куда вам? Вы к кому погостить-то приехали?
— Да, мы не гостить… — Тася остановилась. — Мы насовсем.
— Это как насовсем? — не понял её спасатель. — Насовсем поселяетесь у кого?
— Нет, мы… у себя поселяемся. Тут наш дом. Он где-то… я не знаю, мне сказали найти большой дом напротив колодца. Это в самом центре деревни, там ещё памятник погибшим в войну должен быть.
Мужчина от удивления даже чемоданы на землю уронил. Они шлепнулись с глухим стуком. Сразу в истошном лае зашлась какая-то шавка за соседним забором, а шагавший неподалеку раскрасавец-петух с золотисто-зелеными перьями в горделивом хвосте шарахнулся в сторону, недовольно оглядываясь и кося красным глазом. Что это за непонятные люди пожаловали?
— Так получается, это ваш теперь дом? — он заморгал и прищурился. Вы, что ж, купили его? А когда покупали-то, я что-то раньше вас тут не видел?!
— Да нет, не купили, — устало обронила Тася, этот допрос посреди улицы потихоньку начал её донимать. — Он нам в наследство достался. Ну, в дар! Еще будут вопросы или вы все-таки дорогу к дому покажете?
— Нет вопросов! — фыркнул, развеселясь, провожатый. — Пошли.
Через несколько дворов по левую сторону показался… да нет, не дом каравелла… Корабль! Он вплывал в деревенскую улицу со стороны реки, вплывал неспешно, с достоинством, на всех парусах своих широченных стен. Он и стоял-то особняком — сплошной ряд деревенских домов перед ним обрывала полянка с ясноглазыми одуванчиками, от которой ручейком вытекала дорожка, спускавшаяся к реке.
— Вот он, домина ваш, — указал рыжебородый, — любуйтесь! Только на что вам такая громадина — это ж сколько надо дров-то, чтоб протопить? Да и восстанавливать его — не хрен скушать!
— Ничего, как-нибудь, — хмуро бросила Тася. Их нечаянный провожатый уж не в шутку её достал! — Вы… спасибо большое, но вы больше не беспокойтесь. Мы уж сами тут разберемся.
И с решительным видом она двинулась мимо недоуменного мужика. Он смерил оценивающим взглядом её тоненькую фигурку, будто прикидывал: восстановит такая дом или нет? Потом вздохнул и с не меньшей решимостью двинул за ней.
— Вы не горячитесь, хозяйка! — он распахнул перед ней покосившуюся гнилую калитку. — Вам без людей тут не справиться, а я тут всех знаю подскажу, кто, да что… Да и материалов вам надо, дров, а с ходу вы… в общем, знать надо!
— Послушайте! — Тася с угрожающим видом обернулась к нему. — Вы понимаете, мы сюда из Москвы ехали, встали в пять утра… Час до этих ваших Переборов добирались, паромчика ждали…
— Так то не паромчик, а «Мошка» — так мы катер зовем. Вы же видели его номер: «МО — 513» — вот «Мошка» и получается! — на лице его раскатилась широкая довольная улыбка.
— Мне наплевать, паромчиком называется это корыто или мошкой! - раскипятилась Тася. — Я хочу, наконец, войти в дом, сеть на стул, а потом накормить детей. Вам это понятно? Или по-английски вам объяснить?
— Да нет, по-английски не надо, — обиделся проводник. — В общем, так. Вещи я вам донес, а там как хотите… только в доме вашем и стула-то нет.
— Как нет? — опешила Тася, и вся её раздражительность разом погасла. Совсем?
— Да вы сами сейчас увидите. Где ваш ключ-то — давайте, а то ещё так быват (он так и сказал — «быват»!) как бы замок за зиму не заржавел…
Он взял ключ из дрогнувших пальцев Таси, поднялся на высокое двухметровое крыльцо, повозился с минуту с замком и отпер дверь.
— Так и есть, заржавел, собака! Но это ничего, я вам масла для смазки принесу. Ну, давайте, чего стоите-то? Ребетня, залетай!
А они и вправду стояли перед этим огромным домом, который на них не глядел: все окна с улицы были повыбиты, а со стороны крыльца — с тылу забиты фанерой. Стояли и не решались войти.
— Мам, пойдем, — тихо сказала Эля. За весь этот день она не проронила ни слова, и только лицо её все чаще озаряла какая-то новая, словно бы расцветающая улыбка. — Нехорошо, он нам помог, а ты… Ну, пошли!
И они вошли в дом.
В нем и впрямь не было ни стола, ни стула… Только полуразвалившаяся русская печь. Зато комнат, пространства — не счесть! По плану только первый этаж занимал больше двухсот квадратных метров. Чистый коттедж! Только не такой как современные строят, а деревянный, добротный, живой, ставленый из неохватных, потемнелых от времени бревен.
И Тася обошла его весь, опустилась на пол возле раскуроченной печки, прислонилась к ней головой и сидела так, раскачиваясь, а слезы беззвучно текли по щекам. Сеня уселся с ней рядом. А Эля взяла их Сусанина за руку и неприметно вывела из дому, увлекая во двор, где по забору росли три рябины, несколько кустов сирени и куртина вишен. Как они цвели! У крыльца Эля стала негромко спрашивать его о чем-то, он ей отвечал, но про что они беседу вели — никто не слышал…
А две старушки — молочница баба Поля и соседка её тетя Люда — приникли к забору, стараясь, чтоб их не заметили, и пытались хоть краем уха расслышать, о чем говорят. Тетя Люда слыхала, как Тася сказала своему провожатому, что поселяется здесь навсегда. Что пустующий дом напротив колодца теперь не пустует. И весть эта в мгновение ока облетела деревню. Через час о ней знал весь Юршинский остров.
Глава 2 ОСТРОВИТЯНЕ
Как оказалось, рыжебородого звали Василием. Он жил в дерене Быково за сосновым бором, что направо от пристани, жил с сынишкой по имени Вовка. Вдвоем. Жена его умерла. В тот же день, как препроводил новых островитян к их дому, Василий к ним явился под вечер. Его старенький мотоцикл протарахтел и умолк у калитки, распугав слонявшихся кур. Он привез табуретку, два стула, машинное масло для замка, ведро картошки, лохматый пучок зеленого луку, петрушку и сына Вовку. Тася руками всплеснула: стулья! Это же целое богатство… Она немедленно распалила во дворе костер и подвесила над огнем чайник на железном пруте — печка сильно дымила, а больше готовить было не на чем.
— Вова, давай налью тебе чаю? Горяченький! — предложила Тася, внося закопченный дочерна чайник в дом.
— Плевать! — хмуро бросил Вовка, ни на кого не глядя.
Он стеснялся.
Это был рыжий, серьезный, веснушчатый парень с очень строгими серыми глазами. Но когда он улыбался, казалось, что в комнату вдруг заглянуло солнышко — такая неожиданная, светлая и радостная была у него улыбка. Вовке было тринадцать лет.
Отец его сел с Тасей на пол, на газетки, чай пить, а тем временем Вовка извлек из мотоциклетой коляски доски, гвозди, топор, пилу и принялся строгать и стучать. Через час у новоселов был стол. Он немного шатался, но когда под одну ногу подложили свернутую газетку, встал крепко! Ровненький получился стол, и доски рубанком обструганные. Тася тотчас достала из чемодана скатерть, застелила…
Так началась их новая жизнь. Жизнь в деревне.
Деревенские вроде бы приняли Тасю с детьми. А вроде бы и не приняли… Ясно ведь — чужаки! Да и дом, в котором поселились они, пустовал долгие годы, и не одна веселая компания забиралась сюда через раскуроченное окно, чтоб самогоночки выпить, да с бабами позабавиться. И вообще, стоял себе дом пустой. Прежде, давно, ещё в сороковые, жили в нем люди свои, местные. А теперь — не пойми кто! Какие-то доходяги московские. И воду-то из колодца толком достать не могут, ведро перетягивает! «Перетягиват!» — как говаривали в здешних волжских краях, проглатывая гласные в последнем слоге.
Они и вправду казались в деревне белыми воронами: бледные, худющие, неуверенные — не девки, а тени какие-то, что мать, что дочка… Сеня-то ещё ничего, основательный карапуз, любопытный. Калякает со всеми, лопочет, все ему интересно. А эти: мать с дочкой ни с кем и говорить не хотят, сторонятся. Видно, носы дерут! Деревенские бабы похохатывали, глядя на них, и высматривали через забор все, чем эти, московские, занимались. Интересно — все ж развлечение!
А через неделю, когда земля потихоньку вплывала в лето, её вдруг словно накрыло раскаленным от солнца невидимым куполом. Пала жара! «Ох, уж больно люди Бога разгневали, — вздыхали старушки. — Никогда не бывало июня такого. Сгорят ведь хлеба!»
Тяжкий знойный июнь опалил землю непривычной жарой. Тридцать восемь в тени! Остров походил на придавленный крышкой чугунный котел, преющий в печке, и даже близость большой воды не спасала. От этой жары люди словно с ума посходили, и весь остров начал буйствовать. Пить!
Пили самогон. Крепостью семьдесят градусов — что крепче водки! Гнали в нескольких деревнях, но предпочитали брать коричневатое зелье у Николая на хуторе — так называли дачный поселок неподалеку от пристани. Двигались за ним перебежками — от одного тенистого перелеска к другому. А на открытых местах: в полях, по проселкам от этого африканского жара вообще было нечем дышать. Да ещё луга зацвели, сады, огороды, и от терпкого душистого воздуха, напоенного пьяным запахом трав, у людей попросту «крыша поехала». Воздух этот — раскаленный, тугой — не шел в легкие, и народ ходил с приоткрытым ртом, словно все были рыбами, и рыб этих выудили из воды и побросали на берег. От того и дурили — дрались, куражились, лезли в одежде в воду и орали там не своим голосом… А потом снова топали за самогонкой и валились там, где одолевал лютый и мутный хмель — при дороге, под кустом, за околицей…
И начались безобразия.
Начались они с того, что Тасин сосед, пьющий запоем пастух Михалыч, заснул под кустом, и стадо разбрелось по задворкам и огородам, вытаптывая рассаду. Бабы с воем кинулись собирать коров, кроя Михалыча матом, а молочница баба Поля, у которой был самый зычный и пронзительный голос, вопила на всю деревню, что у неё и у Рябовых всю капусту коровы сожрали!
Михалыч, проспавшись и топая сапогами, всполз на крыльцо к Тасе и забубнил нечто мало понятное — слова он выговаривал глухо и скороговоркой. Но скоро Тасе не нужно было и слов разбирать, ясно стало, что Михалычу требовалось двадцадцать рубликов на опохмел — ровно столько стоила на хуторе в Юршино поллитровка самогона. Он стал являться к ней в пять утра, мог и посреди ночи, дубасил кулаком в дверь и мычал: «Хозя-ака! Хозя-ака!» Михалыч знал, что кроме новой его московской соседки, во всей деревне больше денег ни у кого нет, а если и есть, так никто не даст! Тася давала…
Василий привел к ней двоих соседей своих по деревне — щуплого серокожего Владимира и улыбистого Бориса. Им заказано было подновить крышу, поправить кое-где стены, починить рамы, вставить стекла и вообще хоть сколько-то привести дом в порядок. Сосед напротив, живший в покривившемся домике под раскидистой старой березой, вызвался починить проводку. Звали его Леней. Вечерами он, робея и пряча глаза, появлялся у Таси то с новенькой титановой лопатой, то с крепкой плетеной корзинкой, то с топором, предлагая обменять означенные предметы на двадцать рублей… Тася меняла.
Из-за речки Юги, огибавшей остров по окоему, где стояла деревня Антоново, и отделявшей его от материка, из поселочка Свингино появился призванный Василием печник Коля Хованкин с сыном Лешей. Оба принялись крушить старую печь, таскать глину с берега, замешивать её с песком и класть новую печку. Николай, появившись, выпил бутылку водки, после сообщил, что цена, о которой условились, его не устраивает, нужна прибавка для напарника, то есть для сына Леши. Тася на прибавку согласилась.
Все это время, пока Тася входила в деревенскую жизнь, осваивалась и начинала понемногу знакомиться с деревенскими бабушками, Эля пропадала в лесу. Там цвели ландыши, пели птицы, из-под ног вспархивали тетерева, и огромные замшелые валуны живописными пятнами светлели под солнцем среди елей и густых зарослей можжевельника. Но самым любимым местом её стал необъятный луг, раскинувшийся за деревней и простиравшийся живым колеблемым морем трав до берега настоящего моря — Рыбинского. Там шумел прибой и тянуло свежестью от сероватой воды, уходящей за горизонт. На море Эля бывать не любила. Ей отчего-то было не по себе, когда стояла на берегу и глядела на неприветливую суровую воду. Это было искусственное водохранилище, самый большой искусственный водоем в мире, вырытый в сороковых годах. При затоплении под водой осталось множество деревень и даже целый старинный город Молога. Нет, неуютно ей было на берегу, неуютно! То ли дело Волга, живая, ясная, синяя, по которой ходили белоснежные трехпалубные теплоходы, баржи и сновали легкие маневренные моторные лодочки… Эля часами пропадала на берегу Волги и в лесу, но по утрам, на заре, часов в пять, выходила на залитый солнцем луг за деревней и шла по высокой траве к одинокому дубу, растущему на краю острова, в том месте, где река Юга сливалась с Рыбинским морем. Это было ещё не море, но и не река широкий залив улыбался ей светлой синью, по нему бабочками порхали белопарусные яхты, легкокрылые чайки, и сидя под дубом, Эля глядела на воду, глядела за край земли и не могла наглядеться.
Там на заре она слышала пение. Стройный хор мужских голосов звучал из воды — это был церковный распев.
Ей во сне стала снова являться Светлая гостья. И не только во сне наяву. В красных одеждах, в облаке лучистого света. Свет тот был так непохож на земной — он был не от мира сего. Но когда утром вставало солнышко, что-то в ответной улыбке земли, которой оно улыбалось, было от этого ясного света. Элина гостья звала девочку за собой и шла над землей к берегу острова, где рос одинокий дуб. Там она пропадала. Иногда Эля видела её и в лесу. А на Троицу она встала над водами моря — невиданная, заслоняющая горизонт, и красные одежды её алели над бурливой водой. Она воздела правую руку, словно благословляя и остров, и деревеньки, и тихий деревенский погост, и Элю — это было как знамение. Знак того, что грядет… чудо ли, радость, беда… Нет, Эля знала, что Она всегда отводит беду и сейчас отведет, что от простертой её руки — благодать… Но знала также, что это благословение — перед битвой. И она стала готовиться к ней.
И началась буря. На остров шел ураган. И захлопали ставни. И две вековые березы срезало, как травинки. И несколько лодок сорвало и унесло в море. И с домика их соседки бабушки Шуры снесло три листа шифера. Они рухнули в сад, разкрошив её любимую яблонку и превратив в кашу кусты сортовых пионов. И бабушку Шуру приютила у себя тетя Маша, а та только тихонько покачивала сухонькой головой и шептала: «Плевать… Плевать…» Ей было жаль пионов. Но ныть и причитать она не умела. Ждала, когда уйдет ураган, и кто-то починит ей крышу, и она снова вернется домой. Главное, чтобы дом стоял!
Ураган бушевал всю ночь, и ночь эту остров выстоял. И наутро, когда все стихло, и только поваленные деревья и разбитые ставни напоминали о ветре, жестком как сталь, люди стали выползать из домов, подсчитывать понесенный урон, бегать к соседям, пересуживать как и что починить… И стали пить. Ой, как пить! И бабы, и мужики… Тася побежала в деревню Липняги к бабе Гале, у которой брала молоко, — та, шатаясь, выползла к ней с крыльца, и тонкими в нитку губами дребезжащим голосом стала тянуть: «Ангел мой! Ты не бойся, не бойся!» Она старалась успокоить ту, которая к здешней жизни была не привычна, ту, у которой в доме не было даже кроватей и дети её до сих пор перемогались на холодом полу, — старалась передать ей хоть толику бодрости и надежды. Баба Галя пошла в огород и надергала Тасе пышный пучок укропа, и дала ей трехлитровую банку соленых огурчиков и молока, и толкалась в сенях, колыхалась… и все повторяла: «Не бойся!»
А та, которую деревенская бабка назвала «ангелом» — Тася отыскала Михалыча и послала за самогонкой. И под вечер едва ли не пол-деревни сидело у неё за сколоченным Вовкой столом, и Тася пила… пила!