Полицейские освободили пленников и взяли под стражу миссис Хэйвуд. Томас и Питер дали подробные свидетельские показания.
Делом занялся опытный детектив и выяснил, что отец Питера был очень богатым человеком. Мать умерла рано, вокруг вдовца крутилось много молодых красоток, а он взял и влюбился в некрасивую и немолодую женщину. Она работала в аптеке поблизости от дома мистера Хэйвуда, была выше его ростом и шире в плечах, но казалась ему очень милой. («Потому что любовь зла», – сказала Анфиса.)
Аптекарша не любила никого, кроме своего брата, и ничего, кроме денег. Она, конечно, сразу согласилась стать женой богача. Алчность и довела ее до первого из преступлений. В течение нескольких лет новая миссис Хэйвуд потихоньку подсыпала какой-то хитрый яд мужу в пищу. Он страдал невыносимыми болями, она «заботливо» ухаживала за ним. Отравительнице почти удалось добиться, чтобы умирающий муж завещал ей бо́льшую часть наследства, но перед смертью он успел переписать завещание в пользу сына. Миссис Хэйвуд досталась небольшая доля денег, которых едва хватило на покупку участка с садом. А Питер не знал ни о размерах отцовского имущества, ни о том, что получит право на него в день совершеннолетия.
Миссис Хэйвуд смирилась с присутствием пасынка в доме и вынашивала планы, как завладеть всем наследством. Преданный ей Флинт-Огр вынуждал Питера помогать во всяких злодействах, до времени не перегибая в побоях.
Люди не любили хозяев грушевого сада, но ни у кого и в мыслях не возникало, что преступники держали в подвале пленников. Для лучшего плодоношения деревьям нужна была свежая кровь. «Донорским» сбором миссис Хэйвуд поливала землю у корней. Самые вкусные в мире груши росли на человеческой крови.
С портретом мамы я возился гораздо дольше, чем обычно рисую принцесс. Осталось подчернить волосы, где закругляются коричневые прядки.
Щетка повернула к себе лист с готовым рисунком:
– Мама у тебя красивая.
Киваю.
Я решил не жениться, но, может быть, передумаю. Вот повзрослею в тюрьме, выйду и женюсь на Варе. Она некрасивая, у нее руки в цыпках. Зато Варя не вруша и храбрая. Не побоялась укусить Стаса Москалева.
Родители ребят начали звонить им и гнать по домам. На улице давно зажглись фонари и было светло. Мне никто не звонил, но мама оказалась дома. Не одна, с дядей Димой. Он привез ее с работы, потому что, во-первых, поздно, во-вторых, по пути. Так-то дядя Дима был не маминым другом, а папиным. В молодости он, папа, дядя Ваня и дядя Григорий учились вместе в политехническом институте.
Друзья папы нравились мне с самого детства. Высокий светловолосый дядя Дима считался самым крутым и приезжал к нам в гости на белом «Лексусе».
– Привет, Артемон! – дядя Дима весело надвинул бейсболку мне на лоб. – Ты почему так долго бегал на улице?
– Я не бегал, я сидел в домике, – сказал я, но он уже не смотрел на меня. Кивнул маме – «до свидания» и ушел.
Артемон, Артемон… Что я ему – пудель? Я подумал, что запрещу дяде Диме называть меня так.
Мама включила телевизор и прилегла на диван. Она была пьяная. Немножко. Я ждал, пока кончится очередной фильм ее любимого сериала, и пытался разговаривать сам с собой на языке глаз перед зеркалом в прихожей.
Некоторые слова были мне не совсем понятны. Вот, например, по обращениям «мисс» и «миссис» сразу становится ясно, у кого из английских женщин есть муж, а у кого нет. А почему ко всем мужчинам англичане обращаются одинаковым словом «мистер»? Даже к мальчикам, хотя они не женаты. А чем отличается алчность от жадности? Алчность жаднее? А что означает выражение «любовь зла»? Это если человек знает, какая некрасивая у него невеста, но все равно женится?
Я радовался, что папа женился на моей красивой маме и что его любовь не зла. (Я был все еще глупый.) Ужиная, я размышлял о ядах, кляпах и наручниках. Где миссис Хэйвуд их столько взяла? Разве их запросто продают в английских магазинах (аптеках)?
Мама отказалась послушать историю:
– Терпеть не могу страшные байки. Папа приедет, ему и расскажешь. Иди ложись спать.
Забыла поцеловать меня на ночь.
Я перебирал в уме Анфисины фразы типа «его душили слезы» и «кровь заледенела в жилах», и кровь у меня правда леденела. Притаившийся в темноте Огр, со скотчем и плеткой в волосатых руках, так и ждал, что я покажусь из-под одеяла. Обливаясь потом, я быстро-быстро высовывал ногу и втягивал обратно, чтобы проверить – схватит, или я выдумщик и трус? Потом Мысонок налег мне на грудь всей тяжестью и закрыл собой. Спас от хватающих за ноги призраков.
– Вампирский сад? И ты испугался? – усмехнулся папа, когда приехал и выслушал историю.
Мы просмотрели в Интернете фотографии хищных растений. Такие растения питаются насекомыми, и лишь единицы – птицами и грызунами. А плотоядных грушевых деревьев, оказывается, нет в природе.
– Забудь этот бред, – сказал папа. – Триллер о садоводах-маньяках мог прийти только в чью-то больную голову.
Днем ночные страхи кажутся смешными. Двор заливало солнце, на небе паслись пухлые облака. Я сгонял на велике за хлебом, вымыл после обеда посуду и отпросился гулять. Ребята собрались играть в войнушку.
Два войска выстроились друг перед другом и обсудили боевые действия. Командир нашей армии Стас Москалев неожиданно предложил ввести пытки пойманных лазутчиков. Вытащил из кармана два кружка скотча и помахал ими:
– Для связывания рук.
Я переглянулся с друзьями. Хорошо, что в наших магазинах не продаются наручники! Москалев заметил и ухмыльнулся:
– Ничего, пленники немножко потерпят. Зато приближение к исторической правде придаст игре остроту.
Мы вчетвером не стали голосовать за пытки и скотч даже ради исторической правды. А большинство проголосовали. И как назло, нас выбрали разведчиками.
Конечно, мы боялись, что попадемся, но скоро сами выловили лазутчицу в тени крыльца. Она была всего на класс младше Москалева и классно дралась. Нам кое-как удалось взять ее числом и весом (Лехиным в основном). Мы замотали ей руки за спиной скотчем и доставили к командиру. Его интересовало место дислокации противника.
Шпионка изображала из себя героиню, не отвечала на вопросы и обидно потешалась над нашим штабом. Москалев разозлился. Это он придумал разместить штаб все в том же домике на детской площадке. Днем здесь, вроде прикрытия, шумит и возится малышня.
Командир прекратил допросы, велел нам сгонять домой за рукавицами и нарвать у забора крапиву. Я имел печальный опыт с крапивными волдырями и неприятно удивился: значит, пытки планировались не понарошку?..
– Огр, – сказала лазутчица, и мы замешкались.
– Что-о?! А ну-ка повтори! – не поверил своим ушам командир.
– Ты Огр! – крикнула она (тоже слышала рассказ).
Москалев крепко обхватил рукой ее шею. Девчонка выгнулась в попытке освободиться от скотча, пуговицы натянутой рубашки не выдержали… расстегнулись… Обнажился тощий живот, и на груди встопорщились две волны. Две маленькие и беззащитные.
Глаза у Москалева сделались наглыми и заблестели, будто в них капнули жиром. (Вот так же противно они блестели, когда он рассказывал нам, что делают мужчины с голыми женщинами, оставшись с ними наедине.) Мерзко хихикая, Москалев заелозил по телу девчонки пальцами.
Мы с Лехой и Мишкой замерли, открыв рты. Я моргнуть не успел, как Варя сорвалась с места и вонзила зубы в командирскую руку! Сильно укусила. Москалев взревел на всю площадку. Мы опомнились, накинулись на него, и другие прибежали на помощь, а то бы он отлупил Варю, эту языкастую лазутчицу, за обзывалки.
…Я на эту шестиклассницу потом смотреть не мог. Я же знал теперь, что на теле у нее круглятся игрушечные волны, не доросшие еще до взрослого размера. Как увижу ее – перед глазами начинали рябить белые холмики и в голове звучал гнусный смех Москалева. Становилось стыдно до одури, и жар бросался в лицо.
Щетка рассматривает нарисованный «штаб» у песочницы:
– Симпатичный домик. В таком же домике у песочницы я играла в детстве.
Странно, когда очень немолодая женщина с морщинками под глазами и у рта говорит: «Я играла в детстве». Сколько ей лет? Маме тридцать один год, тете Наде – двадцать шесть. Щетка выглядит старше обеих. Сорок ей? Пятьдесят? Я не силен в определении женского возраста.
Улыбается:
– Тридцать четыре. Старушенция.
Опять прочла мои мысли. Ну не удается мне молчать глазами! И разговаривать ими я не научился. Мы все тренировались, ни у кого не получилось. Леха сказал: «Разговаривать – это ерунда. Вот лгать глазами – высший класс! Только разведчики умеют».
Он ошибался.
К нам пожаловал дядя Дима. Папа был в ванной и крикнул оттуда:
– Минутку, сейчас добреюсь!
Я открыл дверь своей комнаты, шагнул в коридор… и отпрянул обратно. Хватило двух секунд, чтобы в моей памяти четко запечатлелось отражение в зеркале прихожей – словно живописная картина в раме. В этой картине папин друг целовал мою маму.
– Минутку, сейчас добреюсь!
Я открыл дверь своей комнаты, шагнул в коридор… и отпрянул обратно. Хватило двух секунд, чтобы в моей памяти четко запечатлелось отражение в зеркале прихожей – словно живописная картина в раме. В этой картине папин друг целовал мою маму.
Одной рукой он прижимал к себе маму за пояс так, что ее волосы свесились ниже спины, а другой шарил по маминой груди. Он не хихикал, как Стас Москалев, его губы были заняты, но глаза поверх запрокинутой головы мамы блестели так же противно и жирно.
Папа добрился. Дядя Дима как ни в чем не бывало отправился с ним в зал. Мама позвала меня из кухни, где разрезала торт и разливала чай. Торт привез дядя Дима. Он всегда привозил вино и что-нибудь сладкое. Пирожные, конфеты… Я уставился в мамины сияющие глаза, она улыбнулась и попросила отнести в зал поднос с тортом.
Папа болтал о командировочных делах и смеялся. Дядя Дима тоже смеялся и весело смотрел на папу. Теперь его глаза блестели не жирно – по-другому, как обычно блестят в хорошей беседе у верных друзей. Никто б не поверил, что это глаза лгуна.
Я сказал маме – не хочу пить чай с тортом, голова болит. Мама потрогала мой лоб:
– Вроде не горячий… Носишься весь день как савраска!
Дала какое-то лекарство.
В ожидании ухода гостя я прочел пятнадцать страниц маминой книги «Любовница французского лейтенанта» – и ничего не запомнил. Не вышел попрощаться с дядей Димой. Притворился, что уснул.
Мне было плохо весь следующий день. Не хотелось ни есть, ни гулять. Я лежал, обняв Мысонка, смотрел мультики и терзался трудными мыслями. Мама забеспокоилась, поставила градусник. Поцеловала в щеку, не успел отвернуться…
– Ну-ка, признавайся, что случилось, – сказал за ужином папа. – Надеюсь, ты не из-за «грушевой» чепухи маешься?
И я не вытерпел. Я спросил, позволяется ли чужому человеку целовать чужую маму, если ее муж этого не видит.
Папины брови подскочили вверх. Мама поперхнулась салатом и закашлялась. Папа попросил меня выйти из кухни, хотя я не доел свой салат.
Я сильно пожалел, что нечаянно вмешался в путаную жизнь взрослых. Я считал тогда, что от друзей ничего не скрывают. Раз дядя Дима, глядя невинными глазами, скрыл от папы поцелуи с мамой, выходит, он лгун и предатель. Но ведь и мама скрыла! Значит, и она – лгунья и предательница.
А я? Я не лгун? Не предатель? Мог бы не прятаться в комнате, подойти к ним в прихожей и честно сказать, что друзья (и мамы) так не поступают. А я предпочел соврать про больную голову и только назавтра… Только назавтра задал папе вопрос как бы не совсем о маме и дяде Диме. Но этим хитрым вопросом я, кажется, предал маму?..
Кто бы объяснил мне, перед кем я виноват больше?
Прежде я думал: сказать правду нетрудно. Моя правда была незначительной – посеял перчатки, подрался с Лехой и тому подобное. Папа требовал честности, я признавался и получал за свою маленькую правду маленькое же и наказание – мыл полы или три дня не подходил к компьютеру. В исключительных случаях папа мог дать мне подзатыльник. Не больно и почти не обидно.
Оказалось, что детская правда легка как пух, а взрослая ложится на сердце камнем. Она хуже отравы – жжет нёбо, грызет изнутри и подначивает соврать. А ложь способна смягчить жесткую правду, отодвинуть ее и даже совсем заглушить. Вероятно, поэтому взрослые врут. Большинство взрослых.
Я стал подсматривать за дядей Ваней и дядей Григорием, опасаясь застукать их с мамой. Но у дяди Вани есть своя жена и маленькая дочка, а у дяди Григория – невеста (они потом поженились). Честные люди, преданные друзья не пытались подкрасться к маме с поцелуями. Я пристыдил себя за подозрения и прекратил слежку.
Дядя Дима больше не приходил к нам. Позже я подслушал из разговора папы с дядей Григорием, что дядя Дима покинул наш город, живет где-то у моря, открыл бизнес и процветает.
Моя б воля – я бы выслал отсюда еще всех маминых приятельниц. Пользуясь папиным отсутствием, они собирались у нас, курили и пили дорогое вино джин. Их болтовня сбивала меня с толку. Они постоянно говорили о шикарных покупках и знакомых, которые оказывались то в шоке, то в шоколаде. Я чувствовал себя дома неловко, как нежеланный гость, а спустя час – как невидимый. Ел сидя у подоконника. Спокойно делился с Мысонком роллами и котлетами, давал ему слизывать с тарелки соус. Мама не обращала внимания.
Однажды папа застал подвыпившую компанию, разогнал всех и повздорил с мамой.
– Я не для того мотаюсь по командировкам, – холодно сказал он, – чтобы ты устраивала в квартире шалман и вертеп.
Мама закричала:
– Ты мотаешься?! А я не пашу, да? Я – не пашу?! Я тоже не по шопингам шляюсь, Игорь, не по «зарубежам»!
Они начали ссориться громко, я ушел в комнату, но все слышал за плотно притворенной дверью.
– Путешествуй на свою зарплату, кто запрещает? Сама знаешь, что мои деньги уходят в ипотеку!
– А мои, сам знаешь, на такси! Умру – не сяду в твою «Ниву»!
– На общественном транспорте не пробовала ездить?
Про себя я разделял мамино возмущение. Наша древняя машина принадлежала еще дедушке, а папа все никак не мог купить новую.
– Ты живешь не по средствам, Тася!
– Как ты смеешь?! – взвизгнула мама. – Да ты просто жмот!
– А кто не жмот? Кто?! Не тот ли, с кем ты раскатывала на «Лексусе»?!
Мама зарыдала. Папа стукнул кулаком о стену и ушел в бар. С папами Лехи и Вари.
Вернулись они почти к ночи. Лифт не работал, и папе пришлось волоком тащить Вариного отца на пятый этаж. Лехин тоже наклюкался, но с ним легче – живет на первом. Слава богу, мой папа не имеет привычки надираться в дупель.
Папа у меня вообще классный. Его большие плечи даже зимой вкусно пахнут загаром и солнцем. Папа умеет строить многоэтажные дома и объекты, прыгать с парашютом, играть на гитаре, петь у костра с друзьями красивые песни; он любит ловить рыбу спиннингом, стрелять в тире, гулять со мной по городу, собирать грибы, играть в шахматы и футбол… всего не перечислишь.
Вообще-то все папы у нас хорошие. Они на спор устроили чемпионат по футболу с дядьками из соседнего дома – чья команда проиграет, та посадит деревья в общем дворе.
Не одни мы наблюдали за игрой с Лехиного балкона – все нижние балконы были заняты болельщиками. На воротах «папиной» команды стоял отец очкарика Мишки, тоже очкарик, что не мешало ему классно ловить мячи. Наш дом победил! То есть победила дружба: на посадку папы пообещали выйти вместе.
А в нашей отдельной квартире дружба заканчивалась. Родители ссорились-ссорились, потом мама ушла ночевать к подруге и попала в полицию. Папа говорил по телефону с дядей Григорием о каком-то пьяном дебоше, устроенном мамой в ресторане, я слышал.
Родственник дяди Григория, полицейский начальник, вызволил ее из обезъянника (сначала я думал – из зоопарка, но Леха сказал, что это такая клетка в «ментовке» для задержанных людей), и мама уехала.
В первый раз ненадолго.
– По туристической путевке, – пояснил папа. – Кажется, в Египет.
Мне тоже хотелось в Египет, но не одному, а втроем. Обидевшись на маму, я сгоряча выложил папе, что она жаловалась на него подругам. Говорила – нет сил, как хочется съездить куда-нибудь в Италию или хотя бы в Египет, но пока она живет с таким скупым человеком, это нереально. И одна особенно отталкивающе накрашенная подруга сказала: «Капец, однозначно».
Папа выслушал с пасмурным лицом и вдруг ни с того ни с сего наорал на меня из-за двоек по математике, которые я нахватал в начале учебного года.
Ночью я страдал от своего предательства. Мало того что я подслушивал мамины разговоры с подругами, так еще и наябедничал. А на папу я не обижался. Я понимал: он срывает на мне плохое настроение. Пока мама дебоширила в ресторане и путешествовала в Египте, папа все время нервничал. Забывал бриться – и к ее приезду успел обрасти бородкой.
Мама почему-то не привезла нам подарков. Я чувствовал себя виноватым и сказал ей, что опять выдал папе ее секрет.
– Это не секрет, – сказала она резко. – Твой отец действительно скупой человек.
Сколько я ни приставал к маме, она так и не рассказала о пирамидах и фараоновых гробницах. Разговаривала со мной меньше обычного, а с папой общалась через меня: «Артем, скажи папе, что…», «Передай папе…» Каждый день убегала куда-то. Я звонил ей, она отвечала:
– Не мешай, я на работе.
– В типографии? – уточнял я.
– Да.
Она лгала. В типографском рекламном цехе мне сказали:
– Таисия Владимировна давно у нас не работает.
Мама изменилась, словно кто-то держал ее в плену и травил колдовским чаем. Она превратилась в чужую женщину, которая только притворялась моей мамой. В голосе этой новой мамы сквозили нотки досадливого нетерпения, в словах не было тепла. Она перестала играть с Мысонком по вечерам и целовать меня на ночь. Не проверяла домашние задания, не гладила рубашки, готовила наспех и вообще забывала о нас. Я думал – пусть бы она сердилась. Пусть бы плакала, но не была такой равнодушной. «Любое чувство лучше безразличия» (цитата).