Большая пустая квартира, женская фигура в кресле, в углах клубятся тени, прожитые жизни, умолкшие голоса. Никто уже не зовет ее Любочкой. Любовь Юрьевна. Она покусывает ногти, смотрит телевизор, переключает программы: новости, мексиканские сериалы, криминальная хроника, бальные танцы – ах! А потом снова нажимает кнопку и замирает: какой вид, говорит Фанфан, Аделина что-то отвечает, и Любочка думает: за эти годы Лоллобриджида совсем не постарела.
Она смотрит телевизор. Ее клонит в сон – то ли сумерки, то ли возраст. Она уже не помнит сюжета, а эпизоды такие короткие, словно пленка все время рвется. Лоллобриджида танцует на школьной сцене, Лоллобриджида рассматривает синяк, убегает из дома, спрашивает: Правда, я красавица? плачет всю ночь, огрызается на девушку с ребенком…
Какая грандиозная массовка, думает Любочка, сколько эпизодических ролей, сколько статистов. Что с ними сталось? Алкоголик-сосед, небось, давно умер, а бабушку я сама схоронила в шестьдесят пятом. Что случилось потом с Зиночкой Синицыной, с Наташей Шапитько, с Колей, с незнакомой женщиной в кинозале? Со всеми музыкантами, поэтами и спортсменами, которых в последний раз видела десять лет назад на похоронах мужа.
Любочка встает, идет, шаркая, в большую комнату. Вспыхивает стосвечовыми лампами люстра. Зеркало так и стоит занавешенное с того самого дня. Любочка сдергивает пыльную штору. Старая женщина стоит перед зеркалом. Я красавица, правда? – говорит она, а затем медленно и очень осторожно дважды поворачивается вокруг своей оси.
44. Разумеется, чай
Когда я пью, думает Мореухов, Бог любуется мной. Когда я трезв, я не понимаю, как можно жить в этом городе. Здесь весна приходит только к Пасхе, а до того – поземка, пороша, слякоть, морось. Мерзость. Еду на другой конец города повидаться с матерью, в кои-то веки – трезвый. Вот она порадуется. Скажу – завязал. Все равно, впрочем, не поверит.
И вот Мореухов сидит у матери на кухне, пьет, разумеется, чай – в последние годы мама спиртного не держит, боится, что сын уйдет в запой. Ну вот, Мореухов пьет чай и думает, как лучше спросить про дядю Сашу. К пятидесяти пяти годам Лёлины голубые глаза выцвели, кожа пошла неприятными пятнами, врачи на всякий случай запретили ездить на юг – но все равно прошлым летом слетала в Турцию, как-никак заграница, столько лет мечтала.
Зарплата редактора невелика, мама даже намекала Мореухову: хорошо бы съехаться, а вторую квартиру сдать. Мореухов отказался: взрослый уже с мамой жить.
У них две квартиры: дедова, где живет Елена Григорьевна, и кооперативная в Тропарево, купленная еще в семидесятые. После смерти деда на «Сокол» переехала бабушка Оля, а после ее смерти – мама. Говорит, так и не смогла полюбить этот район, скучает по тропаревскому лесу. Наверное, в гости хочет, но как ее позовешь? В такую квартиру, как у Мореухова, любящий сын мать не пригласит: хаос и распад, смотреть страшно.
А здесь, на «Соколе», чистенько, аккуратно, как при бабушке Оле десять, нет, уже одиннадцать лет назад.
Внезапно Мореухов понимает: ведь это квартира, где мама умрет. Сначала умерла бабушка, потом и мама умрет. Наверное, страшно знать, что это твой последний дом, что из этой двери вынесут твой гроб.
Мореухов надеется умереть раньше. Он слишком любит маму, чтобы ее хоронить.
– Ты знаешь, Сашенька, – говорит Елена Григорьевна, – я разговаривала с одной своей подругой, у нее дядя тоже, ну, пил. И вроде вылечился. Есть такой доктор…
– Мама, – вздыхает Мореухов, – я разве говорил, что хочу лечиться?
И так каждый раз. Предлагает травников, гомеопатов, терапевтов, наркологов, целителей, психиатров, находит чудодейственные лекарства, группы поддержки, отделения анонимных алкоголиков, дорогущие наркологические клиники, на которые все равно нет денег. Рассказывает Мореухову, а он кривится, говорит: У меня все хорошо, сам отлично справляюсь. Считай, уже справился. Целых две недели не пью, собираюсь побить предыдущий рекорд.
Иногда мама подбрасывает Мореухову книги. Начала с медицинских брошюр о вреде алкоголизма (печень-почки-сердце), потом перешла к более концептуальным работам. Мореухов веселился: концептуальные работы обычно возлагали часть ответственности на родных алкоголика. Во всяком случае, именно это вычитывал там Мореухов. Интересно, думал он, мама специально дает мне все это читать? Типа – извиняется?
Впрочем, книги все больше попадались скучные, только последняя – «Стыд, вина и алкоголизм» – изрядно развеселила.
– Понимаешь, – объяснял Мореухов Димону, – главная телега такая: алкоголизм – от стыда и вины. Сначала долго выясняем, чем стыд отличается от вины, – и этот кусок вполне прикольно читать. Я никогда раньше не задумывался, в чем различие, а теперь знаю. Выходит так: стыд – это когда тебе кажется, что ты – говно. Чудовищное, ни на что не годное говно. А вина – это когда тебе кажется, что ты сделал какое-то говно. Сделал – и сейчас тебе за это навешают по полной.
– А примеры есть?
– Конечно, – ответил Мореухов. – Вот я посылаю работу на выставку, ее не берут. Мои чувства: я – говно, а не художник. И мне, типа, стыдно. Особенно если все об этом знают. Теперь наоборот: я посылаю работу на выставку, ее берут. Мои чувства – другие. Типа: я сделал какую-то херню – зачем-то изменил принципам, послал работу этим мудакам, она им вдобавок понравилась… у меня формируется чувство вины. Особенно хреново, если я знаю, что все ребята теперь откажут мне от дома и водку со мной пить не будут.
Димон кивнул.
– А теперь – внимание на предмет! Откуда у меня стыд или вина, если я никуда не посылаю свои работы? Как можно меня отвергнуть, если я не напрашиваюсь? Как я могу сделать что-то плохое, если я делаю только хорошее – то есть бухаю и смотрю кино. Короче, теперь я окончательно убедился – нет у меня ни стыда, ни вины. И, значит, я не алкоголик.
– А пьешь почему?
– Для удовольствия! – ответил Мореухов и, конечно, соврал: на самом деле он пил от страха.
Никита однажды захотел избавиться от панической боязни глубины – и нырнул с аквалангом. Мореухов, напиваясь, каждый раз отправляется навстречу скользким рукам, гнилым пням, плавникам, клешням, усам, пузырям изо рта. Отправляется – и надеется их не увидеть. Вдруг они исчезли – и тогда он заживет спокойно, даже пить бросит.
Почему я пью? – объясняет себе Мореухов. Я нервный, тонко чувствующий человек. У меня внутри чудовища плавают, утопленники разлагаются – а я должен тут жить как ни в чем не бывало? Не могу, волнуюсь. Переживаю – вдруг они сами всплывут, вдруг выйдут из-под контроля? Приходится навещать время от времени, проверять, как они там.
Впрочем, маме о своих подводных встречах Мореухов не рассказывает.
– Ты знаешь, – говорит он, – я всегда подозревал, что дядя Саша – мой настоящий отец. Теперь-то можешь мне сказать правду?
– Я тебе всегда правду и говорила, – отвечает мама. – Вася твой отец. Саша – только дядя. Мы с ним встречались задолго до твоего рождения.
Она рассказывает, как она и Саша – молодой, бородатый, счастливый – пришли к Васе, пили и гуляли всю ночь, наутро вместе с Васей уложили пьяного Сашу на раскладушку и сразу начали целоваться. Ну, потом обычное дело: квартиры друзей, гостиниц не было, я в общежитии жила, тоже не налюбишься.
– Почему он тебя бросил? – спрашивает Мореухов. – Испугался, что беременна?
– Об этом он вообще не знал, – отвечает Елена Григорьевна и снова вспоминает тот день, дурацкую очередь, где отстояла пятнадцать минут, почти до самого прилавка, а потом ушла; вспоминает осеннюю слякоть, вспоминает, как набухали от обиды слезы в глазах.
– Почему он тебя бросил? – повторяет Мореухов.
– Сказал, из-за отца.
– Своего отца?
– Нет, моего отца. Твоего деда.
Мама встает, наполняет чайник, не глядит на Мореухова.
– А что не так с моим дедом?
Шумит вода, Елена Григорьевна молчит, нагнувшись над раковиной. Мореухов смотрит на мать. Хочет повторить, но понимает: мама все расслышала.
– Все с ним так, – отвечает она. – Запомни: твой дед был хороший человек. Остальное совсем неважно.
45. 1982 год. Невоенная тайна
Пластмассовые фигурки красных конников. Косой луч солнца на столе веранды. Дед бреет голову над тазом с водой.
– Дедушка, а ты в Гражданскую воевал? – спрашивает Саша.
– Совсем немного, я маленький был. А вот отец мой воевал, прадед твой. И в Первую мировую, и в Гражданскую. Погиб смертью героя в Крыму, сражаясь с белобандитами.
– А прадед был красный конник?
– Вроде того, – отвечает дед, обтирает блестящую лысину полотенцем, осторожно складывает опасную бритву, убирает в футляр.
В Москве дедушка живет в отдельной квартире, только на даче они все вместе. Когда дед выходит к столу, все сидят тихо – и мама, и бабушка, и Саша. Дед ест задумчиво, сосредоточенно, склоняя бритую голову к самой тарелке. После ужина уходит к себе в комнату, за фанерную перегородку. Оттуда слышится уханье приемника, завывания, иностранный голос, говорящий по-русски.
Саша откуда-то знает: это американское радио. Враждебное.
– Мама, а почему дедушка это слушает? – спрашивает Саша.
– Ему нужно по работе, – уклончиво отвечает мама, и Саша удивляется: какая же работа, если дедушка на пенсии?
Американцы – империалисты, вроде немцев, они снова хотят начать войну. Саша много знает о войне: им рассказывают в детском саду. Осенью он пойдет в школу, там на стене в классе висят портреты пионеров-героев, которые погибли, сражаясь с фашистами.
– Мама, – спрашивает он, – а мой папа тоже погиб на войне?
Он знает по детским книжкам: у многих детей папы не вернулись с войны. У него папы нет – и Саша представляет: его папа тоже погиб, в каком-нибудь классе висит и его портрет, немного похожий на Сашу.
– Не говори глупостей, – раздраженно отвечает мама. – Когда была война, он еще не родился.
– Понятно, – кивает Саша и не верит до конца.
Вечером, пока дед слушает радио, Саша долго рассматривает книжки о героях. Если бы папа сражался на войне и погиб, кем бы он был? Танкистом? Летчиком? Лучше всего – подводником.
Книжка про подводников – самая красивая. Длинные металлические подлодки плывут среди водорослей, капитан стоит на мостике, развевается советский флаг.
Саша знает их по именам: капитан Маринеско, капитан Морухов, капитан Матиясевич.
Может, один из них – его отец? Погибший засекреченный подводник. А может, отец жив? Плавает в далеких морях, подолгу не возвращается на Родину, в каюте у него стоит фотография мамы и Саши – совсем маленького, ведь папа давно не был дома. В каком море находится подлодка – большая тайна, военная тайна или, может, невоенная тайна: войны-то сейчас нет.
Американцы пытались найти лодку со своих спутников, но не смогли. А найдут – тут же растрезвонят по радио, вот, мол, в таком-то море советская подводная лодка. Бомбите ее, топите, запустите торпеду. Поэтому дед и слушает радио каждый вечер: вдруг скажут что-нибудь о Сашином папе? Может, дед успеет его предупредить.
По вечерам Саша подбирается к дверям дедушкиной комнаты, садится на пол и делает вид, что читает книжку или играет в солдатики, а сам слушает неприятный мужской голос с иностранным акцентом. Вдруг, думает Саша, дедушка заснет? Он уже старый, слабенький. Заснет – и прослушает важное сообщение.
Саша слушает внимательно, но по радио ничего не говорят о подводных лодках. Вместо этого день за днем рассказывают о концлагерях, где пытали и убивали коммунистов. Слышно плохо, но Саша почти все понимает: в детском саду им уже рассказали, что фашисты хотели всех коммунистов убить.
– Дедушка, ты коммунист? – спрашивает он.
– Конечно, Саш, как же без этого, – отвечает дед.
– И папа мой тоже коммунист, – говорит Саша. Дед молча гладит мальчика по голове.
И вот наступает вечер, самый обычный вечер. Саша играет на полу с пластмассовыми конниками, напевает «Вжик-вжик-вжик, уноси готовенького!», за тонкой фанерной перегородкой шумит радио, жужжит над ухом комар, мама гремит на веранде посудой, с улицы доносятся крики соседских ребят – и вдруг раздается грохот, будто что-то упало или выстрелила пушка.
– Мама! – кричит Саша и бросается навстречу матери, но она пробегает мимо, распахивает дверь в дедову комнату и кричит. Напуганный Саша бежит за ней и сразу видит сверкающую лысину деда и темную лужу на полу. Потом замечает – дед свалился со стула, лежит неподвижно, неловко подвернув под себя руку. И только затем Саша видит в этой руке пистолет – настоящий пистолет, как в кино.
Мама больше не кричит, только всхлипывает тихонько.
И шум глушилок – как вой над покойником.
46. Все под контролем
Руки дрожат, рубашка намокла от пота, сердце трепещет, словно рыба в ладони.
Весь «Атриум» вокруг – словно огромный аквариум. Люди проплывают мимо, словно в замедленной съемке.
Воздуха не хватает.
А ведь как хорошо начиналось утро! Приехал на работу, первый день после Парижа, со всеми поговорил, вздохнул с облегчением – все нормально. Великое дело технологии – за тысячу километров, а все под контролем: эсэмэски, е-мейлы, роуминг.
Потом Виктор зашел, начал издалека – мол, компания растет, приходят новые сотрудники, нужно строить с ними отношения по-другому, если мы хотим их удержать.
– Как по-другому? – спросил Никита.
– Надо укреплять командный дух, – ответил Виктор, – тимбилдинг можно провести.
Ну да, Никита даже знает, что такое тимбилдинг, прочел в журнале. Это когда сотрудники делают что-то вместе, но не работу. Скажем, играют в пейнтбол. Кивнул, сказал:
– Да, прекрасная идея, давай потом обсудим.
– И вот еще, – продолжил Виктор, – нам пора уходить от черных схем оплаты. Ребята говорят, что хотят нормальную зарплату, чтобы кредиты в банке можно было брать и все такое. Типа не девяностые на дворе, пора строить цивилизованный бизнес.
Никита вздохнул. Костя как-то на салфетке нарисовал ему, во сколько примерно обойдется даже частичное обеление Никитиного бизнеса.
– Дорого это, Виктор, – сказал Никита. – Но хорошо, я подумаю, что тут можно сделать.
Настроение испортилось, но не сильно, так, чуть-чуть. В общем-то на работе все нормально, можно позвонить Даше, на несколько часов свалить из офиса.
Никита очень соскучился.
– Давай я приеду к тебе, – сказал Никита.
– Ой, знаешь, давай не сегодня, – смутилась Даша. – Я к себе на два дня Лерку пустила пожить. Помнишь, я говорила, мы с ней квартиру снимали? Она со своим отцом разосралась, съехала с квартиры, сейчас другую сняла, в выходные переедет, там просто ремонт не успели доделать. Страшно неудобно, извини, пожалуйста, но я ей тоже не могла отказать, ты же понимаешь.
– Да все нормально, – ответил Никита, – просто хочется увидеться.
– Да мне тоже хочется! Я же соскучилась! – И предложила: – Давай в кино сходим. В «Атриум». Ехать недалеко, залов много, выберем какой-нибудь фильм.
Никита представил: полупустой зал, дневной сеанс, рука скользит по влажной Дашиной коже… какой фильм – тут уж без разницы.
– Да, выберем, – согласился он.
По дороге еще подумал: понимаю, мы с Дашей – смешная пара. Молодая красивая девушка и сорокалетний плешивый мужик. Плевать. Все равно мне кажется, что когда я с ней, Бог мною любуется.
Для Никиты «Атриум» – это многоуровневый аквариум, посетители проплывают, как рыбы, стеклянные лифты только усиливают сходство.
Для меня – это свинарник, гадюшник, клоповник. Невольничий рынок, передвижной бордель, мясоразделочный комбинат.
Я, конечно, был там всего один раз во время каких-то бесконечных алкогольных блужданий. Кажется, я хотел посмотреть Курский вокзал, а попал почти что в Кремль. Потому что Кремль, конечно, такой же свинарник и мясоразделочный комбинат.
Место, где все продается.
Высокие сапоги, короткие юбки, кружевное блядское белье. Костюмы в полосочку, галстуки в тон, туфли из кожи, пиджаки из замши, часы из Швейцарии, брюки из Италии, элитная хуйня, эксклюзивная поебень.
Продаются суши, гамбургеры, пицца, пасты, хотдоги, кухня народов мира, фастфуд со всей планеты, самообслуживание, рестораны с официантами, свободная касса, чаевые включены в счет.
Продаются билеты на фильмы, которые никто даже не будет смотреть, – полезет, как Никита, под юбку соседке, будет щупать, перебирать пальцами, скользить по влажным складкам.
Продаются молодые девки, готовые на что угодно с богатым папиком, только чтобы пройти по этим магазинам – сапожки, юбочки, трусики, часики, брюлики, – чтобы папик заплатил за покупки, за шопинг, за машину, за квартиру, за секс, за молодое тело, за пятнадцать минут потной возни.
Свинарник.
Потребительский рай.
В загробной жизни все потребители превратятся в свиней. Шампуры, острые, как каблуки элитных сапог, проткнут их насквозь. Огонь, пылкий, как слюнявый престарелый сладострастник, будет лизать их плоть. Жир, прогорклый, как фастфудный гамбургер, будет капать на жаровню.
А мы, алкоголики, бомжи, художники, будем поворачивать их дымящиеся туши, подбрасывая в огонь пиджаки и галстуки, брюки и юбочки, блядское белье с кружевами и стразами.
Гори, гори ярче!
«Атриум» – это прообраз ада, который ждет его покупателей.
Это ад, потому что здесь есть всё – но нет любви.
Или все-таки есть?
Вот за столиком сидит мой брат Никита Мельников. Он пьет уже пятую чашку кофе, снова и снова набирает один и тот же номер, опять и опять слышит: «Абонент временно недоступен».
Он звонит Даше.
Он ждет ее уже сорок минут.
Он не понимает, что происходит.
Ему страшно.
Хочется сказать ему: Никита, опомнись. Разве так должен себя вести богатый папик, успешный предприниматель, ждущий свою молодую любовницу в торговом центре «Атриум», храме нашего потреблядского века? Вспомни, в Париже ты представлял себе бесконечный ряд молодых и красивых, которые ждут тебя. Обернись, посмотри вокруг. Как на витрине, выбирай на вкус. Любая отправится с тобой в кино, любая ляжет с тобой в постель.