Летняя стабилизация, случись она в мирное время, пожалуй успокоила бы народ огородным трудом и осенней сытостью. Но шла война, смерть носилась повсюду, усилия Временного правительства были недостаточны — мало от них исходило страха и надежды, не чувствовалось сильной руки. Власть, реальная власть оставалась вакантной. Нужен был ужас, террор, кошмар. И он возобновился с предморозной непогодой. Революционные партии прошлого — соцдемократы Ленина с товарищами, эсэры, анархисты продолжали успешную агитацию на дне.
Опять случились перебои с подвозом хлеба, опять забастовали заводы. И в ночь с 25 на 26 октября старого стиля 1917 года состоялся «штурм Зимнего»...
Кино про штурм Зимнего мы любили. Нам нравилось, как «Аврора» стреляет по дворцу. Нам представлялось, что она стоит где-то позади арки Генштаба (например, заехала в Зимнюю канавку или Екатерининский канал) и огнем прокладывает путь штурмовикам. Они великолепно лезли на решетчатые ворота генштабовской арки. Еще нам нравилось, как юнкера разбегаются с баррикад перед дворцом, нравилось, как матросы «каждой лестницы, каждый выступ» берут «перешагивая через юнкеров». Еще нас щекотали эротическим намеком рассказы о «женском батальоне смертниц». Голливуда хотелось! Но на экране эти дамы просто по горло были задернуты шинельным сукном.
Реальность при ближайшем рассмотрении оказалась гораздо скучнее.
Зимний нельзя было штурмовать. Это стооконное здание беззащитно разместилось на семи невских ветрах, и группа матросов и солдат под командой Антонова-Овсеенко просто вошла в Зимний дворец через правое (со стороны набережной) боковое крылечко и без боя выпроводила правительство Львова в Петропавловку...
Власть опять упала в вакуум. Она теперь принадлежала абстрактным Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Ленин, пока еще наравне с другими левыми товарищами, постепенно овладевал то одним руководящим креслом, то другим, успевал настроить и подчинить разрозненные вооруженные группы, смирить одичавших анархистов, и главное! — наобещать с три короба всем и каждому!
— Земля? — крестьянам!
— Мир? — народам!
— А война же, Владимир Ильич!?
— Война — дворцам!
Ленин сумел извернуться от сотни опасностей, решил тысячу проблем, как-то спас страну от полного распада...
Последняя фраза вполне достойна нашего Историка, апологета российской государственности. Но мы-то с вами понимаем, что как-то все равно должно было быть! Никак быть не может! Не Ленин, так кто-нибудь другой остался бы в живых после всех наших передряг, не его, так чья-то другая, аналогичная партия все равно усидела бы на нашем загривке!
Просто именно Ленин выиграл все туры этого странного чемпионата, взял большую часть очков, победил почти во всех своих прижизненных, да и посмертных играх.
Часть 12. Игры последнего века (1918 — 2000)
Красный ТеррорЕсли вам захочется переименовать эту главу в «Гражданскую войну», можете это сделать самостоятельно, я не обижусь. Я и сам долго сомневался: что было главным в те первые годы советской власти? То, что «молодая Советская Республика отражала интервенцию 14 империалистических держав» и наскоки внутренней контрреволюции? То, что население извивалось меж двух огней, красного и белого? Или, что его резали успешно, терроризировали по полной программе?
Ну, проблемы республики, равно как и монархии, мне до лампочки Ильича.
Движение фронтов с Дона на Кубань и с Урала на Амур вам и так хорошо известны.
Поскорбим лучше о людях, о дедах и прадедах наших. Для них в то время тема красного террора была очень важной. Ибо террор стал главным орудием победы «молодой республики». Именно его следовало чтить и потчевать на пире победителей.
Большевики сразу поняли, что без террора у них ничего не получится. Оказавшись у власти за чужой счет, они должны были:
«Держать взятое, да так,
Чтоб кровь выступала из-под ногтей!»...
Это им Маяковский подсказывает.
Но Ленин в подсказках не нуждался. Я не буду цитировать всех его расстрельных списков и записок. Они вполне доступны читающей публике. Причем, доступны были всегда, в полном собрании сочинений Ильича (еще советских времен) уже крови предостаточно. Ленин не считал террор случайной, временной, но неизбежной неприятностью. Он признавалвал его уместность в долговременном аспекте.
Правда, убивать царских министров, дворян, профессуру стали не сразу. То есть, их не зачистили поголовными облавами в Октябрьские дни. Какое-то время, целых несколько месяцев, Ильич с корешами не верили в свое счастье. Они по инерции воевали с немцами, занимались голосованием на пленумах и проч.
Приближалось самое ответственное из голосований, — Учредительное собрание вознамерилось принять порядок дальнейшего государственного устройства. Опросы общественного мнения показывали, что эсэры легко соберут процентов 35, особенно по селу, и будут в большинстве.
Ленину это не годилось. Он, конечно, успевал пристроить за бугром кое-какие бабки, алмазы, казенное золото и столовое серебро, но весь этот хабар его уже не радовал. Власть сверкала в глаза «жароптицевым пером».
Были предприняты жесткие меры. Учредительное собрание разогнали. Наступила очевидная «диктатура пролетариата». Вернее, диктатура (без кавычек) «пролетариата» (в кавычках).
Пауза длилась. Стали мириться с немцами, — то ли во исполнение былых, иммигрантских обещаний германскому генштабу, то ли для спасения шкуры от многих фронтов. Военного значения этот мир почти не имел, потерянные по Брестскому договору Украину и Польшу, Юг и Крым красные все равно не контролировали. Зато политический момент был острым. Эсэры в Совнаркоме и ЧК (вот она, голуба! — пока еще типа обычной контрразведки) набирали вес, в любой момент могли скинуть Ильича с председательского трона. А что? — выборный же пост!
Поведение Ленина при заключении Брестского мира — гениальная игра на опережение, на разрушение поля противника, т.е. — собственной страны. Даже главный ленинский переговорщик наркомвоенмор Троцкий, очень неглупый человек, и тот не понял, чем и ради чего жертвует Ильич. Ильич жертвовал номинальными владениями ради реальной жизни и власти.
Эсэры были против. Из романтизма? — из порядочности? — из понимания?
Эсэры пытались сорвать Брестский мир убийством германского посла Мирбаха. Не туда террор направили, ребята! Немцы просто больше прихватили за этого Мирбаха и все! А Ленин своего добился. 3 марта 1918 года мир был заключен. Кроме потери Польши, Прибалтики, части Закавказья, огромных территорий на Украине, мы должны были отвалить немцам еще 6 миллиардов марок контрибуции. В обществе возник раскол: мир — война, жизнь — смерть, правда — ложь. Энтропия по-научному. Мутная вода — по-простому. Правительство оказалось само по себе и расскандалилось. Этого мы и добивались!
Истерика Ленина в Совнаркоме не поддается описанию. Он кричал, надувался и краснел, объявлял ультиматумы, грозил отставкой, если Брестский, «похабный» мир не проголосуется. И испугал! Казалось, ну, что такого? — пусть валит! Нет. Его подельники струсили конкретно. Уйди Ленин, им — «большевикам-ленинцам» — никак не усидеть в министерских креслах, еще придется ответить за все дела.
Пошла кулуарная работа, забашляли профсоюзников обещанием портфелей, кого-то пугнули растущим авторитетом эсэров, сплотили болото, сколотили большинство.
Тут эсэры дали в штангу. Они пригрозили уходом. Ну, их-то держать не стали! Правительство перешло под контроль большевиков.
Оказавшись в непримиримой оппозиции, эсэры для «спасения Революции» потянулись к своему верному оружию — террору. Их террор был старомодным, пистолетно-пироксилиновым, и за новым, большевистским — повседневно-повсеместным — не поспевал. Вот примерная хронология этих гонок.
В марте 1918 года происходит правительственный переворот, после этого ЧК тоже становится в основном большевистской. Она контролирует заложников революции — офицеров, попов и прочих попавших под «красное колесо».
В июле эсэры и прочие недовольные, в основном — «белые» офицеры, студенты и крестьянство — поднимают мятежи по Волге, в Москве, еще кое-где. Красный террор включается на полную мощь. Всех захваченных мятежников, их знакомых, родственников, просто прохожих, неудачно попросивших у врага закурить, пускают под нож. Этим летом вообще кровь хлещет, не сворачиваясь. В ночь на 17 июля в Екатеринбурге казнят Николая Александровича Романова — последнего нашего царя, — с семьей и слугами. Других Романовых казнят также настойчиво, кого где отыщут. Внимательно уничтожают всех «столбовых», проявляя завидную реакцию на знакомые фамилии: «Долгорукий», «Голицын», «Оболенский», «Трубецкой» и т.п.
Казни заложников начинаются синхронно с мятежом, — группа офицеров уничтожается в Питере.
Казни заложников начинаются синхронно с мятежом, — группа офицеров уничтожается в Питере.
В ответ, 17 августа социалист Леонид Каннегиссер убивает палача северной столицы шефа питерской ЧК Моисея Урицкого. 28 августа Фанни Каплан-Ройд, заслуженная, подслеповатая крыса еще азефовско-савинковского подполья, стреляет в нашего дорогого Ильича на заводе Михельсона. Мы с пацанами тут же разряжаем в нее серные пистоны наших жестяных наганов. Но черной тетке на экране ничего, а настоящую Каплан без суда расстреливают в Кремле у мусорного рва.
Очередь красных. Объявляется Красный Террор как государственная политика, как орудие пролетариата. Немедленно, в конце августа две баржи с офицерами затапливаются в Финском заливе. Руки «белых» скручены колючей проволокой. В Питере расстреливают 1300 человек по инициативе местного Совета, по 400-500 человек в ночь. Это — слуги помещиков и капиталистов, частные лица, офицеры. В Москве сразу убивают 300 человек. 20 октября расстреляны еще 500 заложников...
Москва — пример для всей России.
В Нижнем на раны вождя накладывают расстрельный список из 41 «члена вражеского лагеря». В запас берется 700 заложников.
По всей Совдепии разворачивается соцсоревнование, кто больше настреляет. Казнят целые семьи — по 5 и более человек. Убивают всех, в ком видится проблеск мысли, — инженеров, летчиков, священников, лесничих, журналистов. Ну, и офицеров, офицеров, и еще много-много раз — офицеров.
Списки расстрелянных назидательно публикуются в печати, с полной утратой чувства юмора:
«Всероссийской ЧК за покушение на вождя всемирного пролетариата расстреляны:
— артельщик Кубицкий за грабеж 400 руб.;
— два матроса — за то же;
— комиссар ЧК Пискунов — попытка продать револьвер;
— два фальшивомонетчика...».
Тут деяния и заслуги вождя всемирного пролетариата неосторожно объявлены тождественными воровским заслугам его паствы. Как же было и журналистов не стрелять? Вот еще коронный опус:
«За убийство т. Урицкого и ранение т. Ленина... произведена противозаразная прививка, т.е. красный террор по всей России.... и если еще будет попытка покушения... жестокость проявится в еще худшем виде», — это они сами о себе так!
Средняя норма расстрелов была такая:
— в столицах тысячи человек;
— в губернских городах — десятки или сотни;
— в захолустных торжках и моршансках — всех, кого наловят, — от нескольких человек — до одного-двух десятков.
Эсэры и анархисты просто шалели от такой резвости. Это же они — лидеры террора, чистого террора против царской нечисти! А чтоб так, против всего народа? — это слишком! И взялись за свой привычный динамит. 25 сентября 1919 года было взорвано «партийное большевистское помещение» в Леонтьевском переулке в Москве.
В ответ большевики просто поставили на расстрельный конвейер всех тюремных обитателей. В регионы пошли официальные разнарядки. Саратов, например, получил заявку на 60 персон.
В Москве Дзержинский, приехавши с места взрыва, приказал немедленно начинать стрелять «всех представителей старого режима» во всех тюрьмах и лагерях»...
Я прерываю это скорбное расстрельное описание, — оно огромно, беспредельно, бесконечно. Главное, что следует отсюда уяснить: машина сформировалась за год-два, стала работать четко и бесперебойно. Идеальный инструмент Революции, Индустриализации, Коллективизации, Осоавиахимии, Электрификации всей страны, продольной и поперечной ее Канализации был получен! Но найден он был не в миг. Озарение сие в большевистских умах наступило не от гениальности вождей, но от многовековой тренировки, от правильного кодирования народной генетики всеми предшествующими поколениями хозяев наших.
«Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа»...
Ух! — еле успел кавычки поставить! Чуть было меня партиоты не ухватили за эту мерзкую фразу. И было бы поделом, ибо закавыченный приговор естественно проистекает из материалов следствия, предпринимаемого на этих страницах. Но, слава богу, отыскался истинный исполнитель гадкой фразы, — приблатненный к кровавой власти писатель по кличке «Горький». Этому можно...
Империя возрождаетсяВладимир Ильич Ульянов родился 22 апреля (н.ст) 1870 года... — это я вам выпаливаю в ночь-заполночь, поднятый по учебной тревоге и дрожащий на апрельском холодке в одной портянке и пилотке звездой назад. Вы тоже не теряетесь и лупите скороговоркой, что отец его был инспектором по министерству просвещения, а мать — замечательной женщиной...
Тут мы замечаем, что начальства рядом нет, проснулись мы случайно, от ночного похмельного кошмара. Мы расслабляемся, — состояние у нас как раз подходящее для воспоминаний об Ильиче, — цитат из Прилежаевой и Михалкова не помним, а общее ощущение под языком у нас имеется...
Владимир Ильич явил собой иллюстрацию парадоксального процесса формирования личности в России. Еврей по матери и сын русского штатского генерала, сын дворянина и сам обладатель личного дворянства (его присваивали за окончание ВУЗа, так что все мы тут как бы дворяне), мелкий помещик (в Кокушкино его ссылали не просто так, а в фамильное поместье), брат неудачливого цареубийцы — чего еще не хватает в этом замесе?
Владимир Ильич решил стать Императором. Говорят, это Фрейд виноват, из-за него, собаки, у Володи Ульянова сложился подсознательный синдром мести за брата (как у Разина), желание переспать во дворце, казнить всех Романовых, всех кто в младших классах ломал его карандаши, всех, кто окончил школу без четверок.
Горбить присяжным поверенным, всю жизнь торчать за полированным деревом адвокатской конторки Володе было скучно, его мысли растекались по этому древу гораздо обширнее. Умел этот могучий человечище выжать сверхзадачу из своей щуплой внешности!
Вы еще не забыли стихи горлана-главаря Владимира Владимировича? (Маяковского, если кто не понял). Вот что примерно писал поэт:
«Не думал (Зимний дворец — С.К.), что в кровати, царицам вверенной, Развалится какой-то присяжный поверенный...».
У Маяковского двусмысленно получилось. Это он так пытался извалять Александра Федоровича Керенского — премьера Временного правительства, коллегу Ильича. Вот ведь, совпадение: Керенский тоже был из Симбирска, учился с Володей в одной гимназии (видать, заразная гимназия была!), профессию приобрел аналогичную, карьеру делал похожую, только прожил почти до ста лет, оттого, что на троне не удержался.
Володя тоже хотел в царскую постель.
На кой хрен ему было молодость губить? Стесняться в обывательских радостях? Шакалить по эмиграциям? А, значит, характер у него такой. Непоседливый по маминой линии.
Про Ленина нам известно многое. Нас им перекормили. И вот что здорово: творцы «Ленинианы» так боготворили своего подопечного, что все его фокусы признавали за гениальность и навязывали нам в качестве подражательного образца.
Мы покупали за 5 копеек билет на утренний сеанс и наблюдали непорочными глазами, как милый наш равноапостольный Владимир Ильич «в Октябре» или «18 году» орет на конкурентов благим матом, хамит оппонентам, до оторопи унижает собственных товарищей.
Сейчас эти фильмы по телевизору показывать неудобно, стыдно за человечество. Вот и не показывают, стесняются. А зря. Ибо кадры эти — прекрасная иллюстрация ко второму постулату нашей Теории:
«Империи нужен Император. Жестокий, желательно сумасшедший малый, скорый на кровь».
Володя нам подошел идеально. После казни брата, крови (чужой) ему было не жаль.
Партию негодяев сколотить из любителей «общей работы», питающих отвращение к запаху пироксилина, в те годы было легко. Толпы партизан-теоретиков осаждали парижские и женевские кафе, проедая в безопасной Европе плоды труда угнетенных и подлежащих очередному освобождению народных масс. Тут нужно было только не потеряться, не запить, не загулять. Володя после Шушенского, куда угодил по глупости, за безответственную агитацию, как-то легко оказался за границей, — «бежал». Просто уехал в пальто и котелке. А чтобы не потеряться среди своих, слова не давал сказать участникам кухонных посиделок — еврейским бундовцам, социал-демократам, прочим собеседникам. На все их мысли у него находились контрмысли, на все слова — антислова. Он уверенно держал лидерство в своей группировке. А если туда забредал интеллектуал типа Мартова, разгонял группировку и собирал новую. Он четко следовал еще одному нашему правилу — поддерживал свой коэффициент партийной морали «на высоте». Соответственно и людишки вокруг него собирались опричные.
Стремительное явление Ильича в немецком пломбированном вагоне в самый разгар Февральской революции, истерический вопль с привокзального броневика ошеломили не только податливую массу, — тогда на любой крик «даешь!» возбужденные мужчины хватались за колья, а женщины давали буквально, — но и разношерстную, разнопартийную братию.