– Что ж ты такая впечатлительная? – растягивая гласные на японский манер, улыбается Кавада. – Если я скажу, что она утопилась в реке, тебе полегчает?
Девушка вскидывает голову и глядит прямо ему в глаза. Вот теперь он не лжёт, и это должно принести облегчение, но отчего-то теперь ей кажется, что лучше бы мать и вправду попала под трактор. Упрямая картинка испаряется сама собой.
– Утопилась? – переспрашивает Гён Ран.
– Все селяне умеют плавать, разве нет? – Несмотря на прилежную улыбку, глаза у Кавады остаются холодными. – Там, где её нашли, было слишком мелко, чтобы утонуть.
– Она не могла так поступить, – поражённо шепчет Гён Ран, ни к кому конкретно не обращаясь. – У нас же малыши остались. Как же так?
– Если бы по моей вине ребенок попал в застенки, я бы тоже пожелал умереть.
У японцев особые отношения с суицидом, и все это знают. То, что он так легко говорит о самоубийстве, нисколько не удивляет Гён Ран. А уж если дело касается позора и бесчестья – так они вообще считают за честь вонзить себе нож в живот.
– Я ведь нарочно тебе сразу не сказал, но раз уж ты такая настойчивая, что поделаешь.
В эту ночь Кавада не прикасается к ней. Они лежат в одной постели, и Гён Ран знает, что он не спит, но его руки сложены на животе, и сам он делает вид, что давно уснул. Немного посомневавшись, она поднимается, усаживаясь на простыне, и уже думает о том, чтобы встать и уйти в свою комнату, но Кавада резко открывает глаза, так что Ген Ран даже вздрагивает от неожиданности.
– Лежи спокойно, пока не заснёшь, – говорит он, а потом снова опускает веки, даже не пошевелившись.
Ей кажется, что так ночь будет ещё дольше и утомительнее, но на деле Кавада оказывается прав – если не двигаться, сон приходит сам собой. Даже мысли о матери и детях не способны заставить её бодрствовать всю ночь напролет.
Это первый раз, когда они лежат рядом до самого утра.
Ещё через неделю в дом стучится невысокий ефрейтор, в руках которого Гён Ран замечает белый конверт. Он будто совсем не удивлен тем, что дверь открыла именно она, и когда девушка обращается к нему, пытаясь выяснить, зачем он явился, на его лице не отражается никаких эмоций.
– Это пришло для капитана Кавады.
У капитана Кавады почти не случается выходных, но те, что были за прошедший месяц, тянулись долго и мучительно. Гён Ран не знала, куда спрятаться в маленьком доме, а оставаться у него на виду было страшно неловко, и она целый день слонялась из дому во двор, пытаясь найти себе применение. Сегодня у Кавады ещё один выходной, и Гён Ран надеется, что письмо вытащит его из дому, а ей удастся остаться одной хоть ненадолго.
Она кивает и приглашает ефрейтора в дом, осторожно подходя к своему хозяину и негромко оповещая его о том, что в дом явился его подчиненный.
После этого она выходит на улицу, чтобы не мешать беседе, но через пару минут ефрейтор снова показывается в дверях и, учтиво кивнув ей, удаляется туда, откуда явился.
После этого капитан зовёт её в дом и интересуется, готова ли его форма. Гён Ран радуется, что по привычке приготовила его одежду ещё рано утром, и теперь не нужно бегать и раздувать угли для тяжелого утюга. Кавада удовлетворенно кивает и просит, чтобы она помогла ему одеться.
Поначалу её смущали эти обязанности, но потом она вспомнила, что ещё в те годы, когда о войне не было даже слухов, мать рассказывала ей, как в японских семьях жёны ухаживают за мужьями. Тот факт, что она – вовсе не его жена, по всей видимости, ничего не значил. Она встречала его с работы каждый день, помогала раздеваться, а после того, как они начали делить постель, к её обязанностям прибавилась ещё и ванная. Предполагалось, что как медсестра и его любовница, она не должна была стыдиться обнаженного мужского тела, но каждый раз, когда ей приходилось стоять рядом с деревянной бочкой, наполненной горячей водой, Гён Ран чувствовала, что краска, заливающая её лицо, не имеет ничего общего с высокой температурой. Проще всего было помогать ему одеваться, так как здесь от неё не требовалось ничего кроме как подавать ему одежду и поправлять воротник.
Гён Ран бросает взгляд на настенный календарь, усеянный японскими иероглифами. Воскресенье. Пятое августа сорок пятого года.
Кавада не приходит всю ночь, и Гён Ран дисциплинировано ждёт его, хотя ей ужасно хочется спать. Когда время переваливает за полночь, она не выдерживает и ложится в своей маленькой комнате, обещая самой себе, что только вздремнет несколько минут.
Когда она открывает глаза, за окном совсем светло. Кавада до сих пор не появился. Такого никогда ещё не было, и Ген Ран ощущает нечто вроде беспокойства, что очень сильно удивляет её. Она уверенна в том, что не должна волноваться и переживать за японского офицера, но внутри растёт плохое предчувствие, которое не желает никуда пропадать, сколько бы она ни пыталась заглушить его усердной работой и чтением.
Хозяин дома возвращается только поздно вечером. Его форма необычно потрёпанная, а глаза уставшие и кажутся воспалёнными. Несмотря на то, что его не было в доме больше суток, Кавада отказывается от ужина, заменив его долгой горячей ванной. После этого он укладывает её рядом с собой и гасит огни.
– Знаешь, в нашей культуре любовь к женщине формально не существует, – шепчет он, накрывая своей ладонью её руку, лежащую на животе.
Гён Ран молчит и ждёт продолжения, но Кавада вздыхает и начинает говорить уже совсем о другом.
– Не могу отправить телеграмму матери. Нет ответа. Словно все вымерли в этом проклятом городе. Отсылаю послание за посланием, но никто не подтверждает приём.
– В каком городе живет ваша мать? – чуть слышно спрашивает Гён Ран.
– В Хиросиме, – отвечает Кавада.
С Хиросимой целый день нет связи. В половине восьмого утра мать Шуго Кавады вышла из дому, направляясь на фабрику, где работала каждый день с половины девятого утра до шести часов вечера. В восемь пятнадцать её путь пролег через мост Айои, который в этот же самый момент был использован в качестве наводки для прицельного метания первой атомной бомбы, испытанной на населённом пункте. К тому времени, как её сын принялся отсылать ей послания, женщина уже давно превратилась в пар и унеслась с отравленным воздухом Хиросимы, оставив после себя только тень, вплавившуюся в бетонное покрытие моста.
Глава 6
В четверг вечером Кавада вернулся очень поздно. На сей раз Гён Ран решила дождаться его, и, очевидно, не ошиблась. Он молча переоделся, принял ванную и снова отказался от ужина.
– Вам нужно есть, – рискнула сказать Гён Ран, наблюдая за тем, как он двигает посуду на противоположный край стола. – Вы не можете постоянно отказываться от ужина.
– И почему же это? – Кавада почти удивлённо смотрит на неё.
– Вы плохо спите и почти ничего не едите. Скоро заболеете, если так и будет продолжаться.
– Тебе должно быть всё равно. Я тебе не муж и не брат, так что твои дела не касаются моего здоровья.
Гён Ран обиженно хмурится и принимается убирать посуду со стола.
– Всё верно, – как можно безразличнее говорит она, повернувшись к шкафу, чтобы сложить нетронутые чашки на место. – Вы мне совсем чужой, да к тому же ещё и враг. Так что если вам вздумалось умереть от истощения, я должна помочь вам достичь своей цели, а не уговаривать остаться в живых.
– С памятью у тебя проблем нет, – невесело ухмыляется Кавада, видимо, припомнив свои собственные слова в день допроса.
«Если человек так хочет умереть, не наша забота убеждать его в том, что лучше остаться в живых».
– Ты должна поужинать, если не хочешь умереть вместе со мной, – говорит Кавада, доставая из кармана пачку сигарет. До этого момента Гён Ран не замечала, чтобы он курил.
– Я не хочу.
– Дело твоё. Моя мать умерла, – совершенно ровным голосом говорит Кавада. – Ещё три дня назад, рано утром. И ещё триста тысяч человек вместе с ней.
Гён Ран замирает, держась за деревянную дверцу шкафа, не зная верить его словам или нет.
– Ты, наверное, думаешь о том, что такого не может быть, если только с океана не явилась тяжёлая волна. Хотя, я думаю, даже волны было бы недостаточно, чтобы стереть Хиросиму в порошок.
Наконец, Гён Ран отпускает дверцу, так и оставив её незапертой, и возвращается к низкому столу, присаживаясь на пол напротив Кавады.
– Хиросиму? – осторожно переспрашивает она.
Кавада спокойно курит и только кивает, видимо, не находя в себе сил чтобы повторить собственные слова. Его взгляд болезненно влажный, и Гён Ран видит, как под смуглой кожей ходят желваки, когда он стискивает зубы.
– В общем, я нарушаю свод законов, говоря тебе об этом, но, по-моему, катастрофу таких размеров всё равно раструбят на весь мир, сколько не скрывай. В понедельник, ровно в восемь сорок пять утра на Хиросиму была сброшена бомба. Предположительно атомная.
– Атомные бомбы – это всего лишь выдумки. Может быть, кто-то ошибся?
– Ошибся? Хотел бы я, чтобы это было ошибкой.
– Но профессор Ким говорит, что до изобретения первой бомбы ещё далеко, может быть лет десять.
– Для нас – возможно. А в Америке всё уже давно изобрели и в качестве испытательного полигона воспользовались Хиросимой. Одним из самых красивых городов Японии. Городом, где я родился и вырос.
Гён Ран опускает взгляд, пытаясь скрыть слёзы и не зная, что ещё можно сказать.
– Ты искренне сочувствуешь мне, Гён Ран, – мрачно улыбается Кавада. – Что ты за человек? Я отнял у тебя свободу, заставил жить в этом доме, разлучил с теми, кого ты так сильно любишь, и ты всё равно жалеешь меня?
– Нет. Но умерло столько людей, как тут не плакать.
– Моя мать официально пропала без вести, как и ещё пять тысяч человек. Благодарю предков за то, что она так и не узнала, что её младший сын умер на Яве в прошедшие выходные.
Так вот о чём была та телеграмма, которую Кавада так настойчиво отсылал своей матери? Гён Ран до крови закусывает губу, пытаясь не разрыдаться в голос. От Кавады исходит почти физическое ощущение боли, и она чувствует все его страдания даже на расстоянии.
Тем временем капитан продолжает:
– «Пропала без вести» – красивые слова. Мне нравится, как они звучат. В школе я увлекался историей, думал, что мир можно изменить, если учесть опыты прошедших лет. Изучал подробности событий, которые даже не входили в школьную программу. Тогда я и наткнулся на книгу о Гражданской Войне в США. Слышала о такой?
Гён Ран никогда не любила историю и честно мотает головой, зная, что дрожащий голос может предать её.
– Ближе к концу была такая операция, проходила она в лесах. Если я не ошибаюсь, её называют «Глушь». К несчастью, вспыхнул пожар. Время выпало летнее, засушливое и дождей как раз уже несколько недель не было. Тогда несколько сотен человек «пропало без вести» в этой Глуши. Проще говоря, сгорело заживо. – Кавада делает глубокую затяжку и медленно выпускает дым через ноздри. – Вот и в Хиросиме пять тысяч пропало без вести. Исчезло после огненного смерча, который прошёлся как раз по центру города.
Этой ночью они снова лежат рядом, и Кавада даже не думает предъявлять свои права – он слишком занят своим горем, хотя и старается сделать вид, что ему всё равно.
– Я знаю, что ты не спишь, – вздыхает он после получаса неподвижного лежания.
– Не сплю.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Пока ты ещё здесь, хочу сделать для тебя что-нибудь, да не знаю, чего бы ты хотела.
– Не знаю, – задумчиво отвечает Гён Ран. – Не знаю. Мне ничего не хочется.
– Забудь о том, что я – японский офицер. Мы уже в понедельник заплатили за все свои нанкинские грехи, уж будь уверенна. Моя мать, как и твоя – уже мертва. Мой брат так далеко, что я не уверен, что смогу встретиться с ним в загробной жизни, а твои младшие родственники в пяти километрах от тебя. Окажи мне любезность, скажи, чего ты хочешь.
– Я ничего не хочу. – Гён Ран не лжет. – Вы думаете, что это ваша расплата за Нанкин?
– И не только за него. Но за тех китайских женщин и стариков – точно. Наверняка их души радуются там, за туманом и рекой. Души тех, кто сидел в колодцах, когда вниз сбрасывали связки гранат. Души тех, кого измучили в публичных домах. Сейчас они смеются.
– Не может такого быть, – возражает Гён Ран. – Наверняка они не стали бы радоваться. И никто бы не стал.
– А когда я умру, ты разве не улыбнешься? Ни разу?
– Нет.
– Почему? В Японии принято говорить о покойниках с улыбкой на губах, разве ты не знала?
– Я не из Японии, – отвечает Гён Ран.
– И улыбаться не станешь?
– Не стану.
– А я хотел бы, чтобы ты хоть раз сделала это для меня. Хотя ты и так достаточно делаешь. Так значит, думаешь, никто не рад тому, что произошло?
– Думаю, что те, кто в своем уме, будут скорбеть вместе с Хиросимой.
– Те, кто в своем уме, теперь скорбят вместе с Нагасаки, – говорит Кавада на следующий день, едва переступив порог.
Гён Ран отступает на шаг, прикладывая руку к губам. Кавада делает шаг к ней навстречу и обхватывает руками, прижимая к себе. Он сдавливает её слишком крепко, так что ей даже становится больно, но она продолжает молчать.
– Хорошо, – разомкнув руки, говорит он. – Скоро твоё пророчество сбудется.
Он, наверное, очень хочет домой. Гён Ран наблюдает за тем, как Кавада медленно ест, преодолевая очевидное нежелание и отсутствие аппетита. Она думает о том, как ему, должно быть, плохо.
Кавада никогда не даёт волю эмоциям, хотя на словах позволяет себе слишком многое. Рассуждения о религии, о Нанкине и о смерти – совсем не то, о чём мужчины говорят с женщинами. Гён Ран внимательно смотрит на него, пытаясь понять, что же он за человек.
– Хочешь испортить мне аппетит? – не глядя на неё, спрашивает Кавада.
Гён Ран отводит глаза, краснея от мысли, что он её поймал.
– Ты подумала о том, чего бы хотела?
– Нет.
– Почему? Разве мои слова ничего для тебя не значат?
– Не могу ничего придумать.
– Времени остается совсем мало, – вздыхает он. – Думай получше.
Ночью он будит её, осторожно подталкивая в плечо. Она хочет спросить его, в чем дело, но быстро осознает, что его другая рука лежит под её рубашкой, прямо на животе.
– Мы ведь всё ещё живы, – шепчет он.
Это – первый раз, когда он заговорил с ней во время близости. И это первый раз, когда она отдалась ему с охотой, не мучаясь совестью и не сомневаясь в том, что так правильно.
Глава 7
– Мы, скорее всего, покинем страну в ближайшие дни, – задумчиво говорит Кавада, лёжа в постели рано утром. Он сосредоточенно глядит в потолок и хмурится. – Не знаю, сколько мы ещё продержимся после такого.
Гён Ран молчит и ждёт, что он скажет дальше. Она знала, что это должно произойти, но сейчас, когда её предчувствия сбываются, ей кажется, что события разворачиваются слишком уж быстро.
– Я вернусь за тобой, – немного подумав, вздыхает Кавада. – Обещаю, что заберу тебя отсюда. Ты так и не назвала мне своё желание, и я думаю, что волен сам выбрать тебе подарок.
– Вернётесь? – с небольшим опозданием переспрашивает Гён Ран. – Но зачем?
– Ты не сможешь жить среди этих людей. Наверняка они заподозрят неладное. Ты побывала в застенках и вернешься живой, со всеми пальцами на руках и без шрамов на плечах. Они заметят.
– Что же я буду делать в Японии? – улыбается Гён Ран. Ещё не слишком светло, и она может позволить себе такую роскошь. К тому же, Кавада смотрит прямо перед собой и не видит её лица.
– Жить. Захочешь, будешь жить со мной. Нет – тебе решать. Но, по-моему, в Японии тебе будет сложно выжить без мужчины.
– Я языка не знаю, – всё ещё улыбаясь, говорит Гён Ран.
– Выучишь за полгода. Твои младшие родственники, скорее всего, ещё раньше.
– И за ними вы тоже вернётесь?
– Разумеется, – уверенно отвечает он, будто это дело решённое и не подлежащее сомнениям.
Гён Ран прижимается лбом к его плечу, в первый раз прикасаясь к нему по своей инициативе. Даже если его слова – чистое враньё, всё равно это мило.
Кавада, словно не замечая её движения, продолжает свою речь.
– В Хиросиме есть такой странный обычай. Как сейчас помню каждую деталь. Когда парней призывают на военную службу, собираются все их сверстники, которым ещё предстоит получить повестку. Они становятся в круг на одной из площадей. Все парни моего выпуска были там в тот день, когда я и ещё несколько юношей из моей школы покидали родные дома. Мы стояли в центре площади. Нас было шестеро. Каждого знали по имени. Все остальные построились по краям площади, по периметру, распределившись равномерно. Зазвучали пожелания, слова напутствия и советы. Шутки, конечно. Всё это было еще до войны, тогда никто и не знал, что обратно мы к сроку не вернемся.
А потом они встали кругом, сцепили руки необычным образом – каждый положил руку на плечо соседа. Получилось нечто вроде греческого хоровода. И они стали шагать. Два шага в одну сторону, два шага в другую. Топтаться на месте, проще говоря. Мы стояли в центре, постоянно поворачиваясь, чтобы взглянуть на лица своих друзей, которые танцевали этот странный танец в нашу честь. Каждый второй шаг сопровождался выкрикиванием одной из школ. Всего в городе их было сто семьдесят пять. Они называли каждую.
Я поначалу не понял, для чего это делается. Но потом, когда назвали очередную школу, один из призывников – я помню, что он стоял справа от меня – сделал шаг вперед и поднял руку, призывая всех остановиться. Он был выше меня и казался старше. Я до сих пор не могу забыть, с какой гордостью он выпрямил спину и назвал имя: «Кейко Такеучи, шестнадцать лет». Площадь взорвалась аплодисментами, а я, наконец, вспомнил, зачем они это делают. Как только называют школу, в которой учится возлюбленная призывника, он должен сделать шаг вперед и назвать имя, чтобы его друзья приглядели за ней в его отсутствии, позаботились о её безопасности и прочее. Постепенно и другие стали делать шаг вперед, останавливая танец и называя имена своих любимых.