Лик Победы - Вера Камша 21 стр.

– Позолоти ручку и лови то, что ловится, – девушка на лету подхватила суан и перевернула свой кувшин. На стол высыпались восемь грошовых перстеньков с разноцветными стеклышками.

– Дурная игра, – заметил старик с цепью, – но не играть в нее нельзя.

– А почему б и не сыграть? – эрэа в белом засмеялась и надела колечко, украшенное золотистой ягодкой. – Браслет не надела, хоть это моим будет.

– Попытайте судьбу, эры, – девушка с кувшином была уже у другого столика, за которым пировали бергеры. Во имя Астрапа, как их занесло в Алат?! В воздухе мелькнул золотой кружок, чернокосая красавица высыпала свои побрякушки и пошла дальше. Сколько суанов и сколько талов она заработает?

– Вы опоздали, сударь, – строго сказал старик, – у вас не осталось выбора.

Робер глянул на перстень с красной стекляшкой, сиротливо лежащий на темных досках. Что ж, когда нет выбора, это тоже своего рода выбор. В Ренквахе он этого не понимал, в Сагранне понял. Иноходец надел кольцо и поднял стакан:

– Я промешкал, но это ничего не значит.

– Ты промешкал, но это ничего не значит, – отозвалась эрэа. Вино показалось нестерпимо горьким, но он допил до конца. На углах стола горели четыре свечи, их огоньки отражались от семи опрокинутых старинных кубков, но люди ушли, и лишь невидимая скрипка продолжала смеяться.

– Значит, это ты, – Робер вздрогнул. Давешняя алатка стояла рядом, держа свой кувшин. – Ты есть, но будешь ли?

Он видел эти глаза, не лицо, а глаза… Девушка протянула ему кувшин, и он взял. Почему он принял его за глину, ведь это бронза! Старая, позеленевшая, но еще можно разобрать зигзаги молний и странные фигуры, похожие одновременно на танцующее пламя и крылатых женщин с кошачьими головами. Какой танец играет скрипка, уж не этот ли?

Стук маленьких коготков, шуршанье. Огромная крыса вскочила на стол. Не Клемент! Крыса с яростным писком метнулась к Роберу, странный дар выскользнул из рук, раздался звон. Серая гостья отпрянула, сбросив со стола одну из свечей, вскрикнула и смолкла скрипка, зато забрезжил серый утренний свет. Робер оглянулся по сторонам – он все еще был в придорожном трактире, у его ног валялись глиняные черепки, а на руке алело то самое кольцо, что привез Ричард. Кольцо с ядом!

– Бедный эр любуется осколками, а их уводят, – голосишко был тоненьким и жалобным, словно у нищего. – Бедный эр опять опоздал… Бедный эр глуп, он не узнал брата… Бедный эр глуп, он не узнал отца… Бедный эр глуп…

В дверях мелькнул красный плащ. Плащ Эпинэ?! Во имя Астрапа, откуда он тут?! Робер, оттолкнув кого-то тщедушного и смеющегося, рванулся к выходу.

У коновязи опустили головы кони – вороные и золотистые, но Дракко среди них не было. Рядом, лениво поигрывая тонким прутиком, прислонился к дереву какой-то человек. Услышав шорох, он устало обернулся. У него были глаза женщины с кувшином, огромные синие глаза, холодные и равнодушные, как небо над вечными льдами.

– Сударь, – надменные губы слегка скривились, – я не звал вас. Нам с вами не о чем говорить.

– Зато у меня к вам есть несколько вопросов, – Робер почувствовал, что закипает. – Где те, кто вышел из трактира?

Незнакомец пожал плечами и кивком головы указал на низкую каменную кладку, сплошь обвитую плющом. Эпинэ бросился туда, увязая в мелком белом песке. Зачем, ведь эта стена скроет разве что собаку!

– Не сворачивай, – посоветовал знакомый голосишко, – иди и смотри… Вот они… Смотри, что ты наделал… Кукушонок, вот ты кто! Кукушонок Эпинэ… Они умерли, а ты живешь… Ты живешь, потому что они умерли… Они умерли, потому что ты живешь…

Он попытался заткнуть уши, но голосок зазвучал еще навязчивей. Это смеялось и говорило кольцо. Кольцо, которое он вытащил из кувшина с молниями, кольцо, которое привез Дик. Робер попытался сорвать перстень, но тот исчез сам. Дикая боль пронзила левое запястье, на котором когда-то был браслет. Вернуться?! Но он уже у стены. Робер сжал зубы и заглянул за ограду. Там были гвоздики, пунцовые гвоздики…

Королевские цветы лежали охапками, словно хворост в какой-нибудь лачуге. Среди тусклой зелени и багрянца белели лица. Знакомые и незнакомые, старые и молодые, все они медленно тонули в цветочном озере, над которым кружились пепельные бабочки. Те, кто сидел с ним рядом в таверне, лежали с краю. Дядюшка Дени, Магдала, Арсен, Серж, отец, Мишель… Во имя Астрапа, как он мог их не узнать, как он позволил им уйти?! Это – сон, бред, кошмар, они не могли оказаться здесь, в Горной Алати, не могли пить с ним горькое вино, не могли умереть сегодня, потому что были мертвы двенадцать, девять, семь лет назад!

– Это сделал я, – равнодушно произнес тот, кто раньше стоял у дерева. В синих глазах не было ни злобы, ни раскаянья. Только досада и усталость. – Я, а не ты.

Синеглазый меньше всего походил на существо, которое можно убить из простого оружия, и все-таки Робер выстрелил. Человек, или нечеловек, пошатнулся, но не упал, а побрел вперед. Медленно, покачиваясь, словно пьяный. Алая кровь падала на белый песок, шипела и исчезала, как исчезает вода на раскаленной сковороде. Робер смотрел на убийцу и ничего не делал, а тот поравнялся с каменной кладкой, которую оплетал враз покрасневший плющ, и уверенно открыл калитку. Маленькую белую калитку, которую Робер не заметил. Теперь синеглазый шел по мертвым гвоздикам, шел к тем, кого убил. Его надо было остановить, но Робер не останавливал.

Убийца поравнялся с отцом и медленно осенил его Знаком, капля крови упала на щеку маркиза Эр-При, словно чудовищная красная слеза. Затем настал черед Дени, Арсена, Магдалы, Сержа и наконец Мишеля. Незнакомец повернулся к стоящему за стеной Роберу, осенил Знаком и его, грузно опустился на умирающие цветы, лег на спину, скрестив руки на груди.

Кровь толчками вытекала из раны, исчезая в гвоздиках, а убийца улыбался, и только из глаз его постепенно исчезала синева. Кровь перестала течь, и Робер в ужасе вцепился руками в жесткие побеги – перед ним лежал дед. Мертвый…

– Так было надо, – равнодушно произнес кто-то сзади.

Робер оглянулся. Незнакомец в пыльном плаще вновь стоял за его спиной. Эпинэ закричал, бросился бежать и не сразу понял, что это не он бежит, а его несет, как осенний ветер несет осенние листья, а он не может остановиться…

– Так было надо!

– Кукушонок!

– Древней кровью вечер ал, молния!..

Удар грома, бешеный шум дождя, скрип открывшейся двери. Он опять забыл ее запереть… Во имя Астрапа, Мэллит!

Как же он орал, если она услышала. Мало того что орал, еще и двери не запер, хотя в Сакаци редко запираются. В замках и дворцах алатских господарей это не принято.

– Ты видел сон, – тихо сказала Мэллит, – плохой сон. Страшный!

На гоганни была длинная рубашка белого шелка, в руке она держала свечу, золотые огоньки плясали на волнистых прядках, отражались в печальных глазах. Она была прекрасна, еще прекраснее, чем несколько часов назад, когда они качались на качелях.

– Что тебе снилось? – повторила Мэллит.

– Я уже забыл. – Она была рядом, и на ней была только рубашка. Робер видел тонкую спину, ключицы, просвечивающие сквозь тонкий шелк соски. Это было невыносимо.

– Ты видел что-то плохое? – Золотые глаза, тени от ресниц на нежной щеке…

– Я люблю тебя… Давно. С той ночи, самой первой…

Вот и все! Он попался, не выдержал, хотя тысячу раз клялся не говорить ни слова. Это все из-за кошмара! И еще из-за белого шелка, где только Матильда такой откопала, но Мэллит в нем невозможно, невероятно хороша.

Длинные ресницы дрогнули, ему показалось или в уголках глаз блеснули слезы? Какой он мерзавец! У девочки все погибли, а он сорвался. Теперь у Мэллит не останется никого, кому бы она верила.

– Прости меня.

– Ты не виноват, – гоганни вздохнула, – и ты любишь не меня… Тебе только так кажется.

Можно отступить, соврать, списать на сон, но он не может, не может, и все, есть же предел у всякой силы.

– Нет, я люблю тебя. И всегда буду любить, но это ничего не значит… Все останется как было, я никогда больше…

– Почему? – Голосок звучал обреченно и тихо. – Разве можно удержать в горсти воду? Разве можно удержать в сердце любовь? Она должна летать.

– Ты ее не держишь, – этого еще не хватало, говорить сейчас об Альдо. Но он будет говорить об Альдо и о любви Мэллит, потому что иначе сотворит непоправимое. Во имя Астрапа, неужели она не понимает, что с ним творится?! Хотя откуда? Она не Матильда и не Лауренсия, она ничего не знает о скотах, которых называют мужчинами. – Тебе лучше уйти.

– Но я не хочу, – гоганни робко улыбнулась, но глаза остались грустными, – и ты не хочешь, чтобы я ушла.

– Не хочу. – Добраться до кинжала и садануть по руке. Боль отгонит желание… Другого выхода нет, но тогда придется встать. За какими кошками он разделся, а теперь ничего не поделать. – Не хочу, но уходи. Потому что…

– Потому что ты меня хочешь? – она произнесла эти слова старательно, словно заученный урок. – Возьми.

– Ты с ума сошла!

– Так будет лучше. Так должно быть, и пусть так и будет!

Это Альдо! Проклятый осел сказал или сделал что-то непоправимое. Неужели он ей отказал? Наверняка… Каким бы болваном сюзерен ни был, он не будет ломать жизнь влюбленной девочки, он найдет разумную вдову, чтоб она околела. Или дело в Вице? Мэллит все узнала. От кого? От слуг или видела сама?

– Мэллит, мы не имеем права.

– Мы имеем право на все, – она больше не пыталась улыбаться, пухлые губы дрожали, но в глазах была решимость. Робер в каком-то оцепенении смотрел, как девушка ставит на стол свечу, развязывает стягивающие рубашку ленты… Белый шелк соструился вниз, упал к ногам гоганни, застыл лужицей лунного света. Мэллит вздрогнула, словно ей было холодно, и высоко вздернула подбородок.

– Ты говоришь, что я красивая? Тогда смотри.

Точно Альдо! Только мужчина мог так обидеть женщину, что она пришла ночью к другому, ненужному, нелюбимому.

– Ты знала, что я тебя люблю?

– Я все знаю. – Девушка, не опуская головы, подошла к кровати. – Ты меня видишь. Такой, какой хочешь. А я хочу видеть тебя.

– Мэллит…

– Молчи, – она опустилась на корточки, глядя снизу вверх. Если б она его любила, он бы умер от счастья… Но она пришла, потому что ей было больно, потому что ее любовь разбилась и она хочет заполнить пустоту хоть чем-то. Отвести ее к себе? Разбудить Матильду?.. Закатные твари, он должен сжать зубы, подняться, пойти к принцессе и сказать ей правду. Если та еще не догадалась!

– Робер, – в золотых глазах плясали огоньки свечей, а сзади темнело окно в лето с его падающими звездами, зреющим виноградом и запахом полыни. – Робер… Не отсылай меня… Пожалуйста.

– Во имя Астрапа!

Он так долго мечтал подхватить ее на руки, поднять, закружить, так долго представлял это, что, когда все случилось на самом деле, сон смешался с явью. Мэллит что-то шептала на своем языке, ее волосы были мягкими, как шерстка котенка, она боялась, но рвалась навстречу неведомому. Они были созданы друг для друга, созданы в незапамятные времена, когда не было ни черных закатных башен, ни разрушенных ныне городов, а по золотым степям бродили дикие кони, свободные, как ветер, и быстрые, как молния.

– Робер!

Зеленое платье на полу, зеленое, а не белое! Изумрудные глаза, длинные, очень светлые волосы, розовые губы… Лауренсия? Во имя Астрапа, как она здесь оказалась? Где Мэллит? Где он сам?!

– Не следует спать, когда собирается гроза, а луна на ущербе, – женщина улыбнулась и покачала головой, – а то заблудишься.

– Ты…

– Я, – кивнула Лауренсия.

– Ты осталась в Агарисе, я знаю это.

Красавица улыбнулась, небрежным жестом отведя со лба волосы.

– Ты был счастлив этой ночью, не правда ли?

Был ли он счастлив? Бывают ли счастливы свихнувшиеся? Видимо, да.

– Был.

– Я тоже так думаю, – Лауренсия потянулась, – и сейчас будешь счастлив снова.

– Ты осталась в Агарисе.

– Да, но какое это имеет значение?

Она была права, это не имело никакого значения. Для сна, становящегося привычным…

Глава 4 Оллария

Утопающее в пышной зелени аббатство, над которым кружили голубиные стаи, казалось мирным и довольным, как выползшая на позднее солнышко старуха. Денек выдался чудесным, его портила только Катарина Ариго, решившая в день святого Ги навестить место гибели братцев и помолиться за них в одной из Нохских каплиц. Разумеется, в уединении – чего-чего, а уединяться Катарина прямо-таки обожала.

За ее величеством закрылась покрытая резными фигурками дверца, а наученная долгим опытом свита разбрелась по испятнанной светом и тенью площадке. Луиза Арамона, благо ее подопечных в обитель не взяли, отошла к самому краю и присела на каменную скамью, радуясь передышке. В Нохе вдова капитана Лаик была лишь однажды. На треклятом диспуте, после которого рехнувшийся епископ затеял погромы. Полугода не прошло, а кажется – вечность. Теперь госпожа Арамона – дуэнья при знатной девице и придворная дама, словно и не она в Октавианскую ночь прощалась с жизнью… Вот так и бывает: начинается с беды, кончается радостью, начинается с радости, кончается какой-нибудь дрянью.

Луиза с отвращением глянула в сторону каплицы, в которой якобы молилась ее величество, в чем госпожа Арамона глубоко сомневалась. По мнению вдовы, совести у Катарины было меньше, чем у кошки, а похоти больше, но чувства чувствами, а дело делом. Луиза знала, что не только должна устроить жизнь Селины и приглядеть за Айрис Окделл, но и стать глазами и ушами синеглазого герцога.

Разумеется, ни о чем таком Рокэ Алва не просил – он был слишком уверен в себе, чтобы искать помощи кривоногой уродины, но Луиза Арамона знала: нет ничего опасней заползшей в постель змеи, а кем была Катарина Ариго, если не корчащей из себя пеночку гадюкой? Вдова капитана Лаик так за всю жизнь и не поняла, ненавидела она мать и покойного мужа или нет, но королеву Луиза ненавидела давно и самозабвенно. За все вообще и за Рокэ Алву в частности.

До дуэли двух подколодных змеюк, к каковым Луиза относила себя и ее величество, было далеко, но капитанша не сомневалась: если не спровадить королеву в Багерлее или в Закат, беды не оберешься. Пока же Катарина была добра, грустна и доверчива, а вдова капитана Лаик благодарна и потрясена неожиданным возвышением. Спасибо маменьке, Луиза выросла отменной лицедейкой…

– Хороший день, – раздалось под ухом, – даже не верится, что лето на исходе.

Госпожа Арамона медленно обернулась и увидела немолодого олларианца. Черное одеяние несколько оживлял золотой значок в виде раскрытой книги – один из хранителей архива его высокопреосвященства.

– Да, – подтвердила Луиза Арамона, – сегодня очень хороший день.

– Ночью был сильный ветер, – заметил клирик. – Если святой Ги вздыхает, зима будет долгой и суровой.

– Так сказано в книгах, святой отец? – поддержала беседу Луиза, лихорадочно соображая, почему священник заговорил именно с ней.

– Да, – кивнул тот. – Вы впервые в Нохе, дочь моя?

– Нет, – почтенная дама еще в детстве уяснила, что врать можно лишь тогда, когда тебя не поймают. – Я была здесь на диспуте.

– За ним последовали печальные события, – покачал головой олларианец, – весьма печальные.

Луиза согласно кивнула, поднялась и с чувством собственного достоинства направилась к толкущимся у входа в каплицу дамам. Клирик неторопливо пошел рядом. Скорее всего, он был тем, кем казался, и заговорил с ней от скуки, но гадюка может вообразить, что это – человек Дорака, а Луиза твердо решила не давать лишних поводов для подозрений. Хватало и того, что ее определил ко двору Первый маршал Талига.

Вдова капитана Лаик юркнула в стайку придворных дам, сделав вид, что поражена разговором. Свита ее величества со смаком обсусоливала пресловутого Валтазара, шестой век обитавшего в монастыре. Луиза, как и все, была наслышана о нохском призраке, но своими глазами не видела. Валтазар являлся лишь ночью в отданном при Франциске под архив храме, так что любоваться привидением могли лишь избранные.

– Я бы умерла, если б увидела, – закатывала глазки баронесса Заль.

– Ах, это ужасно, – согласно квакала девица Дрюс-Карлион.

– Кошмар…

– Встретить призрака – встретить свою смерть…

– Это проклятые души, они приносят беду…

– Увидевший призрак принимает на себя его проклятие.

– Часть проклятия…

– Я б не вынесла…

Не вынесла б она!.. Курица! А выходца под окнами не желаете? А двух выходцев?

– Будьте благословенны, дочери Создателя, – давешний клирик не ушел, а остался стоять посреди пляшущих теней. Судя по едва заметной улыбке в уголках глаз, он прекрасно слышал, о чем кудахчет придворный курятник.

– Святой отец, – сунулась вперед графиня Биггот, этой всегда надо больше всех.

– Да, дочь моя…

– Святой отец, нохский призрак очень опасен?

– Мы так не считаем, однако его история весьма поучительна.

Клирик замолк, ожидая расспросов о земной жизни привидения, каковые не замедлили посыпаться градом. Луиза тоже подошла поближе и удостоилась взгляда олларианца. Глаза у него были хорошие, со смешинкой.

– При жизни сей Валтазар был настоятелем эсператистского храма Домашнего Очага, – сообщил клирик, оглядывая разинутые клювы и пасти. – Он не был добрым пастырем и не изнурял себя молитвой, но по части сбора пожертвований равных ему не имелось. Эсператисты под рубищем носят парчу и едят и пьют на золоте, но даже среди них Валтазар выделялся жадностью и корыстолюбием. Многое из того, что жертвовали на храм, прилипало к рукам настоятеля. За любовь к золоту и драгоценностям собратья прозвали его сорокой, – олларианец осуждающе покачал головой, но глаза его смеялись. Эта полускрытая усмешка кого-то напоминала, но Луиза не могла вспомнить, кого именно.