— Чего ты этим добиваешься? — закричал Уордмен, не сводя горящего взгляда со спины Ревелла, который, не сбавляя шага, молча шел вперед. — Я никого не пришлю за тобой! Ты приползешь сам!
Согнувшись пополам, на заплетающихся ногах Ревелл тащился по полю к деревьям. Уордмен сжал зубы и вернулся в кабинет составлять отчет. Всего две попытки к бегству за истекший месяц.
Два или три раза на протяжении дня он выглядывал в окно. В первый раз он увидел, как Ревелл на четвереньках ползет к деревьям. Потом Ревелла уже не стало видно, но слышны были его крики. Уордмен с большим трудом сосредоточил внимание на отчете.
Вечером он вышел наружу. Из леса по-прежнему раздавались крики Ревелла, слабые, но регулярные. Немного позже к Уордмену подошел главный врач:
— Мистер Уордмен, его необходимо вернуть.
Уордмен кивнул.
— Я хочу убедиться, что он получил урок сполна.
— Да вы только послушайте!
— Хорошо, идите, — мрачно согласился Уордмен.
В этот момент крики прекратились. Уордмен и врач повернули головы, прислушались — тишина. Доктор побежал к изолятору.
Ревелл лежал и кричал. Боль не давала ему думать, но иногда, после особенно громкого крика, она на долю секунды отступала, и в эти мгновения он продолжал по миллиметрам ползти прочь от тюрьмы. За последние несколько часов он продвинулся на два с небольшим метра. Теперь его голова и правая рука были видны с проселочной дороги, проходящей по лесу.
С одной стороны, Ревелл не воспринимал ничего, кроме боли и собственных криков. С другой стороны, с какой-то неестественной, кристальной ясностью он отмечал про себя все окружающее: травинки у глаз, неподвижность леса, ветки деревьев далеко наверху. И маленький грузовик, остановившийся на дороге.
Человек, который выскочил из грузовичка и склонился над Ревеллом, был одет в простую одежду фермера. У него было усталое, изборожденное морщинами лицо.
— Что с тобой, приятель?
— А-а-а. — закричал Ревелл.
— Я отвезу тебя к врачу. — Фермер сунул в рот Ревеллу кусок материи. — Прикуси. Тебе станет легче.
Легче не стало, но материя заглушила крики. Ревелл еще был в состоянии испытывать благодарность — он стеснялся их.
Он был в сознании и все помнил: поездку в сгущающихся сумерках, врача, короткий разговор между ним и фермером. Потом фермер ушел, а врач вернулся к Ревеллу. Он был молод, бледен и зол.
— Вы из тюрьмы?
Ревелл кричал сквозь материю. Голова судорожно тряслась. Его резали ледяными ножами, терли шею наждаком, в желудке кипела кислота. Суставы словно кто-то выворачивал — так человек за столом отрывает крылышко цыпленка. Кожу содрали, обнаженные нервы кололи иглами и жгли на огне, по натянутым мышцам били молотом, грубые пальцы выдавливали глаза изнутри. И все же гениальная мысль, вложенная в эту боль, не позволяла ему потерять сознание, погрузиться в забытье. Спастись от муки было невозможно.
— Какие звери… — пробормотал врач. — Я попытаюсь извлечь из вас эту коробку… Не знаю, что из этого получится, ее устройство хранится в тайне, но я попытаюсь…
Он ушел и вернулся со шприцем.
— Сейчас вы уснете…
— Его нигде нет.
Уордмен в ярости глядел на врача, но понимал, что тот говорит правду.
— Так. Значит, кто-то его забрал. У него был помощник, который помог ему бежать.
— Никто бы не осмелился, — заметил врач.
— И тем не менее, — сказал Уордмен. — Я извещу полицию.
Через два часа полиция, опросив местных жителей, нашла фермера, подобравшего раненого человека и доставившего его к доктору Аллину в Бунстаун. Полиция была убеждена, что фермер действовал по неведению.
— Но не доктор, — мрачно заявил Уордмен. — Он наверняка сразу же все понял.
— Да, сэр, вероятно.
— И не доложил.
— Нет, сэр.
— Я поеду с вами. Подождите меня.
— Слушаюсь, сэр.
Они приехали без сирены, вошли в операционную и застали доктора Аллина моющим в раковине инструменты.
Аллин окинул их спокойным взглядом и сказал:
— Я вас ждал.
Уордмен указал на человека, лежащего без сознания на столе.
— А вот Ревелл.
— Ревелл? — удивился Аллин. — Поэт?
— А вы не знали? Так почему же вы помогли ему?
Вместо ответа Аллин пристально оглядел его и спросил:
— Вы, очевидно, сам Уордмен?
— Да, это я.
— Тогда, полагаю, это ваше, — сказал Аллин и вложил в руку Уордмена окровавленную черную коробку.
Потолок был пуст и бел. Ревелл писал на нем слова, но боль не проходила. Кто-то вошел в комнату и остановился у постели. Ревелл медленно открыл глаза и увидел Уордмена.
— Как вы себя чувствуете, Ревелл?
— Я думал о забвении, — проговорил Ревелл. — О поэме на эту тему.
Он посмотрел на потолок, но тот был пуст.
— Однажды вы просили бумагу и карандаш… Мы решили вам их дать.
Ревелл почувствовал внезапную надежду, затем понял.
— А, — произнес он, — а, вот что.
Уордмен нахмурился.
— В чем дело? Я могу дать вам бумагу и карандаш.
— Если пообещаю не бежать.
— Ну так что же? Вам не уйти; пора уже смириться.
— То есть я не могу выиграть. Но я не проиграю. Это ваша игра, ваши правила, ваше поле. Мне достаточно ничьей.
— Вы все еще думаете, что это игра… Хотите взглянуть, чего вы добились? — Уордмен открыл дверь, дал знак, и в комнату ввели доктора Аллина. — Вы помните этого человека?
— Да, — сказал Ревелл.
— Через час в нем будет черная коробка. Вы довольны? Вы гордитесь, Ревелл?
— Простите, — взглянув на Аллина, промолвил Ревелл.
Аллин улыбнулся и покачал головой.
— Не надо извиняться. Я тешил себя надеждой, что гласный суд поможет нам избавиться от такого зверства. — Его улыбка потухла. — Увы, гласности не было…
— Вы двое слеплены из одного теста, — с презрением сказал Уордмен. — Эмоции толпы — вот о чем вы только и можете думать. Ревелл — в своих так называемых поэмах, а вы — в своей речи на суде.
— О, вы произнесли речь? — Ревелл улыбнулся. — Жаль, что я ее не слышал.
— Речь получилась не блестящая, — сказал Аллин. — У меня не было времени подготовиться. Я не знал, что процесс будет продолжаться всего один день.
— Ну что ж, достаточно, — оборвал Уордмен. — Вы еще наговоритесь за долгие годы.
У дверей Аллин обернулся:
— Пожалуйста, подождите меня. Операция скоро кончится.
— Пойдете со мной? — спросил Ревелл.
— Ну разумеется, — сказал Аллин.
Роберт Крэйн Пурпурные поля
— Выглядишь ты просто отлично, — сказала Роз, провожая его к двери. — Такой молодой, красивый… Я страшно горжусь тобой.
Он ласково взял ее за подбородок и поцеловал.
— Скотт, — прошептала она и отстранилась, чтобы лучше видеть его лицо. — Желаю, чтобы тебе повезло у мистера Пэйнтера.
— Не беспокойся, — ответил он. — Все уладится как нельзя лучше. — И, уловив в ее глазах тревогу, добавил: — Пэйнтер славный малый. Пользуется огромным влиянием.
Она легонько хлопнула его по плечу.
— Беги же, не то опоздаешь на поезд.
Он улыбнулся. Она по-прежнему называет это поездами.
— Моновагон, — поправил он.
— Поезд, моновагон — какая разница? Это ведь одно и то же, не так ли? — Она чуть-чуть надула губы: ей не по душе были все эти новомодные выдумки. — Возвращайся пораньше, к обеду.
— Постараюсь.
— Желаю удачи! — пылко сказала она. — Желаю удачи, мой родной!
Ведь я всего-навсего ищу работу, подумал он. Так ли уж трудно найти работу?
Он вошел в гараж, залез в маленький гиромобиль и съехал под уклон, чтобы завелся мотор. Аккумуляторы садились, он хотел их поберечь. С аккумуляторами теперь творится что-то неладное: их хватает всего на месяц — другой. Было время, когда один аккумулятор служил два или три года, но это еще до войны, двадцать лет назад. До Программы.
Он оставил гиромобиль на привокзальной стоянке и вышел на платформу — высокий, порывистый, безупречно сложенный, покрытый бронзовым загаром. Моновагон запаздывал на девять минут, и Скотту стало смешно. Он вспомнил французскую пословицу насчет того, что все меняется, но чем больше перемен, тем больше все остается по-старому; правда, это не совсем верно, — вот, например, Францию последняя война почти стерла с лица земли, да и здесь Программа многое изменила, в том числе Конституцию. А вот железнодорожная компания “Лонг-Айленд”, как упорно величает ее Роз, по-прежнему не соблюдает графиков, хоть и называется теперь корпорацией “Юниверсал Монорелс”.
Когда прибыл маленький моновагон, Скотт прошел в головное купе, чтобы покурить, и задымил сигаретой, как только застегнул предохранительный пояс. Не так давно на линии произошло несколько крушений, и по указу Программы были введены предохранительные пояса. Скотт вспомнил, как молодой диктор телерамы комментировал этот указ: спокойно и доходчиво объяснил, что такое предохранительные ремни, как они защищают тело пассажира от ушибов при внезапных остановках, и так далее, и тому подобное. А затем молодой диктор стал распространяться о том, как плохо жилось до войны, когда всем заправляли старикашки, когда за общественный транспорт отвечали пятидесятилетние и даже шестидесятилетние. Программа все это изменила, гордо заявил молодой диктор. Все моноинженеры моложе тридцати, у всех у них великолепное здоровье и высоченные коэффициенты сообразительности.
Когда прибыл маленький моновагон, Скотт прошел в головное купе, чтобы покурить, и задымил сигаретой, как только застегнул предохранительный пояс. Не так давно на линии произошло несколько крушений, и по указу Программы были введены предохранительные пояса. Скотт вспомнил, как молодой диктор телерамы комментировал этот указ: спокойно и доходчиво объяснил, что такое предохранительные ремни, как они защищают тело пассажира от ушибов при внезапных остановках, и так далее, и тому подобное. А затем молодой диктор стал распространяться о том, как плохо жилось до войны, когда всем заправляли старикашки, когда за общественный транспорт отвечали пятидесятилетние и даже шестидесятилетние. Программа все это изменила, гордо заявил молодой диктор. Все моноинженеры моложе тридцати, у всех у них великолепное здоровье и высоченные коэффициенты сообразительности.
Вот потому-то, думал Скотт, и нужны предохранительные пояса.
Роз быстро убрала в доме, приняла ванну и очень старательно оделась. Долго водила щеткой по волосам, пока они не заблестели, потом наложила на щека слой румян и хорошенько втерла их в кожу. Сегодня надо выглядеть как можно лучше, быть молодой и полной жизни. Она не сказала Скотту, куда идет. Не хотела его тревожить. Бедный Скотт, подумала она. Бедняжка мой родной! У него и так забот хватает.
Откинувшийся на спинку кресла Скотт ощущал прилив самонадеянности. Сегодняшний день будет для него счастливым. Нет никого, кто сказал бы дурное слово о Пэйнтере, — такой это чуткий и отзывчивый человек. Пэйнтер работает помощником директора корпорации “Консолидейтед Комьюникейшенз” — ведает там штатами; а ведь на службе у этой корпорации семьдесят тысяч человек. Пэйнтер всегда найдет место для надежного и опытного работника. Пэйнтер все устроит, думал Скотт.
Скотт окинул взглядом открытый моновагон с низенькими стенками, увидел головы и плечи юнцов, едущих на работу, и невольно подивился новому миру, новому поколению. Казалось, все эти молодые люди вылупились из яиц в один и тот же летний день. Все они были мускулисты, у всех на толстых шеях сидели несуразно маленькие головки, у всех одинаково неулыбчивые глаза, одинаково прямые носы, одинаково сжатые чувственные губы. Роз вечно восхищалась этими юнцами — они словно сошли с давнишних рекламных картинок, которые призывали курить только сигареты “Зани” или мыться только Охотничьим Мылом. Но вот теперь они стали типичны для всей страны. Чиновники Программы. Все в чистеньких синих костюмах с черными галстуками и в черных полуботинках; все выдающиеся, фантастически выдающиеся, энергия в них бьет через край. Теперь они правят страной — это власть, на которой зиждется Программа. Скотт вспомнил Тридцать Девятую Поправку к конституции:
“Лица, достигшие тридцати пяти лет, не подлежат принятию на правительственную службу…”
Роз перешла через дорогу — навестить Энн Питерс. Дверь открыла сама Энн, прехорошенькая, точно картинка. Двадцатипятилетняя Энн была замужем за чиновником Программы. Роз весело сказала:
— Здравствуй, милочка Энн. Опять хочу попросить у тебя гиромобиль.
Питерсы жили припеваючи. На жалованье Программы они позволяли себе держать два гиромобиля, и им хоть сейчас разрешили бы двоих, даже троих детей.
Энн широко раскрыла глаза.
— В клинику?
— Да, — с улыбкой подтвердила Роз.
— Ты ведь туда второй раз, — сказала Энн. Она в ужасе посмотрела на старшую приятельницу.
— Не бойся, милочка. Все будет очень хорошо.
— Господи, — пробормотала Энн. — Господи!
— Не будь такой глупышкой.
— Схожу за ключами, — сказала Энн. Вернулась она смертельно бледная, словно ее только что рвало.
— Спасибо, — поблагодарила Роз. — Ты ужасно добрая.
Энн залилась слезами.
Строят тот еще мир, думал Скотт, подходя к зданию “Консолидейтед Комыоникейшенз”. Программа. Молодые люди вытеснили старикашек и принялись за всеобщую реорганизацию в свете собственных представлений. Безжалостные, неумолимые, неутомимые молодые люди, чей взор устремлен к звездам.
В необъятном холле Скотту улыбнулась красивая молоденькая блондинка, дежурная по приему:
— Чем могу служить?
Скотт радостно сказал:
— Здравствуйте. Я записан на прием к помощнику директора по кадрам, мистеру Пэйнтеру.
С точеным лицом девушки произошло что-то странное: оно окаменело. Миндалевидные голубые глаза стали холодными и неприветливыми. Девушка ответила:
— Очень жаль, но мистер Пэйнтер здесь больше не работает.
— Нет! — воскликнул Скотт. — Не может быть!
Она отвернулась.
Скотт быстро проговорил:
— Я записан на девять тридцать. Мне кажется, новый помощник директора примет меня.
— Подождите, пожалуйста. — Она вышла с безучастным видом и почти мгновенно вернулась. — Можете подняться. Лифтом на шестьдесят восьмой этаж, по коридору направо. — Девушка отошла, словно ее раздражало присутствие Скотта.
В приемной помощника по штатам уже было человек пять — шесть. Скотт не мог заставить себя взглянуть на них. Блондинка, восседающая в отгороженном углу, томно произнесла:
— Да?
— Мне назначен прием на девять тридцать.
— Разрешите ваше свидетельство о годности Программе.
Скотт вручил ей маленький пластмассовый прямоугольник.
Она бросила беглый взгляд и сказала:
— Присядьте, пожалуйста.
Он сел спиной к остальным. И так он уже знал о них слишком многое. Все они — его двойники, люди лет под сорок; наверное, все они пришли к Пэйнтеру, полные надежд, и всем им теперь одинаково страшно.
Регистраторша в клинике — прелесть, подумала Роз, тоненькая фигурка, белокурые жесткие волосы, огромные голубые глаза. Одно у нее плохо, она, как видно, разучилась улыбаться. Отчего это современные девушки такие серьезные? Что с ними стряслось?
Роз весело сказала:
— Добрый день, сестра.
— Добрый день.
— Знаете, мне назначен прием у того симпатичного молодого доктора.
— Разрешите ваше брачное свидетельство, — ответила сестра.
Роз протянула ей документ.
— Доктор сейчас освободится, миссис Дьюар, — сказала сестра. — Присядьте, пожалуйста.
Роз быстро проговорила:
— Скажите, сестра, вы не знаете…
— Очень жаль, но у нас не принято отвечать на вопросы, касающиеся обследования.
Роз со вздохом села.
Новый помощник по штатам был типичным чиновником Программы — смуглый, с фигурой футболиста, с маленькой красивой головкой на неимоверно мощной шее. Его огромный письменный стол был совершенно пуст, если не считать свидетельства о годности Скотта — оно лежало как раз в центре белоснежного листа промокашки. Кабинет был просторен, гигиеничен, удобен: механизм, созданный для того, чтобы в нем работали.
Новый помощник вежливо спросил:
— Есть у вас копии для сводки, сэр?
— Я выслал мистеру Пэйнтеру восемнадцать копий, как полагается.
— Мистер Пэйнтер здесь больше не работает.
Какого черта, что там случилось с Пэйнтером? — мысленно рассвирепел Скотт. На лбу у него проступила испарина.
Молодой человек вышел из кабинета и вернулся с розовой папкой в руках. Он сел и углубился в чтение бумаг, подшитых в папку; при этом лицо его оставалось непроницаемым. Наконец он бесстрастно произнес:
— Понятно. Так чем я могу быть вам полезен, сэр?
Разве это не ясно любому дураку? — злобно подумал Скотт. Вслух он сказал:
— Я ищу работы. Как видите, я специалист по микротранзисторам…
— У нас уже укомплектована научно-исследовательская группа по микротранзисторам, — прервал его помощник по штатам. — Там нет вакансий.
— По сигмоклистронам… — начал было Скотт.
— Сигмоклистроны сняты с производства.
Помощник по кадрам в упор посмотрел на Скотта. Несколько мгновений оба молчали.
— У меня хороший послужной список, — заговорил Скотт. — Не может быть, чтобы я нигде не пригодился.
Голос молодого чиновника зазвучал сухо и официально:
— Скажите, вам приходилось иметь дело со спектром Голсмена?
— Нет, — ответил Скотт. Он даже не знал, что такое спектр Голсмена. Программа не очень-то поощряла публикацию научных работ в печати.
— Есть у вас допуск к П-электронике?
— Нет, — ответил Скотт. — Я был на год — другой старше, чем нужно, чтобы принять участие в создании П-электроники…
Молодой человек не дослушал.
— Судя по вашему свидетельству, вам сорок один год.
— Да, — подтвердил Скотт и осекся. — Да.
— Очень жаль, но мы связаны возрастным лимитом. — Взгляд помощника по штатам помрачнел, стал враждебным, будто помощник отстаивал жизненно важное дело. Новый мир, мир Программы, мир, где старикашки не нужны. Но сюда примешивалось кое-что еще: гнев, озлобленность, охватывающие всех чиновников Программы, когда они видят людей старшего поколения. “Старикашки едва не погубили весь мир, — поучала Программа. — На них лежит ответственность за все войны в истории человечества, они преграждали путь прогрессу. Мы никогда не допустим, чтобы старикашки вновь пришли к власти”.