— Верно. У меня все записано. А вы, наверное, хотите, чтобы я поговорил с мистером Тиммзом? Это пожалуйста.
— Ну, — промолвил Уильям. — Говорил же я, что джентльмен нам поможет. Теперь-то, Джордж, ты не будешь говорить, будто я завел тебя незнамо куда?
— Все нормально, Уильям, все путем. Чай, не на лягушиное болото завел, а в приличное место. Но ведь и я вел себе прилично, правда, сэр. И, хоть мне и неловко занимать ваше время, но, раз уж к слову пришлось, может быть, вы не сочтете за труд заглянуть утром в контору нашей компании и рассказать про все это мистеру Тиммзу. Ученому-то джентльмену скорей поверят, а то вышло-то как: мы стояли на своем, а в конторе решили будто нам то ли сдуру, то ли спьяну всякая чушь мерещится. А ведь хуже нет, ежели начальство на заметку берет, тем паче что мы в Компании без году неделя. Да что там толковать, сэр, вы и сами все прекрасно понимаете…
Бормоча извинения, Джордж и Уильям покинули наконец кабинет. На следующий день Даннинг посетил мистера Тиммза (с которым имел шапочное знакомство) и постарался убедить его в том, что его служащие не безумцы и не обманщики. В результате Уильям и Джордж не были взяты на заметку как ненадежные, однако вопрос с исчезнувшим объявлением так и не прояснился.
Еще больше подогрело интерес мистера Даннинга к этому делу событие, случившееся на следующий день. Направляясь из своего клуба к станции, он заметил впереди человека, державшего в руках стопку рекламных листков, какие обычно раздают прохожим агенты торговых фирм. Правда, этот выбрал для своей акции отнюдь не самую оживленную улицу: пока Даннинг не поравнялся с ним, ему не удалось вручить кому бы то ни было ни одного проспекта. Когда он сунул свою бумажку Даннингу, коснувшись при этом ненароком его руки, последний изрядно удивился. Рука незнакомца показалась ему неестественно твердой, шершавой и горячей. Даннинг скользнул по агенту взглядом, но получил столь смутное впечатление, что как потом ни силился, не мог припомнить никаких особенностей внешности этого человека. На ходу Даннинг посмотрел на голубоватый листок, и его внимание привлекло напечатанное заглавными буквами имя Харрингтона. Тут же остановившись, он полез в карман за очками, но в этот миг какой-то прохожий вырвал бумажку из его рук. Даннинг вознамерился было пуститься в погоню, однако улица была пуста. И прохожий, и распространитель рекламы бесследно исчезли.
На следующий день, пребывая в некоторой задумчивости, мистер Даннинг явился в отдел рукописей Британского музея, где заполнил требование на рукопись Харли № 3586 и некоторые другие тома. Спустя несколько минут их принесли: он положил тот, с которого собирался начать, на письменный стол и вдруг услышал (во всяком случае так ему показалось) произнесенное сзади шепотом свое имя. Даннинг поспешно обернулся, смахнув при этом на пол папку с бумагами. Впрочем, этого не заметил никто, кроме служителя отдела, кивнув которому, Даннинг принялся собирать рассыпавшиеся листки. Подобрав вроде бы все, он взялся было на работу, но сидевший за столом позади и, видимо, уже собравшийся уходить осанистый джентльмен неожиданно коснулся его плеча со словами: «Простите, но, кажется, это обронили вы», — и протянул еще одну бумажку.
— Да, благодарю вас, — сказал Даннинг, и незнакомец покинул помещение. Позднее, уже закончив работу, Даннинг разговорился со служителем и, словно бы ненароком, спросил, кто тот представительный джентльмен.
— Его зовут Карсвелл, — прозвучал ответ, — На той неделе он расспрашивал меня о крупных специалистах по алхимии и оккультным наукам и я, естественно, указал на вас как на единственного во всей стране. Если хотите, я попробую его догнать: ему очень хотелось с вами поговорить.
— Ради бога, не делайте этого! — воскликнул Даннинг. — Для меня желательно избежать этого разговора.
— Как вам угодно, — промолвил служитель. — Он здесь не слишком частый гость, так что шансы повстречаться с ним у вас не так уж велики.
По дороге домой Даннинг вынужден был признаться себе в том, что предвкушение одинокого вечера в пустом доме радует его куда меньше, чем обычно. Его не оставляло впечатление будто между ним и прочими людьми пролегло что-то неуловимое и недоброе. Это подспудно сказывалось во всем. Кондуктор Джордж словно не замечал его, то ли погрузившись в свои мысли, то ли без конца пересчитывая пассажиров. По прибытии домой он встретил на пороге своего врача, доктора Уотсона.
— Вы уж простите, Даннинг, если я расстроил ваши планы на вечер, — с ходу заявил тот, — но обе ваши служанки занедужили. Да так, что мне пришлось отправить их в больницу.
— Боже мой! Что с ними?
— Похоже на отравление трупным ядом. Вам, я вижу, отрава не попалась, иначе бы вы не разгуливали. Но не переживайте, думаю с ними все обойдется.
— Боже правый, что делается! Вы имеете хоть малейшее представление о том, что могло послужить причиной?
— Да, они сказали, что днем купили устриц с лотка у разносчика. Правда, это довольно странно: я навел справки и выяснил, что ни в один другой дом на улице никакой разносчик не заходил. Но, так или иначе, я пришел сказать вам, что их сегодня не будет, а заодно пригласить вас отужинать у меня. Приходите к восьми, мы подумаем, как можно на время их заменить. И ради бога, не волнуйтесь.
Таким образом, одинокого вечера удалось избежать, хотя ценой некоторых неудобств и искреннего огорчения. Мистер Даннинг неплохо провел время в обществе доктора (человека нового, поселившегося в тех краях сравнительно недавно) и вернулся в свой одинокий дом около половины двенадцатого. Увы, ночь, которая последовала за этим ужином, была не из тех, какие вспоминают с удовольствием. Уже погасив свет, лежа в постели и размышляя о том, достаточно ли рано придет утром поденщица, чтобы согреть ему перед уходом воды для умывания, он услышал шум, определенно донесшийся из открытой двери его кабинета. Никаких шагов в коридоре за этим, правда, не последовало, но звук и сам по себе не мог не встревожить хозяина, прекрасно помнившего, что, убрав бумаги в ящик письменного стола и покинув кабинет, он несомненно закрыл за собой дверь. Побуждаемый скорее стыдом, нежели храбростью, Даннинг выскользнул из постели, вышел в ночном халате на лестницу и, перегнувшись через перила, прислушался. Кругом царили темнота, тишина и неподвижность, нарушившиеся лишь дуновением теплого — как ему показалось даже горячего — воздуха на уровне его голеней. В конце концов, ничего не услышав и не углядев, Даннинг решил запереться в спальне, но тут его поджидала еще одна неприятность. То ли в не в меру экономной пригородной компании решили, что ночью можно обойтись и без света, то ли произошла авария, но только электричество в доме отключилось. Естественно, в этой ситуации ему захотелось чиркнуть спичку и взглянуть на часы — узнать, долго ли еще сидеть в потемках. Даннинг сунул руку под подушку… да тут же и отдернул. По его последующему, довольно сумбурному описанию, рука наткнулась на нечто, на ощупь больше всего похожее на зубастый, окруженный шерстью или волосами рот, причем отнюдь не человеческий. Полагаю, описывать во всех подробностях последовавшие за этим телодвижения, звуки и действия нет особой необходимости. Скажу лишь, что, когда его сознание несколько прояснилось, Даннинг обнаружил себя сидящим в дальней комнате, приложив ухо к запертой двери. Там он и провел остаток ночи, каждый миг с ужасом ожидая услышать за дверью какой-нибудь подозрительный шорох. К счастью, такового не последовало.
С рассветом, дрожа и беспрестанно прислушиваясь, Даннинг вернулся-таки к себе в спальню. Дверь была распахнута, жалюзи подняты (служанок увезли до того, как пришло время их опускать), но никаких следов постороннего присутствия в комнате не имелось. Часы, как и все прочее, находились на своем месте, а раскрытая дверца одежного шкафа ни на что подозрительное не указывала — Даннинг сам вечно забывал ее закрывать. Звонок у задней двери возвестил о приходе приглашенной вчера поденщицы: впустив ее, хозяин малость приободрился и продолжил поиски по всему дому. Но они ни к чему не привели.
Начавшись невесело, день продолжался столь же уныло. Даннинг даже не осмелился пойти в музей: он опасался встречи с враждебно настроенным Карсвеллом, который, что бы ни говорил служитель, запросто мог объявиться там снова. Собственный дом сделался ему противен, напрашиваться к доктору смертельно не хотелось. Малость утешил его лишь звонок в больницу, где сообщили, что состояние экономки и горничной вполне удовлетворительное. На ланч Даннинг отправился в свой клуб, где, встретив секретаря Ассоциации, вкратце поведал ему о своих горестях, хотя самые тревожные мысли удержал при себе.
— Бедный мой друг! — воскликнул секретарь. — Стоит ли так переживать? Послушайте, дом у нас просторный, кроме нас с женой никого. Перебирайтесь, поживите пока у нас. Никаких возражений: посылайте за своими вещами!
Даннинг не устоял, тем паче что по мере того, как близилась ночь, его одолевала все большая тревога. Правда, домой за вещами он все же отправился сам.
Когда друзья заехали за ним, он снова выглядел подавленным и расстроенным. На некоторое время его удалось отвлечь, но позднее, когда мужчины остались вдвоем покурить, Даннинг опять поскучнел.
— Гэйтон, — неожиданно промолвил он, — мне кажется, этот алхимик знает, что это я отклонил его доклад.
Секретарь присвистнул.
— А что навело вас на эту мысль?
Даннинг рассказал ему о своем разговоре со служителем отдела рукописей, и Гэйтон не мог не согласиться с тем, что его догадка, по всей видимости, верна.
— Все бы и ничего, — продолжал Даннинг, — но мне кажется, человек он зловредный и, если мы встретимся, ничего хорошего из этого не выйдет, — Даннинг снова умолк, и Гэйтон не мог отделаться от впечатления, что и осанка, и выражение лица собеседника выдают состояние, близкое к отчаянию. В конце концов секретарь решился спросить напрямик, не тревожит ли его что-то другое, более серьезное. Как ни странно, в ответ на этот вопрос Даннинг облегченно вздохнул и сказал:
— Вы не представляете, как мне хотелось поделиться с кем-нибудь и облегчить тяжесть своих раздумий. Скажите, вам не доводилось слышать такое имя — Джон Харрингтон?
— А в чем дело? — спросил изрядно удивленный Гэйтон и в ответ услышал рассказ обо всех злоключениях Даннинга, начиная от загадочной надписи на стекле и кончая событиями у него дома. Под конец Даннинг повторил свой вопрос, и секретарь несколько растерялся. Он предпочел бы рассказать всю правду, но опасался, что такая мрачная и загадочная история может усугубить и без того нервическое состояние собеседника, который непременно обнаружил бы связующее звено между прошлыми и нынешними событиями в лице мистера Карсвелла. В конце концов Гэйтон решил пока воздержаться от исчерпывающего ответа и посоветоваться с женой, а пока ограничился немногими словами. Да, он знавал в Кембридже некоего Харрингтона, но, кажется, тот скоропостижно скончался в 1889 году.
Позднее Гэйтону удалось переговорить на эту тему с супругой, высказавшей мысль, уже пришедшую ему на ум, а именно напомнившей ему об оставшемся в живых Генри Харрингтоне, брате покойного. Она же предложила разыскать последнего с помощью тех знакомых, у которых они гостили раньше.
Гэйтон напомнил, что по рассказам получалось, будто этот Генри малый довольно чудаковатый, но жена выразила твердое намерение выведать о нем побольше у знавших его Беннетов, причем сделать это, не откладывая, на следующий же день.
На том, как в итоге Гэйтоны свели вместе Генри Харрингтона и Эдварда Даннинга я останавливаться не буду, но зато содержание беседы между этими двумя джентльменами изложить не премину. Даннинг поведал Харрингтону о надписи в вагоне, из которой он узнал имя покойного, и некоторых последовавших за этим событиях, а потом попросил собеседника рассказать об обстоятельствах смерти его брата. Тот, весьма удивленный всем услышанным, ответил согласием.
— Должен сообщить, — сказал он, — что на протяжении нескольких недель до рокового конца (хотя и не непосредственно перед гибелью) Джон время от времени впадал в довольно странное состояние. Ему начинало казаться, будто кто-то постоянно за ним следует. Спору нет, брат всегда был человеком впечатлительным, но ничего похожего на манию преследования прежде за ним не замечалось. Я не могу отделаться от мысли, что в его смерти была замешана чья-то злая воля, а все рассказанное вами весьма напомнило мне историю брата. Но можете ли вы предложить какую-либо связующую нить?
— Есть у меня одна смутная догадка. Мне рассказывали, будто незадолго до смерти ваш брат весьма сурово раскритиковал одну книгу, и вот недавно мне случилось тем же манером перейти дорогу автору того самого труда.
— Неужто и вы столкнулись с господином по имени Карсвелл?
— Именно с ним.
— Тогда мне все ясно, — сказал Генри Харрингтон, откинувшись на спинку кресла. — И я считаю необходимым добавить к сказанному кое-что, связанное с этим Карсвеллом. Будучи большим любителем и знатоком музыки, мой брат часто посещал в городе концерты. Вернувшись с одного из них — дело было за три месяца до его кончины — он показал мне программу, какие всегда имел обыкновение сохранять, и сказал: «Знаешь, я чуть не остался без программы, должно быть где-то уронил. Искал и в карманах, и под сиденьем, и невесть где, но так и не нашел, а выручил меня сосед. „Возьмите, — говорит, — мою, мне она все равно больше не нужна“. Отдал вот эту и вскоре ушел. Я его не знаю: плотный такой, гладко выбритый господин. Конечно, я мог и сам купить новую, но было бы обидно тратиться лишний раз, а эта досталась мне даром».
Он вроде бы был доволен, но сам говорил, что в гостинице плохо спал, да и по дороге чувствовал какую-то тревогу. Тогда я многого не понимал, но теперь мысленно свожу все воедино. Вскоре после этого, просматривая программы и раскладывая их по порядку, чтобы отдать в переплет, он, дойдя до той самой (на которую в первый раз я, признаться, едва взглянул), обнаружил вложенный в нее клочок бумаги с весьма аккуратно выведенными черным и красным некими странными письменами, как мне показалось — рунами. «Э… — сказал брат, — а ведь это, должно быть, принадлежит моему соседу. Забыл, наверное, в программе, а теперь найти не может. Надпись скопирована очень тщательно, возможно, она для него важна. Надо бы вернуть, но я не знаю ни имени, ни адреса».
Мы обсудили этот вопрос и сошлись на том, что подавать объявление, пожалуй, не стоит: вскоре брат снова собирался на концерт, и я посоветовал ему поискать этого джентльмена в зале. Стоял прохладный, ветреный летний вечер, мы сидели у камина, а листок бумаги лежал рядышком на книге. И тут — возможно открылась дверь, хотя я этого не заметил, — повеял ветерок, почему-то на удивление теплый. Поток воздуха подхватил бумажку: она полетела в камин, а поскольку была легкой и тонкой, то мигом обратилась в пепел.
«Ну вот, — сказал я Джону, — теперь тебе ее уже не вернуть». Брат с минуту молчал, а потом вдруг буркнул: «Сам знаю! Нет надобности без конца об этом талдычить».
Я заметил, что высказался на эту тему только один раз. «Не больше четырех, хотел ты сказать», — проворчал Джон, и на этом разговор окончился. Не знаю почему, но мне это запомнилось во всех подробностях. Но теперь к сути дела. Не знаю, заглядывали ли вы в ту книгу Карсвелла, которую рецензировал мой несчастный брат. Скорее всего нет, а вот я просматривал ее и до его смерти, и после. В первый раз мы занимались этим с ним вместе, ради забавы. В книге начисто отсутствовал даже намек на какой-либо стиль: сплошной сумбур и неуклюжие фразы из тех, что повергают в уныние профессоров Оксфорда. Да и содержание было не лучше: мешанина классических мифов и выдержек из «Золотой Легенды» с рассказами о верованиях современных дикарей. Впрочем, ежели подойти к делу с толком, такой подход тоже имеет право на существование, однако у него ничего не получилось: складывалось впечатление, будто он черпал сведения в равной степени из «Золотой Ветви» и «Золотой Легенды», причем относился к обоим трудам с равным доверием. Короче говоря, результат его трудов казался плачевным. Однако после смерти брата я перечитал книгу и, хотя лучше она, конечно, не стала, увидел ее в несколько ином свете. Поскольку у меня возникло, пусть даже бездоказательное подозрение, что Карсвелл вынашивал против брата злой умысел и каким-то образом причастен к случившемуся, многое в книге приобрело зловещую окраску. Особенно поразила меня глава, где говорилось «о наведении на людей с помощью магических рун чар, позволяющих внушать любовь либо (и это в первую очередь) навлекать погибель». Автор рассуждал об этом предмете так, что возникало ощущение, будто он знаком с ним не понаслышке. Сейчас нет времени вдаваться в подробности, но сопоставив все имеющиеся сведения, я совершенно уверился в том, что программу на концерте подал Джону не кто иной, как Карсвелл. Я подозреваю — а по чести сказать, более чем подозреваю, — что та бумажка оказалась в программе неспроста и сумей брат вернуть ее хозяину, он, возможно, остался бы в живых. Поэтому считаю необходимым спросить вас, не случалось ли с вами чего-либо подобного.
В ответ Даннинг рассказал о случае в отделе рукописей Британского музея.
— Так, так! — заинтересовался Харрингтон, — И он, говорите, вручил вам листок бумаги? Давайте, если не возражаете, посмотрим, что это за листок, причем не откладывая.
Вместе они отправились в пустовавший, поскольку служанки пока еще не вернулись, дом Даннинга и нашли пылившуюся на письменном столе папку для бумаг. Внутри находились маленькие листки, использовавшиеся им для заметок. Даннинг принялся перебирать их, и вдруг какая-то записочка на клочке легкой, тонкой бумаги вспорхнула и с удивительной скоростью полетела к распахнутому окну. Однако Харрингтон был начеку: он захлопнул окно и успел перехватить листок.