Фоменко оборачивался, но никого не видел, украдкой крестился и хватался за сигареты, чувствуя, как затравленно бьется сердце.
Боясь, что его засмеют, лейтенант даже при самых больших, отчаянно-запойных гулянках не открывался друзьям.
Еще больше он опасался возмездия Богини. Инстинктивно лейтенант ощущал, что та наблюдает за ним, следит и в случае раскрытия непонятной Фоменке тайны беспощадно ему отомстит. Как - он не знал. Но был твердо уверен, что ожидает его в таком случае какая-то изощренная и страшная смерть.
Даже простой встречи с Богиней страшился лейтенант. Если взводному надо было что-то купить, то посылал он в магазинчик солдата.
Но случайных встреч на небольшой территории, ограниченной колючей проволокой и минными полями, было не избежать. Фоменко вздрагивал, втягивал голову в огромные плечи и, скосив глаза в сторону, ускорял шаг. Он не видел, как рот Богини надрывала едва заметная улыбочка, похожая на оскал.
Это заметил комбриг, заговоривший с Ольгой о дальнейшей судьбе.
- Понимаю, - вздохнул тогда полковник, - все вам напоминает о нем. Держитесь! К сожалению, не вы первая. У нас было подобное. Девушка сама попросила о переводе в другой гарнизон. Вы, наверное, не знали об этом.
- Мне говорили.
- Значит, держитесь? Молодцом! Но все-таки... все-таки... мы можем посодействовать переводу в Кабул. Согласны? - спросил лишь для проформы полковник, прекрасно понимая, что из этой дыры вырваться мечтает каждый.
Богиня отрицательно покачала головой.
- Как? Вы... не поедете?
- Зачем? - удивилась Ольга.
- Ну... - смешался комбриг, - переживания... все... вам напоминает о Викторе...
- Мне это не мешает быть здесь, - жестче, чем надо было бы, сказала Богиня, вставая. - Я могу остаться?
- Да, да, конечно! - окончательно растерялся полковник.
Пухлые губки исказила зловещая улыбочка победительницы. Искривила... и тут же исчезла. А следом - Богиня, утвердительно хлопнув дверью.
Полковник заходил по кабинету, разговаривая неожиданно вслух.
"Показалось. Твою мать, конечно, померещилось. Она что - мертвая, что ли? Просто на нервной почве такая. Не успела приехать, влюбиться, а тут на тебе... Вот и переносит по-своему. Каждый такое переносит по-своему".
В бригаде думали так же, глядя на невозмутимо-спокойную Богиню. Только женщины возненавидели ее пуще прежнего, утверждая, будто после гибели Витька Ольга даже похорошела.
Многие мужики втайне соглашались с этим, но, наверное, оттого, что стали посматривать на Богиню скорее не как на вдову, а как на женщину, вновь ставшую свободной.
При всем уважении к Юдину, его сослуживцы в самом глубоком своем подсознании улавливали подленькую радость от его исчезновения. Почти моментально офицерам становилось стыдно, и они торопились успокоиться тем, что жизнь никогда не останавливается и в ней самый главный удел - любить.
Думает ли так же Богиня? Вновь краснели от своих тайных мыслей мужики.
Богиня, оказывается, думала.
И месяца не прошло, как к ней стал захаживать Костенька Брыкин молоденький лейтенантик-топограф. Существо нескладное, мечтательное, можно даже сказать меланхолическое.
Походил Костенька на подростка. Был тих и вежлив. Даже с солдатами он разговаривал как-то испуганно: только на "Вы" и не матерясь. Одним этим Костенька вызывал всеобщее к нему презрение, и первую очередь солдатское.
Раньше всех приходил Брыкин в свою комнатушку с особым режимом секретности и покидал штаб только к отбою. Многие вполне законно вывели, что Брыкин стукач. Другие, более проницательные, предполагали, что лейтенант что-то пишет в своей комнатенке, но только не "оперу", а стишки. Если к Юдину за подобное проникались еще большим уважением, то Брыкину их простить не могли, считая его откровенно блаженным, по которому монастырь плачет.
За последние месяцы бригада пережила три потрясения - одно другого хлеще: приезд Богини; смерть ее жениха; и последнее, самое сильное - любовь Ольги к "юродивому", как прилюдно обозначал на всех офицерских собраниях Костеньку зам.
Бригада кипела от возмущения. "Дуканщице" могли простить все, вплоть до отчаянного загула с офицерами, при условии, что у нее перебывают все страждущие. Но такой вот преданной любви Ольге простить не могли, не хотели да и не собирались.
Офицеры, видя Богиню, наливались кровью, размышляя, наверное, о том, что место Костеньки подходит больше им, нежели "чахлому".
"Чахлый" же сразу после работы торопился к Богине, не замечая всеобщих ненавидящих взглядов. Чем они в модуле безвылазно занимались, было загадкой.
Даже Егоркин, которому Фоменко строго наказал подслушивать во время дежурств по женскому модулю, виновато хлопал глазами: "Разговаривают, товарищ лейтенант. Все время. Вернее, он слушает, а она говорит. Но тихо так. Ничего не разобрать. А потом вроде как поет. Ну, как бы песня. Только вроде как и не песня, потому что страшно очень становится".
У Фоменки вставали волосы дыбом, и он отпускал солдата, наказывая в следующий раз утроить бдительность.
Зам, уязвленный до глубины души выбором Ольги, начал потихоньку собираться с силами, чтобы сплавить "дуканщицу" куда подальше, но... события вновь понеслись галопом, и Богиней занялся сам комбриг.
Лейтенантик застрелился на рассвете. Солдат-посыльный спал и толком рассказать ничего не смог.
- Спал я, а товарищ лейтенант разбудили так осторожненько и сигарету спрашивают. Я удивился, потому что товарищ лейтенант никогда не курили, а у меня сигареты плохие - "Северные". Но они все равно взяли и сказали, чтобы я спал.
Возле посмертной записки Костеньки и в самом деле в пепельнице лежал вдавленный бычок. А на листочке бумаги четким и твердым почерком было написано: "Никто не виноват. Я сам".
После того как "вольтанутого жмура" отправили в Союз, комбриг незамедлительно вызвал Богиню.
- Значит, так, - сразу перешел к делу полковник, - манатки собрать, все эти свои тампоны и мыльно-рыльные. Времени - двадцать четыре часа. Потом откомандируем в третий батальон. Задача ясна? Выполнять!
Комбриг повернулся к кондиционеру, меняя режим его работы, всем видом показывая, что разговор закончен.
- Саша! Сашочек! - вдруг прошелестело за слегка широкой покатой спиной, и рука, взявшаяся за рычажок, дрогнула: лишь одна женщина в мире называла полковника именно так.
Было это давно - лет двадцать пять назад. Уже и лица девушки не помнил полковник. Уже давно вместо него приходил во снах к комбригу какой-то размытый и вместе с тем одухотворенный образ некогда любимой женщины. Но вот голос ее, интонации он помнил всегда.
Именно этот голос впервые позвал его к себе. А полковник, тогда еще лейтенант, смотрел в окно, курил и внутренне весь дрожал, улавливая, как шелестит сначала платьем, а затем простынями его самая любимая женщина в мире. И очень скоро - а полковнику показалось тогда, что прошла вечность, она позвала.
- Саша! Сашочек! Иди ко мне!
Рука сползла с рычажка. Побледневший полковник оглянулся. Полуобнаженная Ольга, прикрывая одной рукой груди, все явственнее склонялась в его сторону.
- Саша! Сашочек! - настойчиво шелестела Богиня и тянула к комбригу руку. - Иди ко мне! Ну, иди!
Голова у полковника закружилась. Мороз пробежал по коже. Затем жар охватил все тело. Страх и восторг смешались воедино. Комбриг растерянно провел руками по лицу и... сделал шаг вперед.
Что было потом - полковник помнит отрывисто, нечетко, размазанно: нежное и вместе с тем настойчивое женское тело; глянцевая и упругая кожа; скрипящий стул; волосы, нежными волнами падающие на его лицо; звенящий телефон, который раздражал так, что комбриг хотел разбить его кулаком, да сил не осталось; и голос, голос, вспоминаемый многие годы почти каждый день: "Любимый мой! Сашочек, Сашочек, обними! Крепче! Не отдавай меня никому! Не отдавай! Прошу! Не отдашь?"
Полковник лежал на столе. Раскачивалась и плыла над ним лампа на изогнутой хромированной ножке. Ольги рядом не было. В голове шумело. Во рту пересохло. Думать ни о чем не хотелось. По сравнению с тем, что произошло, все казалось мелочным, никчемным, ничтожным.
"Она вернулась! - улыбался полковник. - Она простила меня! Господи, неужели она простила меня?"
Жизнь постепенно возвращалась к обнаженному человеку, крестом разбросавшего руки на столе.
"Дверь!" - спохватился комбриг. Ступая босыми ногами по полу, комбриг подкрался к двери. Она была заперта.
"Бред, - подумал полковник, опускаясь на стул, - определенно бред. Было или не было?"
Форма полковника была разбросана по комнате. Комбриг принялся разыскивать следы пребывания Богини. Безуспешно.
"Бред!" - уже более уверенно произнес вслух полковник, подходя к зеркалу. И... замер, рассматривая фиолетовую полоску на ключице.
"Сашочек, проснись! На службу пора!" - вспомнилось тут же полковнику.
Тогда он вскочил, поцеловал девушку, зашлепал босиком в ванную, где перед зеркалом и обнаружил темную бабочку, сложившую крылышки у него на ключице. И он стоял, смотрел на нее, улыбаясь, и пальцами нежно поглаживал тоненькую полосочку.
"Сашочек, проснись! На службу пора!" - вспомнилось тут же полковнику.
Тогда он вскочил, поцеловал девушку, зашлепал босиком в ванную, где перед зеркалом и обнаружил темную бабочку, сложившую крылышки у него на ключице. И он стоял, смотрел на нее, улыбаясь, и пальцами нежно поглаживал тоненькую полосочку.
- Я тебя никому не отдам! Никогда! - шептал лейтенантик, и казалось ему в тот момент, что он землю перевернет, но сделает свою девушку самой счастливой в мире.
А потом внезапно возникла дочь командира полка и вместе с ней престижная командировка, которая выпадает одному из тысячи. И лейтенант мучился, потому что хотел уехать вместе с любимой. Но двух удач сразу не бывает. И офицер отправился за границу с дочкой комполка - своей молодой женой.
Уже там, в городе с красными островерхими крышами, дошел до него слух, что девушка умерла то ли при родах, то ли при неудачном позднем аборте.
Голый полковник стоял перед зеркалом, закрыв глаза и безвольно опустив руки вниз. По лицу седого мужчины бежали слезы.
"Не отдавай меня никому! И позови, ночью позови! Я приду, только позови, Сашочек!"
На следующий вечер полковник зашел в магазинчик. Расплачиваясь за сигареты, он прошептал: "Жду ... сегодня". Вышло это у него как-то жалостливо и просяще. Богиня склонила голову, пряча хищную усмешку.
Появилась она в полночь, когда за бригадой в зарослях камыша у реки особенно мерзко выли шакалы.
Полковник выкурил больше пачки сигарет и основательно накачался водкой, когда в его домик вошла она.
Ночь для комбрига превратилась в сладостное парение: он возносился к звездам и стремительно падал вниз - в ласкающий холод морских пучин, его обдавали горячие сладкие потоки воздуха, желтые морские побережья принимали его в свои объятия и нежные мягкие волны ласкали ноги.
Проснувшись, полковник с болью осознал, что рядом вновь пустота.
Днем он позвонил в магазинчик и до вечера не мог думать ни о чем, кроме желанной встречи.
Ольга появилась ровно в полночь. И приходила так постоянно.
Комбригу было особенно хорошо в те часы, когда огромная белая луна заполняла собой все небо, обливая округу мертвенно-белым погребальным светом.
Все, кроме встреч, теперь казалось полковнику ничтожным. Даже огромные потери. Люди начали гибнуть на боевых пачками. Уходили самые умные, сильные, отважные. Но комбригу было на это наплевать. Он жил в какой-то горячке, стремясь еще и еще услышать: "Сашочек, любимый мой! Иди ко мне! Иди!"
Бригада с затаенным ужасом следила за командиром. Полковник похудел, осунулся, говорил мало, выслушивал невнимательно и мыслями был где-то далеко. И все понимали где.
Магазинчик опустел. За покупками теперь гоняли исключительно молодых. Встретиться с Богиней, особенно перед боевыми, считалось дурным знаком. У Фоменки при виде Ольги подгибались колени.
Оказавшись у "дуканщицы" за спиной, он вроде бы небрежно поправлял кепку, затем прикладывал правую руку к животу и напоследок ухватывал себя все той же рукой сначала за правый погон, а затем за левый. Делал он это быстро и незаметно. Только Богиня, вздрогнув, оборачивалась, смотрела пристально на согбенного лейтенанта, и верхняя губка ее поднималась, обнажая крепкие, хищные зубки. Фоменко ощущал этот взгляд, скукоживался, а ноги все быстрее уносили его от места нечаянной встречи.
Непонятный и ничем не объяснимый страх постоянно преследовал лейтенанта. По ночам ему стала сниться Богиня с фиолетовыми, скользкими волосами. Фоменко просыпался на влажной простыне, слышал посапывание и храп товарищей, мерный гул кондиционера, но окончательно успокоиться не мог. Ему казалось, что в темноте есть кто-то еще, кто вот-вот сомкнет пальцы на его глотке.
Фоменке хотелось в такие ужасные минуты спрятаться под одеяло и крепко-крепко зажмурить глаза, как делал он когда-то в детстве. Но сейчас он с сожалением и страхом понимал, что подобное не спасет и не поможет.
Лейтенант прижимал руки к груди и начинал горячо, бессвязно, жарко молиться. Собственно никаких молитв он и не знал. Фоменко просто обращался к Богу, о котором раньше никогда не думал, и просил взять под свою защиту. Лейтенант долго и старательно выговаривал свои просьбы, чувствуя, как постепенно остывает, высыхая, тело.
Богиня в это время становилась совершенно бешеной. Всхрапывая и подвывая, как голодная одинокая волчица, она все сильнее впивалась в полковника, колотя его оттянувшимися грудями по лицу, чем доставляла комбригу особенное наслаждение.
- Фоменко! - остановил внезапно лейтенанта на улице комбриг. - Как мы тебя наказали за автомат?
- Никак, товарищ полковник, - ответил лейтенант, вытягиваясь.
- Значит, на "Черную горку", командиром заставы, - тут же решил комбриг. - Марш в строевую... Оформляй документы. Взвод ротному сдашь.
- Погубит она Вас, - сказал побелевший Фоменко, который только что стал смертником.
"Черная горка" в зоне ответственности бригады была самым страшным местом, люди гибли там едва ли не каждый день, и откуда только вчера привезли убитого начальника заставы, четвертого за этот год.
- Что? - заревел полковник и с размаху саданул подчиненному кулаком в живот.
Лейтенант охнул, переломился и почти прямоугольником отправился в строевую часть.
А полковник и сам не мог понять, почему именно Фоменку он отослал на заставу. Какое-то чувство подсказывало, что здесь не обошлось без Богини.
Самым-самым донышком нутра комбриг ощущал, что вместе с Ольгой он стремительно летит в пропасть с мерзким, осклизлым, вонючим дном, что у него все пошло наперекосяк: он перестал руководить и смерти многих подчиненных на его совести. А за это пора уже и расплачиваться. И за девушку, которую он предал много лет назад, тоже надо платить. И за других людей, которых он подсекал, поднимаясь по их костям вверх, тоже. Но полковник понимал цену расплаты, и ему становилось страшно.
В ночь после отъезда Фоменки Богиня была особенно прекрасна. И все последующее время тоже. Вплоть до смерти лейтенанта.
Когда Фоменко с простреленной головой покатился по откосу вниз, Богиня выдохнула и бессильно упала рядом с полковником. В ту ночь комбриг не получил ожидаемого и остался разочарованным.
"Ничего, - подумал, засыпая, пьяный полковник, - будет ночь, и будет песня".
Но на следующий день в бригаду внезапно нагрянула комиссия из Кабула, которая отстранила полковника от руководства и принялась за детальное изучение последних операций, стараясь выяснить степень виновности в гибели солдат и офицеров комбрига.
Даже с ходу, не вдаваясь в детали, было видно, что причиной всему был полковник. Особенно помогли следствию документы, аккуратно собранные "Шариком".
После того как комбрига под охраной отправили в Кабул, зам устроил огромнейшее застолье. Во главу стола "Шарик" посадил главного - генерала, и постоянно произносил в его адрес хвалебные тосты.
Когда в очередной раз зам упруго вскочил со стаканом в руке, генерал пьяно усмехнулся: "Не мельтеши. Скажи лучше, что за бабец в дукане? Хороший такой бабец. Чья?"
- Ничья.
- Приведи! - приказал генерал.
Зам бросился к Богине, холодея от мысли, что та откажет.
Подполковник турнул Егоркина из модуля и долго скребся к продавщице, умоляя хотя бы выслушать его.
Богиня, закутавшись в халат, немного потомила подполковника, заставляя несколько раз пересказывать историю приглашения, а затем, ущипнув его за подбородок остренькими коготками, сказала: "Пусть сам приходит!"
Бледный зам прошептал, заикаясь, эти слова в генеральское ухо, не дыша и ожидая скандала. Но генерал лишь засмеялся: "С норовом, бабец, с но-ро-вом!" И начал неловко выползать из-за стола, придерживая огромный живот.
- Проводи! - приказал он заму, опираясь на его плечо.
Возле дверей он шуганул подполковника точно так, как зам незадолго перед этим прогнал дневального, и уверенно постучался. Дверь распахнулась. А зам всю ночь провел в коридоре, надеясь хоть чем-то еще услужить генералу.
Утром комиссия улетела в Кабул и вместе с ней Богиня.
Через пару месяцев во время Пандшерской операции целый батальон десантуры крайне неудачно и с огромными потерями высадился на горные хребты. Оставшиеся в живых были искрошены духами, как капуста на солдатские щи.
Эту армейскую операцию планировал толстопузый генерал.