Вот только врага не было видно, лишь крики растревоженных чаек будоражили нервы. И офицер громко скомандовал:
— На высадку! Пошли!
Ливадия
— Мики, я знал, что Версальский мир грабительский, вот только не ведал, насколько он несправедливый! — Арчегов повернулся и взял один из листков, что лежали на столике рядом с кроватью.
— Смотри, что получается. После франко-прусской войны, что полвека тому назад была, Германия истребовала контрибуцию в 12 миллиардов франков — это три годовых бюджета Франции. Еще немцы подчистую выгребли золотое обращение с запасом на 2 миллиарда франков, плюс аннексировали Эльзас и Лотарингию. Тяжелые условия?! Французы называли их чудовищными, однако наложенную на них контрибуцию чуть ли не за два года выплатили.
— Тут я спорить не буду!
Михаил расположился в удобном кресле, почти напротив, с другой стороны столика. Император курил, выдыхая дым в сторону, ибо Арчегов решительно стал бороться со своей привычкой, ограничив себя пятью папиросами в день.
— Теперь же по настоянию Парижа тевтоны должны заплатить в течение сорока лет 132 миллиарда марок, это 22 годовых бюджета. У них изъяли все золото, еще на 6 миллиардов. Отрезали массу земель в пользу соседей, отобрали колонии, да еще заняли Саар, центр угольной добычи.
— Тут понятно — раз и навсегда обескровить Германию, не допустить в будущем ее усиления. Это и привело к реваншу в 1940 году, как ты мне говорил. Сейчас уже хуже — в Германии снова началась революция, вызванная приходом Красной армии. Я думаю, французам очень скоро аукнется их поразительная недальновидность!
— Абсолютно в точку, Мики. А потому пора трогать их за вымя, как говорил Остап Бендер.
— Ты опять мне про него талдычишь, — усмехнулся император. — А я ведь эту книгу не читал…
— И не прочитаешь уже, ибо большевики вряд ли победят в гражданской войне!
— Они не овладеют Германией?!
— При чем здесь она, Мики? Они распылили силы и могут не удержать тот кусок России, на котором сейчас кровь сосут! Тут им нужно было либо нас кончать, либо бросить все силы в Европу. Выполнить обе эти задачи одновременно невозможно! На этом и строился расчет — пользу от их похода на запад мы получили немалую, но нужно содрать намного больше, и желательно побыстрее, пока на них страх действует. Так что пора трогать их за вымя, а то момент упустим.
— Что ты предлагаешь?
— Милюков уже в Париже, так что пора высылать инструкции. К этому времени большевики половину Германии займут и наших галлов холодный пот пробьет, покладистыми сделает. Дадим на выбор три варианта…
— Ты отступаешь от своей привычки, — глаза Михаила Александровича сверкнули непонятным удовлетворением, которое тут же исчезло. — На этот раз два неприемлемы для них, а один выгоден нам. Так ли это?
— Абсолютно. Предложим поделиться контрибуциями и репарациями — борзеть сильно не будем и удовлетворимся третью от всего. Это сущая мелочь — два миллиарда марок золотом и свыше сорока прочим добром. Можем снизить до четверти, но это предел наших уступок.
— Их скорее жаба задушит!
— А нас обида! Потому мы можем предоставить Францию своей участи — они к революциям привычны, так что живо вспомнят гильотину, благо идут-то на них русские, как никак союзники. Сами семнадцатый год живо вспомнят, когда «паулю» за малым чуть на Париж не пошли, и с трудом волнения в армии подавили.
— Переходи к третьему варианту, Костя, ибо этот намного страшнее первого. Большевистская агитация туда тоже добралась. Посол тон уже сбавил, угрожать перестал. У меня даже впечатление сложилось, что он не прочь всю Румынию нам за помощь отдать.
— Румынию не нужно, нам бы свое вернуть. А потому мы откажемся от аннексий, репараций и контрибуции в пользу «прекрасной Франции» и Бельгии — пусть задавятся, пакостники!
Арчегов зло скривил губы — французов он на дух не переносил, особенно после того, что они устроили. Прижимистые торгаши, даже щедрыми быть не умеют, в отличие от тех же англичан, что крайне редко, но на такое способны. Пусть только из-за выгоды, но все же.
— В ответ французы и бельгийцы высоко оценивают союзническую помощь России в войне, пролитую нами кровь, и «благородно», что позволяет им выглядеть сущими благодетелями, освобождают нас от выплат и списывают все государственные займы. Что касается займов от частных владельцев, то выплаты по процентам или их выкуп берет на себя правительство Четвертой республики. В принципе сумма не столь большая — каких-то 18 миллионов франков, а с учетом инфляции и возможности включения печатного станка казначейства, так и вовсе смехотворная.
— И это все?
Михаил Александрович непроизвольно выгнул левую бровь в искреннем удивлении, Арчегов же с протестом взмахнул рукою, заметив такую реакцию монарха.
— Мы потребуем возврата русского золота на сумму 310 миллионов рублей, что большевики заплатили кайзеру и которое уже лежит в Париже. Кроме того, потребуем возвращения всего, что они у нас тут награбили, и отмены некоторых пунктов в мирных договорах. Конечно, после консультации со всеми заинтересованными сторонами.
— Политическими пунктами они поступятся, особенно по Польше и Румынии — тут деваться некуда, все равно ставка на них оказалась битой. Что касается награбленного в России, то они до сих пор упорствуют, считая это военным трофеем. Да и наше золото не захотят возвратить — банкиры денежки любят!
— За нахапанное у нас пусть демонтируют в Германии оборудование и станки — нам заводы восстанавливать нужно, в том числе и те, что их капиталистам принадлежат. Если не захотят, то мы просто национализируем — хватит им барыши извлекать. Так что здесь упираться не станут, — Арчегов зло сверкнул глазами, вспомнив из той истории, как в такой ситуации поступил Врангель, добровольно накинув на себя навязанную удавку кабального соглашения. И жестко заговорил:
— Золото мы должны получить обратно, и немедленно! Хватит им и германского, что в десять раз больше! Звонкая монета здесь нужна — нам англичанам придется платить. Уступок нельзя делать в этом вопросе, на шею сядут! И последнее — французы оказывают безвозмездную военную помощь, вооружают и снаряжают 200 тысяч наших солдат.
— Ты думаешь, согласятся?
— Им деваться некуда, к этому времени большевики на Рейн выйдут. А союзники наши люди ушлые. В прошлую войну даже на своем спасении барыши делали, нам оружие за деньги поставляя. А мы, между прочим, раз за разом их из беды выручали. Американцы намного умнее — те во Второй мировой войне ленд-лиз ввели — я тебе о нем рассказывал.
— Хорошо, — Михаил Александрович решительно затушил окурок. — Я Милюкову немедленно шифрованную телеграмму отправлю. Да… Вот еще, ты эту бумажку посмотри, не упустил ли я чего.
Император извлек из кармана сложенный вдвое листок и протянул его генералу. По мере его прочтения лицо Арчегова стало принимать изумленное выражение.
— Ну ты даешь, Мики! Ты что, мои мысли заранее знал?!
— С кем поведешься, от того и подхватишь, — ханжеским тоном ответил Михаил Александрович, глаза которого немедленно приняли по-детски трогательное выражение полной наивности. И внимательно посмотрев на это перевоплощение монарха, Константин Иванович не выдержал, прыснул в кулак смешком, и тут же друзья искренне рассмеялись…
Яссы
— Дави их, князь! Дави, сукиных детей!
Фомин смотрел в узкую смотровую щель, матерясь сквозь зубы — эти румыны оказались не робкого десятка и сейчас лихорадочно разворачивали полевую французскую пушку.
Встреча оказалась неожиданной для врагов, так как танк ворвался на огневую позицию с тыла, сокрушив по пути пару глинобитных сараев и таская на броне соломенную крышу, что придавало «Марку» невыразимый облик. Сейчас их разделяло каких-то тридцать метров, и отсчет смертельной дуэли пошел уже на секунды.
И что худо, так то, что правый спонсон был разбит попаданием трехдюймовой гранаты, а в левом у английской шестифунтовой пушки намертво заклинил механизм наводки и орудие беспомощно уставило свой короткий ствол вниз.
С бортовых пулеметов никак не достать суетящийся расчет — румыны вне сектора стрельбы. Курсовой «Льюис», установленный в рубке, с которого сам Семен Федотович не промахнулся бы, уже лишился ствола, разбитого прямым попаданием снаряда. Хорошо, что броню не пробило, зато оглушило изрядно.
— Дави, князь…
Фомин уже не кричал, а лишь шипел — ему казалось, что танк двигается ужасно медленно, не быстрее идущего по делам человека.
«Марк» едва давал семь с половиной километров, а «Уиппет», пример которого он приводил морякам «Беспокойного», целых двенадцать, хоть и недолго, отчего и называли этот «Марк А» британцы, любители псовой охоты, «борзой».
Сердце почта замерло в груди, и лишь глаза продолжали смотреть в узкую прорезь смотровой щели люка. Еще две секунды и грянет выстрел — даже не граната, а шрапнель, поставленная на удар, запросто проломит с такой пистолетной дистанции тонкую броню, в которой чуть больше половины дюйма толщины.
Зато румынским канонирам огромный ромбовидный танк предстал перед глазами бешено и неотвратимо двигающимся монстром.
И нервы не выдержали — артиллеристы порскнули от пушки, словно зайцы, причем в стороны.
Худшего они не смогли придумать. Если бы побежали вперед, то танк бы их не догнал, а так сразу же затрещали пулеметы, и румыны повалились изломанными куклами.
— Стой, князь! Пушка наша!
Фомин схватил Микеладзе за локоть, но тот уже остановил танк. Броня чуть коснулась направленного прямо в рубку ствола, а Семен Федотович в изнеможении откинулся на жестком сиденье.
Вот оно как бывает на войне зачастую — если бы у румын оказались нервы покрепче, то сейчас бы горел синим пламенем его танк, а он сам превратился бы в ошметки, разорванный снарядом.
Но враги струсили, не захотели рисковать жизнью как он, рассчитывая спастись — и что?! Были живыми, хотели удрать, и в одночасье стали мертвыми. Война всем должной мерой отмеряет!
— Заглушить движок, проветрить танк!
Фомин извернулся и отдал приказ сидящему за ним в рубке командиру танка капитану Трембовельскому, местами с которым поменялся перед самым боем.
Вот если бы рубка была чуть больше да имела выступающую башенку, то тогда было бы совсем иное дело. Но если бы, да кабы…
Двигатель заглох, и наступила, как показалось танкистам, мертвая тишина. Только еле слышимое шварканье пуль о броню говорило о том, что вокруг продолжается сражение и нужно быть начеку.
— Твою мать, крематорий гребаный!
С разухабистой руганью кто-то из экипажа, а разглядеть офицера было совершенно невозможно из-за густых клубов дыма и выхлопных газов, да еще слезящимися, подслеповатыми глазами, с грохотом раскрыл броневую дверь, повернув рычаги запоров.
— Урод английский!
Фомин стал помогать выносить раненого инженер-механика поручика Бекича, получившего несколько осколков от шрапнели, угодившей в спонсон.
Погибли двое — артиллеристам, морским офицерам не повезло в первом же бою, словно Машино пророчество сбылось.
— Как хорошо дышать!
— Я жив, твою мать!
Восклицания и ругань перемешались, все жадно вдыхали воздух, глотая его как живительную влагу и радуясь жизни. Да лили воду из фляжек на чистые тряпки, чтобы протереть запорошенные глаза.
Семен Федотович с трудом приподнялся, ощущая себя выжитым до капли лимоном, и тщательно подсчитал лежащих и сидящих, но с оружием в руках танкистов.
Налицо было одиннадцать, двое погибших остались в танке. Вообще-то в экипаже «Марка» всего восемь человек, однако этот монстр легко мог взять втрое больше, прямо общежитие на гусеницах.
А все из-за размеров — «Марк» легко переползал через широкую траншею, в которой не то что Т-26, а «тридцатьчетверка» ушла бы полностью. Потому и «шкура» была тонкой, ибо броню «размазали» по большому объему.
— Теперь ордена получим, за взятие батареи, — негромко произнес кто-то из офицеров, а Фомин усмехнулся. — «Отошли, оживились, награды примеряют. А ведь заслужили, черти — по статуту командир может „Георгия“ получить, а члены экипажа следующий по чину орден с мечами».
Мысль мелькнула и пропала, ибо в руке уже был «хлыст», а ноги сами передвинули его к стене полуразрушенного домика.
Он выглянул из-за укрытия и присвистнул, только сейчас поняв, насколько вырвался вперед его «Генерал Скобелев».
— Красиво идут! — рядом прилег капитан Трембовельский, положив на камни ствол автомата.
Картина действительно завораживала — пять «ромбов» вытянулись в линию, за каждым из танков, прикрывшись его броней, перебегали маленькие фигурки людей — дроздовцы труса не праздновали, а лихо продвигались вперед.
— Семен Федотович, обернитесь!
Фомин стремительно развернулся на выкрик, вскинув автомат. Но тут же опустил оружие, стиснув зубы от ярости. Метрах в ста выполз дымящийся танк со знакомым именем «Генерал Багратион».
— Командир полка… О, боже!
На борту танка словно расцвел огненный цветок, тут же выпустивший из себя густой черный клуб дыма. У Фомина волосы встали дыбом, и он, позабыв про визжащие вокруг пули, рванулся вперед.
За какие-то секунды он преодолел расстояние до танка, видя, как кто-то из экипажа открыл изнутри дверь. Вот только наружу никто не выбрался, и Семен Федотович рванулся в горящее железное нутро.
— Майор! Бак рванет!
Выкрик запоздал, так как Фомин, презрев страх, уже выбросил в проем тяжелое тело — парень потерял сознание, уже открыв дверь.
За командиром в языки пламени и дыма запрыгнули еще двое, пытаясь вынести из загоревшейся машины уцелевших членов экипажа.
Словно в бреду Семен Федотович метался с закрытыми глазами, отчаянно вопя от боли — пламя добралось и до него, загорелась одежда.
Уже на ощупь, прикасаясь к разогретому металлу голыми ладонями, задыхаясь, он потащил из рубки еще одно неподвижное тело, понимая, что больше он вовнутрь не полезет.
Сильные руки выдернули его из танка, накрыли брезентом и хлопками заглушили пламя. А Фомин натужно блевал, задохнувшись в дыму, и жадно глотал свежий воздух.
— Семен Федотович, быстрее! Командир умирает!
Отчаянный выкрик привел Фомина в чувство, и он, стряхнув боль, что терзала руку и бедро, встал на колени перед лежащим ничком Мироновичем.
Командир полка умирал — обгоревший, в обугленном кожаном обмундировании, с сожженным лицом и вытекшим глазом, он совсем не напоминал самого себя, подтянутого и щеголеватого.
— Петр Игнатьевич!
Фомин тряхнул подполковника за плечо, и тот вышел из забытья — веко открыло окровавленный глаз, полный боли, а запеченные губы раздвинулись. Еле слышные слова уходили вместе с душою:
— Ты… принимай полк. Государь… тебе… благо…
ГЛАВА ШЕСТАЯ КУКОЛ СНИМУТ С НИТКИ ДЛИННОЙ…
(23–24 декабря 1920 года)
Париж
— Никогда не думал, граф, что собственными глазами буду зреть французскую революцию!
Посол во Франции Нератов, в прошлом гофмейстер и товарищ министра иностранных дел, стоял у окна и смотрел на беснующихся внизу пролетариев, размахивающих красным знаменем.
Манифестации у российского посольства шли уже третий день и вызывали законное чувство тревоги, ибо агрессивность толпы росла с каждым часом.
— Пройдет от силы месяц, и эти потомки санкюлотов уже станут большевиками.
— Не думаю, Анатолий Анатольевич!
Военный агент во Франции генерал-майор Игнатьев пожал плечами, внимательно наблюдая за разворачивающимися на улице событиями.
Его тоже беспокоило, что здание посольства в который раз стало местом для несанкционированного властями митинга.
Большевистская агитация быстро разъедала политический строй Четвертой республики, как ржавчина сырое железо.
Ведь совсем недавно, в последний год войны, за малым до революции во Франции не дошло — в полках на фронте пошли волнения, а некоторые части даже пошли маршем на Париж. Командование с трудом подавило солдатские выступления, бросив самые надежные части — наемников Иностранного легиона и сенегальских стрелков-зуавов.
И вот все вернулось на круги своя!
— Вы считаете, что «Тигр» сможет обуздать волнения? Алексей Алексеевич, ведь чернь уже открыто выражает свое желание развешать министров на фонарях! И я считаю, что она вполне может это проделать, их озлобление только растет…
— Желать-то она может, сколько хочет, вот только кто им позволит это проделать! Здесь Франция, а не Россия, и выводы сделали быстро, — равнодушно пожал плечами генерал.
Как и большинство русских офицеров, граф, хотя и не принял Октябрьский переворот, предпочел сохранять нейтралитет в гражданской войне, благо Париж слишком далеко от России и не нужно брать в руки винтовку. И даже начал симпатизировать большевикам, когда они насмерть схлестнулись с поляками, что в очередной раз решили воспользоваться плодами очередной русской смуты.
Однако красное нашествие на запад, взятие Берлина, его, аристократа и блестящего в прошлом кавалергарда, напугало и все симпатии растаяли подобно утреннему туману.
Но нет худа без добра!
Французы, относящиеся к русским с презрительным высокомерием победителей, в последнее время кардинально изменились.
Даже маршал Фош, недавно открыто презиравший своих восточных союзников, теперь стал искательно смотреть в глаза, а президент Жорж Клемансо, получивший за свою жесткость и напористость прозвище «Тигр» — кардинально поменял свое поведение.