Бодр, свеж, румян — куда пропали следы, как казалось, вплавленные навечно в его лицо, многодневных запоев. Даже цвет носа стал нормальным, и вроде в размерах уменьшился. А глаза светятся молодым блеском, задорным, боевитым.
И алкогольного перегара, да что там его, даже легкого запашка Слащев уловить не мог, хотя принюхивался, только терпкий аромат французского одеколона.
Чудеса, да и только!
— Что с вами, Яков Владимирович? — спросил Май-Маевский, крепко пожимая машинально протянутую ему ладонь. И усмехнулся краешками полных губ, давая понять, что знает истинную причину удивления. — Вы меня узнаете с трудом?
— Вы совершенно неузнаваемы, Владимир Зенонович! — пересохшими от волнения губами произнес Слащев, разглядывая полную, но энергичную фигуру бывшего командарма в корниловской форме и с черно-красной фуражкой на голове.
«Ну, ежели он пить бросил и в запой больше не уйдет, то наворотит дел! Ведь корниловцы его боготворят, он с ними хоть до Бухареста дойдет, тем более до него ближе, чем до Тулы, а румыны не большевики. С последними драться намного хуже!»
Яков Александрович тяжело вздохнул. Ответ напрашивался само собою — ведь коммунисты те же русские…
Черное море
— Жестокая тряска, от которой не только зубы крошатся, но и ноги-руки ломает как спички, ибо швыряет внутри, как в шторм, и так, что палуба под ногами уходит, голова в потолок постоянно ударяется. Калеками в каждой атаке от нее становятся. Оттого и «морская болезнь» свирепствует. Один раз англичане попытались солдат в танках перевезти, так за полчаса они все «затравили», угорели и плашмя на земле лежали чуть ли не три часа — какая уж там атака?!
Из добровольцев, а ими поначалу англичане танковые части комплектовали, каждого десятого до первого боя списывали из-за травм, или сами уходили, убоявшись. А в бою еще хуже — пушки и пулеметы стреляют постоянно, дым такой стоит, что ничего не видно, глаза разъедает. От него иной раз и до смерти угорают…
Фомин продолжал говорить в полной тишине, если не считать рокот турбин. К его удивлению, не все моряки знали английский язык, некоторые часто переспрашивали своих соседей, а те тихо, сквозь зубы отвечали, показывая осторожным взглядом на Машу. Та сидела молча, но глаза были как у испуганной лани.
— На поле боя танки грозное оружие, правы англичане, когда их «сухопутными линкорами» называли. Пули от брони отскакивают, одна только беда, если только в смотровые щели поражают. Моему механику-водителю глаза вышибло, бедняга криком извелся!
Фомин сказал правду, вот только случилось это во время конфликта с китайцами на КВЖД.
— Самое страшное для танка — это пушки. Граната трехдюймовки броню прошибает, и тогда как повезет. Если в топливный бак, то хана всему экипажу — бензин либо взрывается, либо воспламеняется. Даже если кто и выжил при взрыве, один черт, даже хуже — живьем человек сгорает. Редко кто успевает дверь открыть и выпрыгнуть. Если фугасом в корпус залепят, то осколки внутри все в колбасный фарш превращают, конечности отрубают, животы вскрывают. Один раз у меня весь экипаж таким снарядом искромсало, но меня не задело. Выбрался кое-как, весь в крови, с головы до ног, кишки на комбинезоне дымятся…
Фомина передернуло от воспоминаний забытой зимней войны с финнами. Тогда ему трижды пришлось покидать подбитые Т-26, что само по себе говорит о невероятном везении!
— А потому танка всего на три атаки хватает, если враг пушки свои задействует. Горим, как спичечные коробки, от снарядов. Всего три атаки… Вот так-то, господа! Пушку, если стрельбу открыла, давить нужно немедленно. Вот только стрелять из танка то еще удовольствие. Поди прицелься, когда трясет немилосердно, а дым глаза разъедает. Палуба спонсона под ногами ходит, то небо, то земля в прицеле. Это морякам такая ситуация привычна, а вот армейским артиллеристам долгая практика нужна, да кто ж ее позволит в бою?! Стреляем с коротких остановок, ибо вставший танк очень большая и удобная мишень. Недаром англичане на первых порах танки моряками укомплектовывали, да и флот выступил инициатором их появления. Надеюсь, что и у нас такое будет, не может не быть. И скоро…
— Вы об этом так уверенно говорите? — вскинулся Остолопов. — И кто интересно… Ах, да… Как же я забыл! Простите, Семен Федотович.
— Да что вы, Алексей Алексеевич, — с горестной гримасой на лице улыбнулся Фомин. — Мы два десятка новых «Марков» от англичан получили, вот только экипажей едва наполовину хватает. Беда в том, что нет времени из добровольцев экипажи подготовить — они храбрецы, вот только учить их долго нужно. Вести в бой необученных танкистов — только приводить к напрасным потерям в людях и технике. Несчастье в том, что танки у нас есть, а вот времени для обучения новобранцев нет! А те, кто может быстро овладеть танком, предпочитают…
— Ты почему скрывал от меня этот ужас?!
Звенящий голос Маши предотвратил взрыв со стороны побагровевших от стыда и гнева моряков, ибо нет ничего худшего для русского офицера, чем обвинение в трусости, пусть даже и завуалированное.
— Три атаки до смерти, всего три атаки — и все! Либо факелом вспыхнуть, либо в мясной фарш! Всего три атаки!!! — жену буквально трясло, девушка балансировала на грани истерики. — Скажи мне правду — сколько у тебя было таких атак?!
— Не считал, — хмуро отозвался Фомин, — но всяко больше полусотни. Четыре раза горел — два раза сам выбрался и своих вынес, дважды парни меня вынесли, раненого…
— Вот видите, Мария Александровна, ваш муж же жив, — кто-то из молодых моряков попытался успокоить девушку, но та резанула в ответ, да так, что моряки побледнели.
— Это значит, что кто-то из них, из этих молодых мальчишек, сгорел в своем первом бою. Ведь так, Сеня? И ты через две недели снова в бой пойдешь?! Не пущу…
— Пойду. И отпустишь! — голос Фомина затвердел. — Ради тех сотен молодых солдат и офицеров, что могут полечь под пулеметами. Да, смерть танкиста жутка, но она спасает десятки других жизней! Это наш долг, Маша. Я мог бы устроиться в тылу, мои раны и ожоги позволяют это, и никто не упрекнет меня в трусости. Но я поведу своих танкистов в бой, поведу потому, что они должны выжить, и мой опыт им поможет. А смерть… Так в нашей смерти и крови, Маша, бессмертие России…
Жена не могла ничего сказать ему в ответ — рот беззвучно открывался, руки ее сами по себе жили беспокойной жизнью, смахнув на палубу бокал с вилкою и отбросив салфетку.
— Салфеточки, вилочки… Там люди гибнуть будут!
Девушка громко зарыдала, и смертельно побледневший, хмурый, как поздняя осень, Остолопов, бережно обняв Машу за плечи, осторожно вывел из кают-компании.
— Простите, господа, — Фомин резко поднялся, одернул тужурку и чуть наклонил голову.
Моряки, кто побледневший, кто с багровым румянцем на всю щеку, мрачно смотрели на него. Нужно было немедленно уходить, и дело за благовидным предлогом не задержалось.
— Я не знал, что моя жена понимает английский. Я пойду ее успокою, господа. Мы в отряде никогда не говорили нашим женам, каково воевать нам на танках.
Фомин резко повернулся и шагнул к переборке, искоса глядя на старшего офицера. Судя по тому, что тот жестом предложил офицерам оставаться на местах, то разговор среди моряков ожидался серьезный, тем более что капитан «Беспокойного» вышел.
И можно было не гадать, о чем он пойдет…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ ДО ЧЕГО ПОРОЙ ОБИДНО…
(5 октября 1920 года)
Одесса
— Государь сейчас в Тирасполе, господин капитан. Нам приказано устроить вас в гостинице.
Молодой офицер в униформе сибирских стрелковых полков обменялся рукопожатием с Фоминым и несколько неуклюже, что говорило об отсутствии у него светского лоска, поклонился Маше.
— Я рад познакомиться с вашей очаровательной супругой. Надеюсь, путешествие по морю вам понравилось, Мария Александровна.
Несмотря на ночь, «Ермаковых» встречали в Одесском порту сразу два царских флигель-адъютанта, а на причал подали роскошные автомобили. И это не считая полудюжины солдат, что, радостно суетясь, изображали встречающих, живо перехвативших небольшой багаж, состоящий из трех чемоданов — супруги «Ермаковы» не торопились обзаводиться лишним имуществом, не всегда полезным при кочевой армейской жизни.
Первый офицер, с властным и зычным голосом, никак не меньше полковника по чину, с двумя просветами на погонах, накрытых золотой мишурой царского вензеля, обладал манерами и выправкой старого заслуженного гвардейца. Судя по высокому росту и шашке, он ранее служил в привилегированном полку «тяжелой» гвардейской кавалерии — кавалергард, конногвардеец либо лейб-кирасир.
Его имя и фамилия, придавленные весомым титулом, Фомину ни о чем не говорили. Да и в жизни, судя по всему, их обладатель, пользовался крайне редко, лишь в кругу родственников и близких друзей, ибо вышестоящие обращались к нему всегда не иначе как «князь», а для подчиненных он являлся «вашим сиятельством».
Его имя и фамилия, придавленные весомым титулом, Фомину ни о чем не говорили. Да и в жизни, судя по всему, их обладатель, пользовался крайне редко, лишь в кругу родственников и близких друзей, ибо вышестоящие обращались к нему всегда не иначе как «князь», а для подчиненных он являлся «вашим сиятельством».
Старший из флигель-адъютантов произвел на Фомина самое неблагоприятное впечатление, хотя был нарочито любезен и приветлив. Но уж больно за маской радушия явственно проглядывало высокомерие, с которым этот аристократ из природных «Рюриковичей» общался с простым капитаном-танкистом. Арктический лед и то намного приятнее и теплее, по крайней мере, в нем нет фальши и лжи.
Только приколотый на широкую грудь кавалериста орден святого Георгия на колодке, знак за кубанский «Ледяной поход» генерала Корнилова да офицерская шашка, с белым крестиком в навершии рукояти и украшенная темляком из черно-оранжевой ленты, несколько сглаживали неприязнь Семена Федотовича. Две георгиевские награды прямо говорили о том, что их обладатель по тылам не отсиживался, пороха понюхал вволю и в царскую свиту был зачислен не только с помощью придворных связей.
Второй флигель-адъютант, вернее, «офицер свиты», судя по одинокому капитанскому просвету, был моложе чуть ли не вдвое, но тоже заслуженным боевым офицером — ордена Владимира IV и Анны III степени, с мечами и бантами, за красивые глазки на грудь не вешают. Да еще ленточка красная, с желтым ободком, нашита под второй пуговицей. Она была введена на германский манер «железного креста» и говорила о награждении «клюквой». Первая офицерская награда за личную храбрость теперь, за исключением кавалеристов, летчиков, танкистов и, само собой, моряков, «перекочевала» из холодного оружия на мундир.
Нарочитая приветливость «сибиряка» отнюдь не была полностью искренней — сразу же возникло стойкое ощущение, что тот просто подчеркивает братство по оружию в одной армии, что ходила по снегу в атаки под бело-зеленым знаменем.
Оба «свитских», в свою очередь, с интересом смотрели на танкистскую тужурку Фомина, с которой Маша заблаговременно сняла все иностранные «награды». Даже вполне заслуженную японскую — Семен Федотович хотел тем самым несколько компенсировать «самозваный» Анненский темляк.
Вот только гвардейский сноб посматривал с насмешливой снисходительностью, в которой так и читалось — «знаю, знаю, „птенец Керенского“, он тогда многих солдат в офицеры произвел».
Зато его молодой коллега, с посконным именем Митрофана Прохоровича Зверева, что говорило о купеческом, мещанском или казачьем происхождении, не скрывал своего искреннего восхищения, разглядывая бело-зеленый крест, крайне редкую награду, вожделенную для офицеров Сибирской армии.
Нынешних офицеров свиты Фомин совершенно не знал и не сомневался, что, за исключением тех, кто остались в Иркутске, их состав кардинально обновился. А потому вряд ли кто признает в изувеченном танкисте, с тремя маленькими звездочками капитана, известного в прошлом царского друга, что прошел с ним путь от Перми до Енисея и первым получил императорские вензеля на свои генеральские погоны.
И дело тут в том, что Михаил Александрович при любой возможности отсылал своих свитских офицеров на строевые должности, прямиком в бой. Так что прихлебатели и приспособленцы, тыловые крысеныши в общем, в свиту попасть не могли, зато вот предатели водились, о чем свидетельствовала судьба единственного, едва оставшегося в живых после удачного покушения генерал-адъютанта Арчегова.
— Позвольте доставить вас в гостиницу…
— Нам немедленно нужно в госпиталь, к генералу Арчегову! — резче, чем следовало, оборвал «Рюриковича» Фомин, и у гвардейца изумленно выгнулись брови, и лишь затем гневный багрянец залил щеки.
— Это не отнимет много времени, господин полковник, а потом можно поехать и в гостиницу, — уже мягче произнес Семен Федотович, понимая, что сильно перегнул палку.
Он лихорадочно соображал над пристойным объяснением — ну никак не может же простой капитан вот так зарычать на флигель-адъютанта, их должности просто не сопоставимы.
— Моя жена родственница военного министра Арчегова, а потому прошу простить меня за настойчивость. — Фомину показалось, что он нашел предельно простое объяснение такого «наезда». — Это ненадолго, мало ли что… А потому прошу вас доставить нас в госпиталь.
— Известий от моего мужа с нетерпением ждет Петр Васильевич. В Иркутске очень беспокоятся, — с самой милой улыбкой произнесла Маша, а Фомин обомлел от столь дерзкой выходки жены.
Однако супруга мгновенно добилась цели — «аристократ» поглядел на бело-зеленый шеврон на рукаве танкистской куртки, коротко переглянулся с «сибиряком». Тот чуть заметно ему кивнул в ответ, а сам неуверенно посмотрел на Фомина.
«Они меня приняли за кого-то из близкого окружения Вологодского, судя по всему»
Семен Федотович повеселел, теперь он понял, что сможет из «флигелей» узлы вязать, те даже не пикнут, ибо Михаил, тем паче сейчас, крайне заинтересован в поддержке всесильного премьер-министра Сибирского правительства.
Да и «родственница» генерала Арчегова не столь простая фигура, от желания которой можно небрежно отмахнуться, ведь стоит военному министру оклематься от ран, то он такое может устроить, что мало не покажется, ибо репутация еще та.
А если ему осветят действия его же подчиненных в крайне мрачных тонах, на что женщины всегда способны, будущие последствия могут быть самыми печальными для карьеры. Тем более что подобные прецеденты уже бывали, и виновные незамедлительно покидали «свиту Его Величества» без присвоения им очередного чина, что уже считалось нешуточной опалой и несмываемым позором.
— Да, конечно. Мы сейчас заедем в госпиталь, нам по дороге. Окажите мне честь, сударыня!
«Аристократ» с самой обаятельной улыбкой помог Маше забраться на заднее сиденье роскошного «Паккарда», а Фомину пришлось только недовольно зыркнуть на такое проявление галантности.
Затем флигель-адъютант устроился на переднем сиденье, шофер тут же поддал газу, и автомобиль, раскачиваясь на выщербленной мостовой, медленно поехал вперед. Следом двинулась и вторая такая же машина из царского гаража — там устроился «сибиряк», приставленный к ним денщик, и небольшой багаж семьи «Ермаковых».
— Ты чего им наплела в три короба, супруженница дорогая? — фыркнул Семен Федотович в нежное ушко. Маша еле слышно ответила ему, со сдержанным смешком.
— Ненавижу гвардейских снобов! Мнят себя пупами армии, а сами… От их вежливого высокомерия еще хуже, чем от прямого хамства. Противен, как лягушка, и ладонь потная.
— Наговариваешь. — Фомин с деланым равнодушием пожал плечами. — Офицер как офицер, не трус и опытен, у меня глаз наметан.
— Ну и что?
С яростным вызовом произнесла девушка чуть громче, чем следовало, а потому флигель-адъютант ее услышал и немедленно повернулся к молодым супругам боком, демонстрируя уважение. Вот только принял слова Маши за иное:
— Да, как раз за тем бульваром госпиталь, вы правы, Мария Александровна. Приходилось раньше бывать в Одессе?
— И не только здесь, — загадочно произнесла девушка, и Фомин с удивлением взглянул на жену…
Будапешт
— Пир во время чумы…
Статный и еще моложавый не по возрасту мужчина, в черном адмиральском мундире «императорского и королевского флота» несуществующей уже «двуединой» монархии, подошел к высокому стрельчатому окну, словно пытаясь через цветное стекло разглядеть темное свинцовое небо, нависшее над голубым Дунаем.
Миклош Хорти, регент Венгерского королевства, которое пока обходилось без монарха на троне, однако с милостью божьей его высочеством, чьи функции возложил на себя последний командующий австро-венгерским флотом, в задумчивости потер стекло пальцем.
Все последние дни, с того самого часа, когда было получено известие о начавшихся боях в Молдавии между румынами и русскими, он находился в полной собранности душевных и телесных сил.
В результате мировой войны могущественная австро-венгерская держава распалась на составные части, полностью оправдав данное когда-то наименование «лоскутной империи».
Но только одну Венгрию союзники в Версале сделали «козлом отпущения», навязав ультиматум Викса, по которому страну союзники должны были превратить в окровавленные куски оторванных друг от друга территорий.
Всеобщее недовольство народа было таково, что пришедшее в результате октябрьской революции «хризантем» буржуазное правительство было сметено.
В марте 1919 года всю власть в свои руки взяли коммунисты, во главе с Белом Куном и Тибором Самуэлем, евреями-интернационалистами, что в одночасье ухитрились привлечь внимание националистов и возглавить борьбу против интервентов.