Русские стояли на месте. И что больше всего удивляло великого визиря – даже весьма малочисленный кавалерийский отряд, занимавший центр, стойко выдерживал все атаки. А ведь на них были брошены свежие, еще не бывшие в бою войска. Проклятый же Топал-паша, кажется, выбивал Гаджи Соитара из Бохчи. Русские пушки стреляли без перерыва и так метко, что турецким артиллеристам ничего не оставалось делать, как поскорее уходить из Бохчи.
За артиллерией тотчас же кинулись отступать к Крынгумейлорскому лесу пехота и конница. Топал-паша занял Бохчу. На Гаджи Соитаре не было лица: даже обороняться сегодня немыслимо – не везет!
– Их пушки стреляют сами. Мы слышали, как они часто стреляли. Так не может управиться с пушкой никакой человек! – бил себя в грудь Гаджи.
Великий визирь наконец уразумел: в такой день нужно только защищаться. И он велел поскорее кончать окоп, который ага очень предусмотрительно начал еще утром.
Защищать крынгумейлорскую позицию оставалось тысяч до сорока янычар с тридцатью орудиями. Достаточно было и конницы для обеспечения флангов.
Топал-паша соединился с принцем, и они составляли теперь одну дугу. Хотя они поставили кавалерию в первый ряд, вперемежку с пехотой, но по сравнению с войсками великого визиря их все-таки было мало.
Великий визирь уехал за Крынгумейлорский лес, чтобы не подвергать себя излишней опасности, – пушки неверных уже обстреливали окоп.
Очень неприятно подействовало на великого визиря то, что из лесу по направлению к реке Рымнику ехали группами и в одиночку спаги и, придерживая зубами широкие шаровары, чтобы удобнее было идти, шли янычары.
Великий визирь не успел проехать и с версту, как его настигло ужасное «ура». Он велел повернуть назад, чтобы узнать, что случилось, и услыхал невероятное: союзники атаковали окоп своей конницей. Беглецы говорили, что окоп взят, что его защитники перерублены, что спаги смяты, что русские уже в лесу.
В самом деле: из лесу сломя голову бежали пешие и конные. Великий визирь приказал подать боевого коня, с трудом сел в седло и поскакал к лесу. Навстречу ему катилась обезумевшая, ничего не понимавшая от страха, беспорядочная многотысячная толпа.
Великий визирь пробовал было уговаривать беглецов, подымал над головой Коран, именем пророка заклинал остановиться, но никто не хотел его слушать. Конь визиря не мог прорезать эти толпы, его повернули назад. Великий визирь несколько десятков сажен бежал назад, увлеченный этим потоком. Наконец он как-то смог осадить коня. В стороне от главного потока беглецов он увидал два орудия. Артиллеристы, видимо, только что переправились через Рымник и спокойно следовали к месту боя, не зная о случившемся. Великий визирь приказал юз-баши,[62] командовавшему ими, стрелять в бегущих.
Артиллеристы послушно сняли орудия с передков, но, пока они заряжали, ездовые обрубили постромки и бросились наутек. Тогда и орудийная прислуга последовала их примеру.
Из лесу бежали все новые и новые толпы, как бурно волнующиеся, рассвирепевшие морские волны. Всюду царили смятение и ужас. Это был настоящий кыямет.[63]
Тогда великий визирь понял, что так угодно Аллаху. Кое-как пересел он в коляску. Его телохранителя уже не раз отбивали поползновения беглецов-пехотинцев завладеть лошадьми великого визиря.
– Башине язылы иди![64] – покорно повторял великий визирь, прижавшись в угол коляски. – Башине язылы иди!
Он так боялся погони, что, когда с немногочисленными счастливцами, уцелевшими от стотысячной армии, переправился по мосту через реку Бузео, велел сжечь за собою единственный мост, не заботясь о том, что будут делать на том берегу его разбитые, бегущие без оглядки войска.
Глава девятая Измаил
I
Главная квартира командующего Дунайской армией светлейшего князя Потемкина сияла огнями. К ярко освещенному дворцу то и дело подъезжали кареты, коляски, брички, полковые кибитки. Сегодня у светлейшего был очередной бал, – не для тесного круга избранных, а для всей знати, которая жила в Яссах, возле ставки главнокомандующего, в надежде на княжеские милости.
В густой темноте ноябрьского вечера ярко горели смоляные факелы, освещая подъезжавших гостей. Расторопные лакеи и гайдуки помогали приезжавшим всходить на высокое крыльцо.
Шуршали шелка нарядных дам, блестели раззолоченные мундиры, ордена и ленты военных, мелькали разноцветные фраки иностранцев.
Гости торопливо взбегали по высоким ступенькам, прислушивались: не гремит ли уже роговая музыка, не началось ли представление, не опоздали ль они? Но в княжеских покоях было тихо, только журчали фонтаны да слышался приглушенный шепот гостей.
Все было готово к балу, – музыканты сидели на своих местах, черноглазый капельмейстер Сарти листал ноты, посматривая назад, на ту дверь, откуда должен был появиться светлейший. Из-за атласного занавеса выглядывали голые ноги балетных танцовщиц.
Гости сидели, стояли, осторожно, на цыпочках, переходили по мягким коврам от одной группы к другой.
Вот проковылял толстый неуклюжий секретарь Светлейшего Попов. Его широкоскулое, татарское лицо было чем-то озабочено. Вот, держа золотой поднос, на котором стояла чашка с любимыми кислыми щами светлейшего – Потемкин выпивал их в день до пятнадцати бутылок, – пробежал лакей, и все смотрели ему вслед. Смотрели на массивную золоченую дверь княжеской приемной, где в ожидании звонка стояло несколько адъютантов.
Светлейший как ушел после обеда к себе в спальню, так и не выходил оттуда. Гости строили всевозможные догадки, сплетничали.
Генеральские жены шушукались, осматривая и критикуя наряды племянниц светлейшего, и старались угадать, которая из них сегодня является любовницей князя. Или, может быть, уже все они надоели и Потемкин поэтому скучает? А вдруг он обратит внимание на кого-либо другого?
Подагрические пожилые генералы вспоминали, что у светлейшего последнее время что-то побаливала нога. Уж не это ли? Но хирурги Массо и Лонсиман были среди гостей, – значит, что-то другое, не нога.
В группе молодых штабных офицеров рассказывали, что уже вчера светлейший был «в опасном положении» – был не в духе. Он дослал адъютанта Пашку Лонгинова за кофеем. Не успел Пашка повернуться налево кругом, как светлейший послал ему вдогонку фон Зейна, а за фон Зейном – Петрова и так разогнал всех, до самого полковника Бауера. На кухне поднялся переполох. Кофишенк от волнения уронил поднос. Наконец полковник Бауер схватил чашку и поспешил с ней к князю. Сахар, сливки и сухари нес сзади Пашка Лонгинов. Потемкин разочарованно взглянул на Бауера, на поднос с чашкой кофе и досадливо махнул рукой: «Не надо! Я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут меня лишили удовольствия…»
И лишь в кучке иностранцев, где было больше лазутчиков, чем дипломатов, доподлинно знали все. Здесь говорили о пустяках, пересмеивались, но все знали причину сегодняшнего плохого настроения светлейшего: русские войска, которые с октября стояли под неприступной крепостью Измаил на Дунае, сняли осаду; часть войск генерала Павла Потемкина, племянника светлейшего, осаждавшего Измаил, уже отступила, и осадная артиллерия тащилась по грязи к Яссам на зимние квартиры.
Дело было в том, что русские под Измаилом страдали от холода, живя в палатках, и голодали: подвезти хлеб по осенней распутице и бездорожью было трудно, и ни один маркитант не решался ехать к далекому Измаилу. Кроме того, войскам восемь месяцев не выплачивали жалованья. В армии насчитывалось много больных и настроение было ужасное.
Кончался четвертый год войны с турками, а сделано было мало – взято несколько второстепенных крепостей.
Союзники-австрийцы заключили с турками мир. Екатерина II осталась одна. На западных границах угрожали другие враги, которых сколачивала против России вероломная Англия. Иностранцы имели все основания радоваться.
…Князь Потемкин, немытый, нечесаный, в одном халате, лежал на широком диване. Он тупо уставился своим единственным зрячим глазом в бархатные разводы дивана и лежал не двигаясь.
На светлейшего часто нападала хандра. Он целыми часами лежал вот так, пересыпая в руках драгоценные камни, обтирая их серебряной палочкой и раскладывая на подушке. Но сегодня Потемкин был особенно мрачен – он только грыз ногти. Его сильно удручало положение в действующей армии.
Сегодня утром в ставку из-под Измаила прискакал гонец. Он передал неприятную весть: генералы, стоявшие под Измаилом, постановили снять осаду, так как взять крепость было немыслимо. Часть войск уже отступала на север, на зимние квартиры.
Турки крепко сидели в неприступном Измаиле. У них вдосталь было хлеба и снарядов, а седой Айдозли Мегмет-паша только посмеивался над русскими.
Гонец рассказывал, что в русском лагере уныние, голод и холод, что войска спят не раздеваясь, так как боятся турецких вылазок: гарнизон Измаила многочисленнее русского осадного корпуса.
Это известие подействовало неприятно, потому что Измаил нужно было во что бы то ни стало взять, взять сейчас, чтобы все враги видели, что с Россией шутить нельзя.
Вместо этого русские войска уже отступали из-под Измаила. Придется зимовать, а тем временем, к весне, англичане подготовят против России новых врагов на севере.
Что делать?
Об этом и думал весь день князь Потемкин.
Надоело лежать. Он встал и вышел из спальни. Он шел – высокий, громоздкий, неряшливый. Его волосы были всклокочены, лицо немыто. Шелковые чулки сползли. На одной ноге чулок упал так, что совсем закрыл алмазную пряжку.
Потемкин вошел в залу. Среди гостей было много девиц и дам, а он шел, распахнув халат, ничуть не стесняясь того, что видны его голые ноги, волосатые, старчески дряблые, в узлах синих вен.
Увидев светлейшего, гости поднялись со своих мест. Капельмейстер Сарти уже постучал по пюпитру палочкой, но любимый адъютант князя, полковник Бауер, прекрасно знавший все причуды Потемкина, испуганно замахал руками, показывая Сарти, что играть еще не время.
Потемкин, не обращая внимания на поклоны расступавшихся перед ним гостей, подошел к шахматному столу, стоявшему у стены. Возле стола в почтительной позе застыли игроки – молодой офицер и стриженный в скобку быстроглазый низкорослый купчик.
Потемкину как-то сказали, что в Туле живет купец, который прекрасно играет в шахматы. Светлейший немедленно вызвал его к себе в ставку.
Потемкин взглянул на расставленные фигуры и опустился в кресло.
– Играйте! Садитесь! – кивнул он игрокам.
Молодой офицер робко присел на кончик стула, а купец, знавший, что светлейший любит его, уселся свободно.
Игра продолжалась.
Потемкин сидел, подперев щеку пухлой рукой. От этого лицо его перекосило. Оно приняло еще более злое выражение. Зрячий глаз смотрел как-то дико.
– Трубку! – чуть обернулся он.
Стоявший сзади за креслом полковник Бауер тотчас же подал ее. Длинный чубук трубки был весь усыпан крупными яхонтами и изумрудами. Потемкин курил, пуская дым прямо в лицо молодому офицеру, который только моргал глазами.
Светлейший внимательно следил за игрой.
Купец дожимал своего противника. У офицера на доске было еще достаточно фигур, но уже не хватало ферзя. Купец играл и подшучивал над партнером.
– Напрасно, ваше благородие, защищаешься: от моей ферязи не уйдешь! Она у меня, как Суворов, – все берет! – сказал купец, снимая ферзем вражескую фигуру.
Бауер даже отступил назад, услышав такое не совсем осторожное слово: как знать, понравится ли светлейшему это сравнение? И точно – Потемкин вдруг порывисто встал и быстрыми шагами пошел в спальню.
Гости смотрели, что будет дальше. Купец, забыв о шахматах, сидел ни жив ни мертв. Но скоро все стало ясно. Из комнаты светлейшего вышел адъютант Пашка Лонгинов. Он держал пакет. Лонгинов побежал через залу к парадному крыльцу.
В кучке иностранцев произошло оживление. Английский посол постарался незаметно выйти из залы. Через минуту он вернулся с поразительной новостью: Потемкин приказал Суворову взять Измаил.
Иностранцы насмешливо улыбались: на дворе декабрь, время уже упущено! Да и крепость оставалась, как прежде, неприступной. Все напрасно!
А Потемкин, сразу повеселев, одевался к балу и думал:
«Если Суворов возьмет Измаил, честь победы все-таки останется за мной. Если же не возьмет, вся вина падет на Суворова. Императрица уж очень носится с ним. Посмотрим, как-то он справится с Измаилом!»
II
Подпоручик Лосев держался поближе к домам, к полосе света, падавшего из окон на улицу. Возле домов вилась протоптанная в грязи извилистая тропинка. По ней приходилось идти след в след, и Лосев, пристально глядя себе под ноги, то семенил, то шагал громадными шагами, стараясь не слишком попадать в грязь. Сегодня подпоручик Лосев был дежурным по полку. Он ходил проверять караулы, а теперь спешил к генерал-аншефу Суворову.
Темные осенние вечера тянулись в Бырладе невыносимо долго, делать было нечего. Ложиться спозаранку спать не хотелось, а для того чтобы ходить по молдаванским ханам или играть в карты, нужны были деньги.
Генерал-аншеф Суворов, не переносивший безделья, каждый вечер собирал у себя человек пятнадцать офицеров, рассказывал им о доблестных победах их предков на льду Чудского озера, на Куликовом поле, под Полтавой. Он давал одному из них какую-нибудь историческую книгу – «Книгу Марсову», рассказывавшую о русских победах, Корнелия Непота, Квинта Курция или сочинение о финском полководце Эпаминонде. Офицер читал вслух, а остальные слушали. После чтения начиналась беседа о прочитанном. Суворов задавал вопросы, говорил сам, разбирал боевые действия, о которых только что читали.
Большинство офицеров никогда не читали книг, и потому на эти чтения ходили с неохотой, стараясь под любым предлогом освободиться от них. Беседы у генерал-аншефа считались малопривлекательной служебной повинностью.
Но все-таки нашлись и любознательные офицеры, которые были не прочь подучиться. Они охотно ходили к Суворову. К ним принадлежал подпоручик Лосев. Лосев впервые узнал на этих чтениях об Александре Македонском, Тюренне, Евгении Савойском.
Сегодня Лосев сильно опаздывал. Он знал, что на самое чтение ему уже не поспеть, но рассчитывал попасть хоть на беседу.
Суворов занимал две небольшие комнаты у богатого молдаванина. В передней, которая была побольше, происходили эти чтения. Комната набивалась офицерами до отказа. Сидели на лавках у стола, на диване, на стульях, а то и просто на полу, поджав по-турецки ноги.
Комната была жарко натоплена: Суворов очень любил тепло и дома сидел без кафтана, в одной рубахе. И эта духота еще больше располагала ко сну людей, не привыкших слушать, когда читают.
Лосев шел и с улыбкой вспоминал, как прошлый раз, когда читали о 2-й Пунической войне, о переходе Аннибала через Альпы, вдруг послышался сочный храп. Все невольно обернулись. Прикорнув в углу дивана, спал пожилой майор Смоленского полка. Соседи незаметно толкали его локтями, но майор продолжал безмятежно спать. Наконец он открыл глаза.
– Иван Акимович, изволь табачку – он хорошо сон отгоняет! – сказал Суворов и протянул ему свою табакерку.
– Я не спал, я все слышал, – смущенно залепетал майор, но все-таки взял щепотку табаку.
«О чем-то сегодня читали?» – думал Лосев, пробираясь в темноте по грязной улице.
Вот и дом, в котором живет генерал-аншеф. В его трех окнах горел свет, – значит, еще не разошлись по домам.
Лосев взбежал на крыльцо, прошел большие сени, впотьмах по привычке нашарил рукою дверь и открыл ее.
Он увидел то, что видел неоднократно: комната была полна офицеров. Посреди комнаты стоял генерал-аншеф и что-то живо говорил.
Лосев поклонился генерал-аншефу, который ласково ему улыбнулся, – Суворов давно приметил любознательного подпоручика. Лосев не пошел далеко, а сел тут же, на пороге, и стал слушать, что говорит генерал-аншеф.
– Принц Конде не должен был атаковать. Мерси занимал выгодную горную позицию. Конде надо было ударять с фланга. Тогда Мерси сам откатился бы за Черные горы. А кто припомнит еще такой же пример? – спросил Суворов, обводя своих учеников глазами.
Все молчали.
Сидевшие на диване старались спрятаться за спину товарища, отводили в сторону глаза, думая: только бы не меня спросил! Хуже чувствовали себя те, кому пришлось сидеть в одиночку, на стульях, – они были на самом виду. Впереди других сидел тучный капитан. Ученье на старости лет давалось ему нелегко. Он сидел красный и потный, не столько от жарко натопленной комнаты, сколько от напряжения – капитан старался во все вникнуть.
– Ну, Матвей Егорыч, ты что скажешь? – обратился к нему Суворов.
– Не могу знать, ваше сиятельство! – поднялся капитан.
Суворов разом помрачнел. Он закрыл глаза, что делал всегда, когда ему что-либо не нравилось, а потом взглянул на оробевшего капитана своими зоркими, молодыми глазами. Взглянул неласково, сердито. И сорвался с места – заходил по комнате. Но ходить было негде – всюду сидели офицеры. Суворов делал три шага в одну сторону, три шага назад и все оказывался перед сконфуженным, стоявшим навытяжку капитаном. Александр Васильевич поучал его, то и дело взглядывая неласково на провинившегося:
– Немогузнайство – чума! Немогузнайство – позор! Немогузнайство – робость, трусость! Из немогузнайки – какой солдат? Вот неожиданный вопрос – и пришел в замешательство. А что ж будешь делать, ежели вдруг – неприятель! Нас не спросивши, валит на тебя? Тоже – не могу знать? Лучше ошибись, но не жди, как-нибудь поступи! Лучше обмолвись, но не молчи! Не промолвился тем, что обмолвился. На обмолвку есть поправка!