Отпуск
Отпуск у Лидки выдался в феврале: ничего не поделаешь, график. Лидка стала ломать голову, что ей делать с таким отпуском. Дома только прошлым летом была. Но ведь лето – это совсем другое дело! Лето – это грибы-ягоды, речка, солнце, подружки. И матери в огороде помочь надо. Если бы февраль был лето, Лидка, не раздумывая, снова бы домой поехала. Но февраль – зима, а зимой куда? В феврале дома слякоть, грязь; сиди дома и печи топи. Из-за них и не выйдешь никуда, пока мать с работы не придет.
Бабы в малярке посоветовали: обратись к профоргу, он тебе путевочку куда-нибудь достанет. Чего тебе дома-то зимой делать? – с тоски помрешь.
Профорг Петров – полный, с виду добродушный дядечка, работал столяром на соседнем участке. Но в рабочей одежде, в фартуке его видели редко, чаще – в черном мешковатом потертом костюме, то куда-то спешащим по своим профкомовским делам, то откуда-то вернувшимся. От Петрова зависело, кому дать путевку, а кому нет. Но старые рабочие всё равно никаких путевок никогда не брали: летом в отпуск ездили с детьми к родителям в деревни, зимой сидели дома, готовили мужьям обеды, а мужчины отсыпались и пили водку. Только бессемейная молодежь клянчила у Петрова путевки в дома отдыха выходного дня: там было весело, можно было познакомиться и завести свои компании.
Лидка прошлой зимой ездила с девчонками из общежития в такой дом отдыха. Летом это был пионерский лагерь от их завода, а в остальное время отдыхали рабочие. Кормили хорошо, не то что в заводской столовой. В заводской столовке пообедаешь на полтора рубля, из-за стола встаешь – сыт, а через полчаса снова голодный, будто не обедал. А тут вроде то же самое: салат, первое, второе, компот, – а сытно и вкусно.
После завтрака брали в пункте проката лыжи и делали большой круг по лесу и через замерзшее озеро. Лидка вспоминала свой лес и свои зимы. Снегу вот только у них совсем мало, даже в лесу, и редкую зиму удавалось походить на лыжах. Раньше, когда Лидка еще в младших классах училась, зимы были гораздо холоднее, снежнее. Лидка очень любила зимние забавы. Лыжи любила, коньки. За поселком был пруд, зимой там устраивали каток и катались до позднего вечера. До чего было здорово! Порой матери приходили прямо туда, выуживали своих чад и тащили обедать. А теперь пруд не замерзает, лишь по краям покрывается тонкой корочкой. Местные ребятишки на коньках и стоять-то не умеют, и ни лыж, ни санок им даже не покупают. Скучно им там живется.
После ужина в столовой отодвигали к стенам столы и устраивали танцы под магнитофон. Девчонки доставали наряды, вытаскивали привезенные ради такого случая бигуди и щипцы для волос. Настроение у всех было приподнятое; бегали из комнаты в комнату просить что-нибудь очень нужное.
Лиду танцевать приглашали, а знакомств как-то не получалось. Во второй вечер к ней во время танца подсел одни. В темноте зала и не разберешь толком. Почти весь танец они проговорили, перекрикивая громкую музыку, а когда на следующий танец он пригласил Лиду и встал, Лидка увидела, что ее кавалер меньше ее ростом, неказист, да еще в таких обвислых штанах… Но уже неудобно было отказывать и пришлось протанцевать с ним танец, единственно желая, чтобы этого не заметили подружки. Но те, конечно, очень даже заметили и потом, уже в домике, беспардонно спрашивали:
– Ой, Лидка, что это с тобой за хахаль танцевал – меньше тебя? И такой старый – ему ж за тридцать. И в таких стремных штанах – ширинка аж до колен.
– У него там, наверное, до колен и есть, – хихикали другие.
– Это половой гигант. Лидочка, не связывайся с ним, – издевались третьи.
– Наоборот: повезло-то…
А пока, как только кончился танец, Лида, видя, что этот сморчок собирается продолжать знакомство, сказала: «я сейчас приду», а сама ушла. Танцевать ей расхотелось. Но сидеть в домике одной тоже было скучно, и она гуляла по пустынным ярко освещенным фонарями дорожкам, приятно поскрипывая морозным снежком. Было хорошо. На всю базу орал магнитофон из радиорубки:
Лидка вполголоса подпевала магнитофону. Последнюю строчку путала и почему-то пела: «буфетчица Анюта».
И вот в такой дом отдыха выходного дня, где было хороша и весело, не так-то просто допроситься у Петрова путевки. Приговаривая свое неизменное «понимаешь ли» и часто моргая маленькими глазками на грушеобразной голове, он отвечал очередной просительнице:
– А ты у меня и так часто ездишь, понимаешь ли.
– Я?! – изумлялась та. – Что вы, я только одни раз была и то в прошлом году.
Петров недоверчиво моргал глазками и говорил:
– Ну хорошо, мы подумаем.
Это значило, что теперь его нужно «ловить»: звонить, бегать на столярный участок, напоминать о себе, опять просить. Петров никак не мог вспомнить: «куда тебе путевку-то?», а потом оказывалось, что у него уже ничего нет, потому что было очень мало, и он все роздал. Петров сочувствующе и очень жалея, что просительнице ничего не досталось, говорил:
– Ну вот, что же ты раньше ко мне не подходила?
Старые рабочие обращались с Петровым запросто, не церемонясь, потому что знали его еще не профоргом, а простым столяром, в фартуке и стружках – как все остальные.
– Дай, Лексеич, путевку-то человеку, – говорили они. – Чего ты жидишься?
Лидка работала всего второй год и Петрова, как вообще всего начальства, побаивалась, без внутреннего трепета подойти ни к кому не могла. Но вот как-то она «поймала» возле малярки Петрова, набралась храбрости и сказала, что вот, мол, отпуск у нее в феврале, нельзя ли ей путевочку, съездить бы куда-нибудь, а?
Петров долга хлопал глазами, смотрел на смущенную Лидку, потом сказал:
– Пойдем со мной в местком.
Лида как была в старом заскорузлом от краски ватнике, так и пошла. Напарницу только предупредила.
Сначала они шли по территории завода – это Лидке было привычно, а когда вошли в высокое красивое здание заводоуправления, куда Лидка тоже без тайного трепета не входила, поднялись на второй этаж и зашагали по красной ковровой дорожке, Лидка сдрейфила. Господи, откуда она знала, что это такое – «местком», и где он находится, она бы хоть переоделась! У нее еще была надежда, что Петров оставит ее где-нибудь в этом дубовом коридоре и в местком пойдет один. Но, дойдя до нужной двери, Петров вошел сам и позвал Лиду. Лида проглотила от робости слюну и вошла. Она еще рассчитывала на то, что может, возле двери постоит, но Петров прошел к одному из столов, стоявших в комнате, за которым сидела «интересная женщина», уселся перед ней на стул и указал Лидке жестом рядом: «садись». Лидка прошла и опустилась на мягкий стул. Заскорузлый ватник встал колом и поднялся на плечах до ушей. «От меня, поди, и краской несет», – с ужасом подумала Лидка.
– Тут такое дело, понимаешь ли, – начал Петров, обращаясь к интересной даме за столом. – У девочки отпуск в феврале, а она из деревни приехала, понимаешь ли, ей и поехать некуда. Нельзя ли ей путевочку сделать какую-нибудь? Посмотри, пожалуйста, что у тебя есть на февраль?
Лидка как услышала про деревню, обалдела: из какой же она деревни, вовсе она не из деревни, а из поселка. Что он говорит такое, а главное – зачем?!
Женщина достала какую-то папку и стала рыться в ней алыми ноготками:
– Вот, – сказала она. – Пансионат под Зеленогорском. С какого у тебя числа отпуск? – обратилась она к Лиде.
– С двенадцатого, – сказала Лидка.
– А нет, это с первого. Дом отдыха «Огонек»… с третьего… Тарту – но это только на два дня, – продолжала она перечислять. – Автобусная в Новгород – три дня. Вот: турпоезд – с четырнадцатого – как раз!
Женщина и Петров посмотрели на Лиду.
– Что? – спросила Лида.
– «Туристический поезд по городам Белоруссии и Украины "По местам былых сражений"», – прочитала женщина.
Лида как услыхала про «места былых сражений», ей вдруг скучно сделалось. «Это, наверное, для ветеранов», – подумала она.
Женщина и Петров выжидающе смотрели на Лиду.
– Ну что, поедешь? – спросил Петров.
– Не знаю… – промямлила Лида.
– Ну ладно, – сказал Петров, вставая, – ты подумай, а потом подойдешь вот к этой женщине и скажешь. Поняла?
Лидка кивнула.
– Только не тяни.
Они вышли. Петрову нужно было зайти по делам здесь еще куда-то, а Лида пошла к себе.
– Ну что? – спросили ее бабы в конце дня в раздевалке. – Выбрала себе путевку?
Лида рассказала про поезд «По местам былых сражений».
– Тю, он только называется так, – сказали бабы, – а там интересно. И молодежь бывает. Денег с собой побольше возьми: купишь чего-нибудь.
Но Лида поехала всё-таки домой.
Зачем это Петров сказал, что ей поехать некуда? Очень даже есть куда. Что она – сирота какая? Мать-отец у нее, братишка младший – к ним она и поедет. Тем более следующий отпуск не скоро, а она уже соскучилась. И поселок у них хороший! Городского типа. Есть клуб, кино каждый вечер, танцы по выходным. Подружки у нее там остались. Может, из ребят кто. Книжки читать будет.
А если бы даже она из деревни приехала, что ж тут такого? Подумаешь: из деревни! Ничего особенного в этом нет, и совсем не обязательно об этом везде говорить. Никто же за язык не тянет.
1988 г.
Пунктик для матушки
Телеграмму Ирише принесли утром. Хорошо, что она немного задержалась, проспав, а то почтальон ее бы не застал.
«Приезжай гостиницу моряков. Мама».
«Матушка приехала», – обрадовалась Ириша. Ей хотелось тут же лететь в гостиницу, но она подумала, что мама обязательно спросит, почему Ириша не на занятиях, и решила немного схитрить: в институт она всё-таки не пойдет – скажет, что была уважительная причина: приехала мама, встречала, мол, и всё такое. А в гостиницу она поедет попозже – будто после занятий. А пока можно и ванну принять.
Хозяйка, у которой Ириша снимала комнату, была совсем не строгой, и жили они друг с другом в согласии, но всё же Ириша больше любила время, когда оставалась одна: свободнее. Можно попеть, лежа в ванной, можно нагишом пройти в комнату, можно не торопиться подтирать после себя пол. Потом так же вольготно позавтракать, посидеть подумать за неубранным столом, можно даже стащить у хозяйки несколько кусочков сахару, а то ничего сладкого нет. Матушка, наверное, вареньев навезла…
Маму ждали давно, но поездка всё откладывалась: ждали из загранрейса Славика. Для Веры Николаевны была намечена и обговорена культурная программа: показать достопримечательности, непременно сводить в театр, музеи, еще куда-нибудь. Такой прекрасный город. Есть что показать. Есть куда сходить.
Подсушив волосы феном и приведя себя и комнату в полный порядок: ведь маме непременно захочется посмотреть, как устроилась дочка, – Ириша отправилась, наконец, в гостиницу.
Поднявшись в номер, Ириша увидела среди трех живущих там женщин свою маму, в домашнем халате, такую привычную там, дома, и так странно нелепую в этой казенной комнате, на фоне огромного холодного окна, одинаковых зеленых покрывал и граненых стаканов с графином. Ириша даже не сразу определила ее, растерянно шаря глазами, потом заулыбались обе, чмокнули друг друга в упругую, холодную от мороза, и дряблую, с запахом пудры, щеки.
– Тебя Славка встретил? – спросила Ириша, косясь на огромную раздутую сумку и пакеты возле кровати.
– Нет, почему-то не встретил. Хотя я давала телеграмму. Занят, наверное.
– Не встретил?! Как же ты дотащила всё это?
– Так вот. Здесь же трамвай прямой, недалеко.
– Ничего себе! Ну как там дом, папаша?
Начались обычные расспросы, рассказы. Соседки по комнате деликатно разошлись по своим делам.
Вера Николаевна хлюпала носом, чихала – то ли продуло в поезде, то ли грипп подцепила.
– Не дай Бог заболеть, – сокрушалась она. – Не дай Бог!
Суетясь возле сумок с привезенными гостинцами, Вера Николаевна выставляла на стол всё новые и новые банки со снедью домашнего приготовления:
– Я вам привезла вот тут… Грибочков, варенья, огурчиков маринованных – тебе и Славику.
Подарков было много: Ирише мама привезла модные югославские сапожки на тоненьком каблучке – Ириша даже застонала, предвкушая, как ахнут девчонки в институте, – кожаную куртку и заботливо связанный в долгие осенние вечера шерстяной свитер: «У вас здесь зимы холодные». Больше всего подарков было для маленького внука Димочки: ворох рубашек, книжек и игрушек.
– Ты, уж, матушка, постарайся, не болей, – говорила с набитым ртом Ириша, черпая очередным домашним печеньем варенье из банки. – Болеть дома будешь. Мы тебе город покажем, в Эрмитаж сводим, в Русский. В театр какой-нибудь.
В семье отношение детей к матери было своеобразным. Вера Николаевна всю свою жизнь привыкла не обращать на себя внимания; и даже когда пытались что-либо сделать для нее, ради нее, она, ощущая собственную ничтожность, пугалась этих знаков внимания, отказывалась: «Да я-то ладно…» К такой отведенной для себя в семье роли она непроизвольно приучила и детей. Вместе с тем, ею читались нотации, что нужно делать и чего делать нельзя , чтобы быть «порядочными». Знания правил детям за годы вдолбили, но за этими правилами ничего не стояло – было лишь формальное их выполнение.
Дети Веру Николаевну называли почему-то «матушкой», иногда даже при этом покровительственно похлопывая по спине. Сначала Вера Николаевна пыталась обижаться:
– Что это вы меня «матушкой» зовете? И вообще… как с подружкой?
На что ей резонно отвечали:
– Мать – лучший друг.
Вере Николаевне очень не хотелось быть кому-то в тягость. Она и в гостинице поселилась, чтобы не стеснять ни дочь, что «ютится в чужом дому», ни сына с семьей в их однокомнатной кооперативной квартире. Она даже по гостинице ходила тихонько, стараясь всё делать бесшумно и пугаясь случайно хлопнувшей двери.
Через некоторое время в номер вошел Славик – даже Ириша ахнула: какой шикарный он был в новенькой, еще «хрустящей» дубленке.
– Ты чего мать-то не встретил? – сразу с порога набросилась на него сестра.
– Ты, мам, извини, что так получилась, – стал оправдываться Славик. – Телеграмма вчера пришла, а я у друга ночевал, не знал… Мне только сейчас Таня по телефону сказала… В запарке я, замотался совсем.
– С «бодуна» что ли? – разглядывая припухшее лицо и мутные глаза брата, спросила Ириша.
Мать, не поняв истинности вопроса дочери, забеспокоилась в свою очередь:
– Славик, что у тебя с лицом?
– Это… перемена климата, часовые пояса, понимаешь… – обращаясь к матери, проигнорировав разоблачающий вопрос этой проныры-Ирки и радуясь, что тема не-встречи замялась, стал объяснять Славик.
– Это не опасно? – опять спросила Вера Николаевна.
– Н-не очень…
Вера Николаевна, тут же с готовностью приняв все объяснения, снова засуетилась у сумок.
Развезли гостинцы. Сначала заехали к Ирише посмотреть снимаемую ею комнату, бытовые условия. Всё понравилось, Вера Николаевна осталась довольна. Потом поехали к Славику обедать.
С завтрашнего дня начиналась культурная программа. Первым пунктом значилось: ознакомление с достопримечательностями города.
Веру Николаевну усадили почему-то на заднее сиденье вместе с Татьяной – женой Славика – и Димочкой. Впереди села Ириша. Славик, только несколько дней назад пришедший из загранрейса, порядком соскучился по своим новеньким, полученным в подарок от отца «Жигулям», и большую часть времени проводил за рулем, делая совершенно ненужные вроде бы поездки, с радостью соглашаясь съездить в магазин, находящийся в сотне метров от дома, отвезти кого-нибудь куда-нибудь или по своим многочисленным делам. Ирише-то было ясно, какие у него после рейса могут быть «дела» и какая такая «запарка». Вот и сейчас, скрипя тормозами на поворотах, срываясь и летя, едва загорался «зеленый», Славик ощущал себя единым существом со своей «тачкой», и душа его пела, будто «пламенный мотор».
Для полноты удовольствий был включен магнитофон с записями «оттуда», по просьбе Веры Николаевны, «пожалуйста, не очень громко». Татьяна куталась в воротник ламы кожаного пальто, была, казалось, ко всему безучастна, и следила лишь за тем, чтобы Димочку не очень швыряло из стороны в сторону. Вера Николаевна сидела, сильно подавшись вперед, вцепившись обеими руками в высокий подголовник переднего сиденья и старательно, с преувеличенным вниманием смотрела в боковое окошко. Ириша, держась за ремень над головой, чтобы как-то удерживать равновесие от лихой езды, косилась на мать, сморкавшуюся и шмыгавшую носом над самым ее ухом, и поочередно со Славиком, показывая то налево, то направо, говорили:
– Это Лиговский проспект.
– Вот Московский вокзал.
– А это наш Невский.
– Смотри, какие дома, какая архитектура. Каждый дом – музей.
Вере Николаевне из своего бокового окошечка были видны лишь два первых этажа замечательных зданий-музеев, и она еще старательнее вертела головой, глядя то в противоположную сторону, где и вовсе мелькали одни автобусы, то приподнимаясь из-за спины Ириши, то оглядываясь назад.
– А вот и Дворцовая площадь. Смотри: это Эрмитаж.
С шиком прокатили по Дворцовой, сделав большой круг. Матушка усердно заглядывала в свое окошко, провожая глазами проносившиеся виды, и восторженно качала головой:
– Да, да, красота какая. Батюшки-и…
Повезли по набережной к Медному Всаднику, Исаакию, по Садовой. Но скоро Веру Николаевну, которую укачивало даже в рейсовых автобусах, не говоря уж о самолетах, летать на которых она соглашалась только в случаях чьих-либо похорон, стало мутить. Она притихла, еще судорожней вцепившись руками в подголовник, – прелести архитектуры ее больше не восторгали. В боковое окошко она смотреть не могла: быстро мелькавшие картины вызывали еще большую тошноту. Вера Николаевна, вытягивая шею, смотрела только в лобовое стекло.
– Славик, едь, пожалуйста, потише, – наконец решилась попросить она. – Что-то меня тошнить стало.