Вдруг они испугались чего-то, и, не веря собственному счастью, поспешно выскочили на берег.
— Хенаро, ты слышал? — спросил более робкий Хорхе.
— Да.
— И что же это? Как ты думаешь?
— Это… — он немного улыбнулся. — Я думаю это музыка.
— Откуда же ей здесь взяться?
— Я думаю музыка есть во всем, а уж тем более в море.
— А в камнях?
— Чем же камни хуже воды?
— А в нас?
— Как бы мы пели, если б ее в нас не было?
— Хорошо, но если музыка и раньше была во всем, то может быть ты объяснишь мне, почему я никогда не слышал ее до сего дня?
Хенаро загадочно улыбнулся:
— Это потому, что тебе все равно.
Хорхе был крайне смущен неожиданным замечанием, но, не зная, как правильно отреагировать, решил оставить его без ответа. Он помолчал, потом тихо, будто стесняясь произнес:
— Мне показалось, что музыка похожа на змею, — и он робко взглянул на друга. Легкая краска смущения залила его щеки.
— Это наверное потому, что ей все равно.
— Кому, кому все равно? — испуганно спросил Хорхе.
— Музыке.
— Как, и ей тоже все равно?..
Хорхе недоуменно уставился на товарища, но тот пристально смотрел в глубь берега перед ними, не обращая на него внимания. Он приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы солнце не слепило его и вперил взгляд в развалы камней. Хорхе, видя, что более подробного ответа ему не получить, тоже присмотрелся, но ничего интересного не обнаружил. Камни, желтые, как морской песок и только.
— Смотри, — указал на них его спутник.
— Я ничего не вижу, Хенаро, хоть и стараюсь изо всех сил.
— Теперь все ясно… — он покачал головой, получив ответы на все свои вопросы.
— Что? Что тебе теперь ясно? Ну Хенаро же… — он тронул его руку, просительно заглядывая в лицо. Хорхе не понимал происходящее ни на йоту, и это беспокоило его. Туманные ответы друга не только не рассеивали страхи, но скорее даже усиливали их еще более.
— Пойдем, — не слушая, позвал Хенаро.
— А как же одежда?
— Оставь, здесь же нет никого. Кто нас увидит?
Хорхе оглянулся, но из живых существ разглядел лишь чаек, парящих над водой, да нескольких изумрудных ящерок, греющихся на солнце. Они были словно одни в мире, как в первые дни творения. Он вздохнул и отправился вслед за старшим.
Хенаро легко, не боясь соскользнуть или оступиться прыгал с камня на камень. Казалось, что все свои страхи он сбросил вместе с лежащей на берегу одеждой. Хорхе даже залюбовался невольно этим легким бегом, затем же поспешил следом, чтобы не пропустить ничего интересного. На камнях, тут же высыхая, оставались отпечатки двух пар мокрых ног.
— Подожди меня, — крикнул он догоняя.
Хенаро оглянулся, махнул улыбаясь ему рукой, призывая не отставать. Младший улыбнулся в ответ, предчувствуя какое-то необычайное открытие. Мир осветился радостью, он почувствовал себя возносящимся выше парящих чаек, не отрываясь при этом от поверхности валунов.
Хенаро остановился и Хорхе догнал его. Попытался проследить направление взгляда и только тут заметил, что они стоят посреди развалин какого-то древнего святилища. Некогда ровная площадка была завалена остатками колонн с глубокой резьбой. Путники пригляделись: на крутых боках колонн еще можно было разглядеть изображения могучих людей, напрягавших в едином усилии упругие весла кораблей; музыкантов, игравших на невиданных музыкальных инструментах (о том, что это были именно музыканты можно было догадаться по праздничным венкам на головах и чреслах и открытым, как при пении ртам), повсюду среди людей виднелись волнистые линии, изображавшие то ли волны, то ли змей. Кое где основания колонн остались стоять на своих местах, обозначая границы святилища. Храм был небольшим: квадрат со стороной около десяти локтей, не более. Самым удивительным для пришельцев было то обстоятельство, что посреди каменного хаоса, рядом с остатками постамента, стоявшего некогда в центре этого сооружения лежал почти неповрежденный бюст мужчины с широкой курчавой головой и вьющимися волосами. Небольшие выщерблены там и тут покрывали лицо: столетия под дождями и солнцем сделали свое дело. Возможно, что и вода, поднимаясь во время приливов доходила до сюда, внося свой вклад в разрушение. Мраморные глаза божества, не замечая людей, глядели вверх, в трепещущую ткань неба. Было удивительно, как вообще сохранилась эта скульптура, не рассыпавшись в прах.
— Что это? — в восхищении спросил Хорхе. — Это ведь какой-то древний языческий бог? Правда Хенаро?
— Да, — он кивнул, задумчиво разглядывая каменное лицо. — Я думаю, это Аол. Бог змей, музыки и моря у эуров.
Хорхе порывисто вскинул глаза, видимо все происшедшее с ними начало складываться в его голове в единую картинку. Хенаро меж тем продолжал:
— Очень давно, тысячу с лишним лет назад, здесь жили эуры — древний народ. Они были искусными мореходами, музыкантами и, кроме того, владели утерянным ныне искусством заклинания змей. В те времена здесь было святилище Аола, где всегда курились благовония, играли музыканты и пелись гимны, прославлявшие красоту моря. Считалось, что бог живет в его пучине, ездит на дельфинах, трубит в раковину и управляет погодой.
Потом древний народ исчез: истребили его орды кочевников, вымер ли он от чумы или просто растворился среди других народов — про это не дошло никаких известий. Храмы разграбили и разрушили завоеватели и землетрясения, а музыка почему-то осталась здесь, в море рядом со своим поверженным божеством. Может она просто привыкла к этому месту… Не знаю. Но только именно ее мы и слышали, когда купались.
— А разве так бывает?
— Ты ведь сам все слышал, что ж ты спрашиваешь?
Хорхе счастливо улыбнулся.
— Теперь мне тоже все ясно.
Они с трудом установили лежащее изображение божества на постамент, обвитый каменными змеями, и побежали мимо своей одежды к морю, где в глубине, среди зеленоватого прозрачного света играла музыка и мелькали синие спины дельфинов.
Мраморные глаза Аола смотрели в морскую даль, туда, где небо сливается с морем.
Коллекционер тьмы
Я всегда считал, что коллекционеры — люди сумасшедшие. Не полностью, конечно же, не так, что б бери и тащи любого из них в желтый дом, но некоторая доля безумия в них несомненно присутствует. Я сейчас расскажу об одном из своих знакомцев, который коллекционировал донельзя странную вещь. Точнее вещь-то сама по себе обыденная, но не думаю, что кому-нибудь еще в голову могла прийти мысль о том, что это может служить предметом увлечения. Мой знакомый собирал тьму.
Для первого знакомства с обладателем столь необычного хобби, попробую вкратце обрисовать его портрет и обстоятельства, при которых мы сблизились.
Это был маленький, ростом не более ста шестидесяти сантиметров, невзрачный человечек с большим носом и серыми мышиными глазками, по странному капризу природы, обрамленными такими длинными ресницами, что они сделали бы честь любой девушке. Сложения скорее сухощавого, нежели полного. Пальцы на руках длинные, тонкие, какие были бы в пору скрипачу или пианисту. Но он не был ни тем ни другим.
Мы познакомились с ним, когда учились вместе в одном техническом ВУЗе. Он был не сказать, чтоб нелюдим, скорее это была некая странная смесь привычки к одиночеству и чудовищной робости. Он крайне редко заговаривал первым, а если случалось, то краснел и запинался, не зная, как начать разговор. Если же кто-то просил или спрашивал его о чем-либо, он растерянно улыбался, и чуть приоткрыв рот с жалким изумлением смотрел на обратившегося. Долго не мог взять в толк, что от него хотят, растерянно скользя по собеседнику взглядом и хлопая длинными девичьими ресницами. Не выслушав до конца просьбы, он уже пытался дать ответ, а иногда и вовсе вел себя, как человек, который вдруг перестал понимать русский язык, но всеми силами старается помочь другому в его затруднениях. Если у него просили книгу, он сначала, мелко шаря руками по столу, предлагал ручку или карандаш, потом, видя, что ошибся, протягивал тетрадь с лекциями.
— Книгу, задачник по термеху (теории машин и механизмов), — произнося почти по складам, раздражался просящий.
Он судорожно кивал головой, лез в сумку, бормоча шепотом: «ах, книгу, книгу… Я понял, вполне понял», и доставал теоретический курс сопромата. Видел, что опять ошибся, в голове его, как стаи горящей саранчи, начинали метаться беспорядочные мысли и он вообще переставал что-либо понимать. Проситель, заметив, как в его щенячьих глазах начинают закипать бессильные слезы, смущался и раздражался одновременно, после чего оставлял его, бормоча под нос что-нибудь вроде «тормоз чокнутый».
Поначалу я пытался сблизиться с ним, так как меня всегда влекло к подобным аутсайдерам. Вероятно, я сам, не являясь сильной личностью, чувствовал, что возле таких субъектов могу чувствовать себя в безопасности, не опасаясь злобных шуток и неожиданных подвохов. Должен сказать, что усилия эти ни к чему не привели. При малейших попытках завести с ним разговор, он впадал в свое растерянно-жалкое состояние и добиться от него мало-мальски вразумительного ответа просто не получалось. В итоге я капитулировал.
Поначалу я пытался сблизиться с ним, так как меня всегда влекло к подобным аутсайдерам. Вероятно, я сам, не являясь сильной личностью, чувствовал, что возле таких субъектов могу чувствовать себя в безопасности, не опасаясь злобных шуток и неожиданных подвохов. Должен сказать, что усилия эти ни к чему не привели. При малейших попытках завести с ним разговор, он впадал в свое растерянно-жалкое состояние и добиться от него мало-мальски вразумительного ответа просто не получалось. В итоге я капитулировал.
Учился он довольно средне, хотя посещал все лекции и все записывал. Отвечать у доски было выше его сил, даже если он знал весь материал до последней запятой. Учителя со временем узнали об этой его особенности и не трогали его, ограничиваясь письменными ответами, как если бы он был немой. Я так и считал бы его чем-то вроде тихо помешанного, если бы однажды его чудом не затащили на день рождения нашей одногруппницы. Попал он туда совершенно случайно. Гости (по большей части из нашего института) подвыпили, вышли покурить на лестничную площадку. Он жил двумя этажами выше и как раз в это время поднимался к себе. Не обращая внимания на его слабые протесты, они впихнули его в квартиру. Пить он отказался наотрез, как окружающие ни старались. Отстали только тогда, когда поняли, что он сейчас заплачет. После чего гости впали в некоторое недоумение, зачем же они собственно вообще притащили сюда этот «подарок». И тут кто-то совершенно бездумно предложил «подарку» таблетку реланиума. Ему, видимо, было самому неудобно все время отказываться от предложений и заботы окружающих, поэтому он без колебаний взял её и съел, запив соком. Наверное, потому, что никогда не слышал, что таблетки могут быть в чем-то сильнее выпивки. Народ ахнул, но тут же забыл о нем. А он расслабился, сел в углу и стал наблюдать за танцующими. Видимо «накрыло». Так продолжалось с полчаса, затем он неожиданно подсел ко мне и начал расспрашивать что-то о компьютерах. Я тогда только подключился к интернету и просиживал ночи напролет перед монитором. Оказалось, что он тоже не вылезает из «паутины». Мы болтали несколько часов и я только поражался. Он говорил красиво, умело, даже художественно, чего я никак не мог от него ожидать. Когда вечеринка подошла к финалу и народ стал расходиться по домам, он спросил:
— А что это за таблетка-то была?
— Реланиум. Ну и как тебе?
— Ничего, забавная вещь.
— Слушай, тебе надо их каждый день есть. Тогда с тобой хоть по-человечески поговорить можно.
На что он довольно странно отреагировал:
— Да что зря болтать? Дай лучше адрес своего почтового ящика, в смысле электронного. Я тебе, может, привет пришлю.
Мы обменялись адресами.
Потом он пошел домой, а я с остальными к кому-то на квартиру, где и задержался. Через два дня, когда мне все же удалось добраться до дома, в моем электронном почтовом ящике уже лежала записка от него.
«Если ты читаешь это письмо, значит ты еще жив, если нет, то я зря потратил пять минут. Не увлекайся алкоголем, от него выцветает ощущение яркости жизни. Привет».
Так началась наша переписка.
Она продолжалась несколько лет. Поначалу это были ничего не значащие замечания — обмен мнениями по неким мелким учебным вопросам или просто о жизни. При этом в институте, мы все так же практически не общались. После окончания учебы, мы перестали видеться вовсе. Я жил и работал в своем городке, он в соседнем. Впрочем, интенсивность нашей переписки от этого только возросла. Но возросла не за счет меня: он вдруг начал присылать мне большие письма, где рассказывал о своем странном увлечении и понимании некоторых вещей в целом. Тогда он вторично поверг меня в изумление, граничащее иногда с чувством, что меня просто искусно дурачат или я читаю некие «записки сумасшедшего».
Письма его, как я ни пытался, не хотели складываться в полноценный рассказ. Поэтому в итоге я оставил эти попытки и попытался лишь расставить его записки, местами очень отрывочные, в порядке, удобном для понимания. Рассказ будет вестись от его лица, а начать его можно примерно так:
«Когда смотришь в темноту, то поначалу ничего не видишь, но это только потому, что мы отвыкли от нее — наши города полны больным электрическим светом и днем и ночью. И лишь когда глаза привыкают к ней, начинаешь видеть ее такой, какая она есть. Ее населяют существа, чья природа отлична от нашей, и, поэтому, столкновения с ними могут привести к непредсказуемым результатам.
Тьма обнимает, ее чувствуешь на лице, руках, спине, щиколотках. Ее прикосновения — то ли ласкающие, то ли ощупывающие, как хищник ощупывает свою жертву. Она похожа на крылья летучей мыши, на пух с хвоста черной кошки. Она обвивается гибкой лианой вокруг тебя: теплая, чуть влажная, как ненасытные женские губы. Ее дыхание скользит по телу, шевеля волосы на лбу и делая остановки на висках. Временами кажется, что возле уха слышится ее страстное, немного хриплое дыхание с дергающимся горлом. Тогда заводишься сам, вертишь головой, ища эти губы и хватая открытым сухим ртом пустоту, поворачиваешься беспорядочно, пытаясь увидеть или ощутить ее.
Долгое время я собирал и изучал свою коллекцию, посещал заветные места, искал новые. Я облазил все окрестные подвалы, умудрялся тайком от родителей проводить целые ночи на улице в поисках интересных экспонатов, пробовал ходить по тоннелям метро. Там особенно интересно, кругом опасности — поезда, электричество. Недостатком коллекции было то, что когда мне хотелось побыть, к примеру, в сырой тьме осеннего леса, этого приходилось ждать до осени. Хотя воспоминания у меня никто не мог отнять.
Через десять лет в коллекции было уже около сорока видов темноты и все совершенно разные. Объяснить непосвященному человеку разницу между ними довольно затруднительно, хотя самые примитивные различия воспринять могут многие. Есть темнота сухая, влажная, спокойная, волнующаяся, запутанная, как лабиринт Минотавра или простая, как водная гладь… Можно долго продолжать, но дальше будет все менее и менее понятно. Причем обычно люди употребляют эти термины применительно к своим ощущениям от чего-либо, то есть «мне было спокойно в темноте или тревожно». На самом деле, разница именно в самой темноте, просто она бывает разная и человек тут совершенно не при чем. Но какой бы она ни была, в ней всегда чувствуется опасность и неизведанность.
Все тайны начинаются там, где бесполезны глаза. Но как сильный свет ослепляет, так и совершенная тьма наделяет своим, непонятным для других зрением.
Руки, уши и тем более глаза не могут дать в хорошей темноте никаких гарантий на благополучный исход путешествия. В такие моменты надо забыть о существовании тела и обратиться в комок щупальцев, исследующих пространство вокруг. Мозг очищается, появляется чувство, будто паришь над землей, не чувствуя ее собственнической власти. В детстве я очень плохо видел именно при недостатке света, сейчас же вижу не хуже любой кошки — зрение сильно обострилось.
Все время, пока я рыскал по темным улицам, тоннелям и подвалам, меня не оставляло ощущение, что это не полная темнота, не такая полная, какой могла бы быть. Не хватало ей прозрачности, той кристальной чистоты, какая бывает у бриллиантов и драгоценных камней чистой воды. Не хватало кристального звона, что раздается, если задеть металлическим стерженьком хрустальный бокал. В моей коллекции не было тьмы. Настоящей, непроницаемой. И искать ее нужно было именно здесь на земле, а не где-нибудь в космосе — там всюду звезды, правда есть еще некие черные дыры, но что это такое, сейчас никто толком ответить не может. Хотя может быть именно они и являются прибежищем абсолютной тьмы. Как любой истинный коллекционер, я хотел заполучить в коллекцию лучшие экземпляры (земные конечно же). У других собирателей, все упирается, как правило в деньги, мне же это никак не могло служить препятствием. Но с другой стороны все ценности планеты, как правило хорошо известны, будь то первая английская марка, алмаз «Око света», Джоконда или Кадиллак «Серебряный призрак». Каждый коллекционер знает где они находятся. Для этого выходят каталоги, издаются журналы, газеты и кучи другого хламья. В моем случае все совершенно по-иному. Тут нет ни подсказок, ни путеводителей, но от этого только интересней.
Скучные домашние дела тяготят меня, я томлюсь и задыхаюсь, как перед грозой, когда не хватает воздуха. Раздражаюсь по пустякам, с трудом дожидаюсь часа, когда полная непроницаемость снова спрячет меня в свое чрево, где обостряются чувства и жизнь кажется стоящей штукой, потому что здесь понимаешь, что она может в любую секунду оборваться, как паутинка, сплетенная беспечным пауком на коровьей тропе.
На работе от бумажной пыли у меня воспаляется нос, отчего по утрам из него идет кровь. Врач сказал, что надо либо бросить работу, либо мазать нос какой-то вонючей мазью, запаха которой я не переношу. Работу можно было бы бросить, но я не знаю, как бы я объяснил матери, зачем я это сделал. Мой рабочий стол завален бумагами, как осенний лес гниющей листвой. Они шуршат и временами кажутся мне похожими на пласты могильной земли. Часы на работе тянутся тоскливо и томительно, как последние капли крови из мертвого тела. Потом я прихожу домой, а там совершенно нечего делать, только пустота и сонливость тяжелыми ватными шарами катаются, ударяясь о стены тесной, похожей на гроб квартиры. Как видишь, ассоциации исключительно одной направленности, но никакие другие в голову не приходит. Такая жизнь невыносима в своей бездумности и тщетности. Она не стоит ничего и потому ее потеря не кажется такой уж страшной. Да и что я такое в конце концов? Кожаный мешочек с кровью, имеющий право выбора, вот и все. Стоит ли настолько ценить себя, что бы отказаться от полноценной жизни?