Воропаев. Ты что, Ленка?
Ленка. Ну, как же я без вас теперь буду, как?
Воропаев. Ничего не понимаю.
Наташа. В общем она хочет сказать… Знаете… сейчас, когда вас так отметили… мы понимаем, конечно… вас большие дела ждут. (Сквозь слезы.) Не забывайте нас, Алексей Вениаминович! А мы всегда будем вас помнить.
Ленка начинает реветь еще сильнее.
Воропаев (хохочет) Дорогие вы мой… черти вы мои полосатые! Да товарищ Сталин и похвалил меня за то, что я здесь… с вами…
Входит Романенко.
Романенко. Здравия желаю, товарищи! Ну, Алексей, когда едешь?
Воропаев. Никуда не собираюсь.
Романенко. То есть как?
Воропаев. Да вот так. Куда мне ехать? Посевная на носу.
Романенко. Погоди, погоди. Ты собственно у кого был, у Василия Васильевича?
Воропаев. Нет.
Романенко. Так где же?
Воропаев. Я был у товарища Сталина.
Романенко. Так. Ну и что же он сказал?
Воропаев. Он сказал: «Есть еще у нас некоторые товарищи, которые полагают, что хорошо работать можно только в Москве…» Есть у нас еще такие люди, Роман Ильич?
Романенко. Мгм… Чего ж тут не понять…
Городцов. Разрешите обратиться, товарищ генерал. Укоренился у нас полковник… Такие ходы сообщений провел, знаете… такие дзоты возвел…
Варвара. Так укоренился, что и не выдернешь.
Романенко. Вижу, вижу… у тебя, брат, такая гвардия, что мне самому завидно. Да… (Воропаеву.) Круговую оборону занял? Ну, что ж… А вам от имени корпуса спасибо за то, что подняли на ноги Воропаева, Спасибо, гвардейцы! Иттить вперед, как говорят мои солдаты.
Огарнов. Служим Советскому Союзу!
Романенко. (Воропаеву). Ну, раз так — так так. Значит, такая линия. Тогда переноси сюда свой капе и действуй.
Обнимаются.
И — вперед иттить, вперед!
Софья Ивановна. Обошлось! (Лене). И пусть теперь на себя весь дом записывает. Да-да, пусть! А то я все свои нагрузки забросила через эти хлопоты. Прямо ужас!
Картина третья
Стеклянная веранда дома Софьи Ивановны. Лена сидит за столом, который завален томами энциклопедии, роется в книгах.
Лена. Ну, откуда я возьму про этого Суворова… И ничего нет… был в Крыму или не был… вот еще хлопоты.
Голос Наташи. Леночка, ты дома?
Лена (отрываясь от книги и перегибаясь через открытое окно). Дома, дома! Вот кстати! Я как раз о тебе думала…
Входит Наташа.
Наташа. У тебя прямо рай, Лена. Садик такой чудесный…
Лена. Это все мама и Алексей Витаминыч. Вперегонки чего-то сажают.
Наташа. Почему ты меня вспоминала?
Лена. Да я одна замучилась. Алексей Витаминыч оставил мне с утра записку, — он со мной занимается, каждый день задание… Вот. (Читает.) «Леночка, вечером расскажите мне, что делал в Крыму Суворов…» Ты понимаешь? А я даже не знала, что он тут был.
Наташа. Ну, как же. Его даже ранило в глаз на перевале.
Лена. Это Кутузова!
Наташа. Правда, правда. Но, с другой стороны, тоже как-то непонятно: сражался с французами, а ранен почему-то в Крыму. Какая-то неувязка.
Лена. Все увязано. Его ранило в глаз, когда он был еще молодым и воевал против турок.
Наташа. Так ты же все знаешь! И вообще ты самая умная среди нас. Чего ты учиться не едешь?
Лена. Сама не знаю, что выбрать… И учиться хочется, и работу интересную мне предлагают, но как-то все у меня неустроено.
Наташа. Лена, хочешь, будем говорить напрямки, как родные сестры?
Лена. Я с тобой всегда напрямки.
Наташа. Ну вот… все… начистоту. Ты мне скажи все-таки, как у вас?
Лена. Никак.
Наташа. Ты скажи откровенно — он нравится тебе?
Лена. Да. Так нравится, что и сама не знаю, что со мной. Все глупости разные лезут в голову, и мечты, и думаю — завтра встану и сама ему все скажу, чтоб не мучиться. А ничего не выходит, я рядом с ним, как немая.
Наташа. Ну, а скажи, вы целовались когда-нибудь?
Лена. Что ты! Разве у него поцелуи на уме? Он такой…
Наташа. Они все такие, я тебе скажу. Мой Юрка, если бы я не вышла за него замуж, ни за что бы на мне не женился. То есть, понимаешь, он ни за что не рискнул бы. Такой храбрый мальчик, а когда я спросила его: ты любишь меня? — он так побледнел, будто на мине подорвался. И вообще, я думаю, мужчины, которые сами лезут целоваться, это что-то не то. Тебе не кажется? Вообще это не их дело, правда?
Лена. Кто их знает…
Наташа. Вот я тебе расскажу, как мой папа делал предложение маме. Он ходил к ней в гости чуть ли не каждый вечер и все время рассказывал — может, и об этом самом Суворове, рассказывает и рассказывает, мама уже все наизусть выучила. И однажды, когда папа начал повторять все сначала, дедушка, мамин отец, значит, выскочил из соседней комнаты и говорит: «Мария, соглашайся немедленно, а то заговорит до смерти!» Ты понимаешь, что я хочу сказать? У них как-то по-своему все идет. Он может тебе говорить о земледелии, а выходит, что о любви.
Лена. Ты думаешь?
Наташа. Не думаю, я отлично знаю.
Шаги во дворе. Лена выглядывает.
Лена. Он!
Они бросаются устанавливать на место книги. Входит Воропаев с газетой в руке.
Воропаев. Здравствуйте, Наташа! Ай да авторы, ай да организаторы! Сады при школах! Да вы же молодцы, государственные деятели! Кто это из вас троих додумался?
Лена. Не помню, кто. Кажется; Наташа. Варвара поддержала, а я предложила написать в газету. Ну, а потом сочиняли все вместе и дружно подписались… Писем сколько, отзывов, постановлений, предложений, если б вы знали!
Воропаев. Так всегда бывает. Толкнуть надо. Дело, которое не движется, это просто идея. Идею толкнешь, она и пошла и на ходу превращается в дело. Только догоняй.
Наташа. Ну, я побежала. Сегодня доктор Комков лекцию читает молодым матерям.
Воропаев. Научно будете рожать?
Наташа. А как же! Зачем мне какая-то эмпирика? (Уходит.)
Воропаев. И когда эго вы всему успеваете учиться, не пойму? Вот хотя бы ты, Лена.
Лена. Это я у вас научилась. Сначала казалось мне, что вы так хорошо говорите с пародом потому, что вам кто-то подсказал, помог. Потом — вижу, говорите вы то, что я сама чувствую, но чувства этого до вас я как-то не сознавала, не могла выразить, а вы толкнули что-то в душе, и там пошло гудеть и волноваться. Это я особенно в День победы поняла, когда вы речь произносили… Не знала я, что вы такое с народом можете делать, не знала, скажу правду.
Воропаев. Это не я с народом, а народ со мной такое делает. Двадцать лет я в партии, огромную жизнь прожил, а, веришь ли, омолодила меня работа у вас. Не сознанием, а телом своим, дыханием чувствую, что я — народ, в народе, с народом, что я его голос. Ах, как мне повезло!
Лена. А можете вы и про меня так хорошо сказать?
Воропаев. Могу. Знаешь, кто ты, Лена? Дикая яблонька, выросшая в глухих горах.
Лена. Вы стихи говорите?
Воропаев. Такая хрупкая, сильная и скромная яблонька, которая не боялась никаких морозов и всегда зацветала первая. Ты — храбрая яблонька. Стоишь себе среди лесов и цветешь в свое удовольствие, как самое сильное на свете деревцо…
Входит Софья Ивановна.
Софья Ивановна (раздраженно). Это что ж такое — здесь кино, что ли, и идут, и идут, хоть собаку спускай… да и та — поздравляю — куда-то сорвалась. Разве это хозяйство — собаку не сберегли! Хороши хозяева — нечего сказать! Крышу до осени отложили, козу решили купить — раздумали… Ленке все некогда, статейки сочиняет… активистка какая нашлась!
Воропаев. Вы сами раздумали, Софья Ивановна. Я вам сколько раз напоминал.
Софья Ивановна. Нашел домработницу! Что ж, мне из-за вашей козы дело бросать? Я в артели, сами знаете, занята, у меня своя нагрузка, мне люди доверились, как человеку, а я буду их на козу менять! Никогда в жизни себе не позволю… Да и времени у меня нету… Вон опять идут! Лихорадка б их стукнула! (Выходит.)
Лена (вслед). На вечер, на вечер… Слышите, мама?
Слышно из сада: «А, Софья Ивановна!.. Как живете-можете? Цветете?» И ответ Софьи Ивановны: «Тут не до цвету, входите уж, входите, как пришли!»
(Выглядывая.) Васютин с Корытовым!
Входит секретарь обкома Васютин, с ним Корытов.
Васютин (здоровается). Мир дому сему! Высоконько забрались, товарищ Воропаев… (Лене). Васютин…
Воропаев. Зато вид какой! Загляденье!
Васютин. Вид — ничего, а начальству тяжело к вам добираться!
Воропаев. Прошу садиться! (Корытову.) А ты что же, Геннадий Александрович?
Корытов. Ничего, ничего.
Лена уходит.
Васютин. Мало-мало устроились?
Воропаев. Более или менее.
Васютин. Скорее, пожалуй, менее. Ну, обживетесь. Слышал я, что вы, товарищ Воропаев, маленько недооценили свои силы.
Воропаев. Ушел я, может быть, действительно рано, да ведь, как говорится, ранения и болезни не выпрашивают, а получают.
Васютин. Я понимаю. И я не в обвинение. Я сожалею. Что касается вашей персоны, то о вас неплохо отзываются.
Воропаев. Я слушаю вас, товарищ Васютин.
Васютин. Так вот. Начну собственно с конца. Говорят, один удачно найденный человек — половина дела. Впрягайтесь-ка вы в работу посерьезнее.
Воропаев. Есть у меня своя теория, товарищ Васютин…
Васютин. У кого их нет! Вы погодите с теориями… Партийная конференция на носу. Понятно?
Воропаев. Понятно.
Васютин. А с Геннадием Александровичем у вас недоразумение небольшое.
Воропаев. Что именно, какое недоразумение?
Васютин. Сейчас скажу. Когда ставишь человека на работу, надо всегда учитывать, сколько он на ней высидит. Важно не передержать, понятно. Мы тут ошибку допустили, каюсь — передержали. Так ведь, Геннадий Александрович?
Корытов. Выходит, так
Васютин. Каждый человек может выдохнуться. Наше дело — во-время поддержать. Недоглядели — выдохся Корытов. Плохой работник? Нет. Может найти себя? Может. В чем его беда? Рос медленнее людей. Перегнали его. Это — первое. А второе — заработался он, душой стал суховат. А партийная работа души требует. И теперь, если мы его не спасем, пропадет человек. Так ведь?
Воропаев. Пожалуй, так. Но самое трудное время позади.
Васютин. Думаете? Для нас с вами, партийных работников, самое трудное всегда впереди. То, что преодолено, то уже не трудно. Ну, так как же?
Воропаев. Я прошу не выдвигать меня секретарем райкома. Я, должно быть, буду неважным секретарем.
Корытов. Ага, заговорил. То-то.
Воропаев. Мне никогда еще не приходилось стоять на самом поэтическом участке работы, быть пропагандистом, работником чистого вдохновения. Оставьте меня на пропаганде. Выдвигайте молодых.
Васютин. В партии нет стариков. И знаете что — не показывайте мне, что вы отличный пропагандист и агитатор.
Воропаев. Зачем же мне браться за дело, на котором я буду выглядеть хуже, чем на сегодняшнем? Я понимаю, что с Корытовым нелегко работать.
Корытов. С тобой легко! Уж такое вы сокровище, ай-ай-ай!
Васютин. Погодите, погодите. Я о вашем характере тоже кое-что слышал, Воропаев. И вы не без греха. Я вот тебя, Корытов, спрашиваю — справится он?
Корытов. Справится. Силен. Укоренился в народе.
Васютин. Что и требовалось доказать… А насчет поэзии, дорогой мой товарищ Воропаев, это, надеюсь, несерьезно. (Встает и ходит по террасе). Поэзия! Пропагандист — поэзия, а секретарь — проза. А Киров Сергей Миронович? Проза? Не мне вам доказывать, что в партийной работе нет места прозе, особенно нынче. Вот Корытов ударился в прозу, и видите — что… Вот мы его и научим поэзии. Великие наступают времена, великие! Когда еще сказано было: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма»… а нынче не призраки, а миллионы живых людей несут это знамя со всех концов земли! Каждый из нас десять шкур должен с себя спустить, — людьми заняться. Философские времена наступают, Воропаев, мало быть передовиками в ремесле, мудрецов надо формировать, мыслителей, дальнозорких людей с объемной душой, как… как это наше небо… как это море… не меньше. Наш стахановец — государственный человек, а вдохните в него огонь теории, — это же гигант… это… в любом государстве министр! Вот как! Уговорил, нет? Кажется, уговорил.
Воропаев. Подумать надо.
Васютин. А вы, не думавши, и не слушали бы. Ладно, дам срок. Молоком не угостите?
Корытов. Да у него ни коровы, ничего… прямо стыдно.
Воропаев (в окно). Лена, дайте-ка молочка кувшин.
Васютин. От своей коровы молоко всегда вкуснее. Пора бы свою завести, вроде как коренной житель… неудобно.
Лена (входит с кувшином). Некогда возиться.
Васютин. Ай-ай-ай, все социализм строите? А как же другие управляются? На все надо иметь время. Мало вам двадцать четыре часа, раздвиньте их на сорок восемь. Все в ваших руках. Время без лимита. Если возьмете лишнее, никто не осудит. Так, я понимаю, мы договорились? Вчерне, так сказать.
Корытов. Ты выручай меня, Витаминыч, выручай. Я, брат, все-таки не где-нибудь, на посту свалился, ты сам видел… Мне бы вот, как тебе тогда, — помнишь, — мне бы сейчас передых небольшой, поучиться. И опять в бой. Так что… не подведи.
Васютин (прощаясь). Слышали? Зов раненого. И как там у вас, на фронте, говорилось: взаимовыручка в бою — святое дело, так ведь? Надеюсь, к вам ее применять не придется… Прощайте. Звоните мне.
Воропаев идет проводить Васютина во двор.
Корытов (уходя, Лене). Ах, да… Чуть не забыл. Письмо вам…
Лена (удивленно). Мне? (Открывает конверт, читает, волнуясь.)
Воропаев (входя). Письмо? Мне?
Лена. Нет, мне.
Воропаев. От кого, интересно. Популярному автору от почитателей?
Лена. От Горевой Александры Ивановны.
Воропаев. Что? Почему она тебе пишет? Что-нибудь случилось?.. С ней? Да говори же, Лена. Раненая? Да или нет? Что с ней?
Лена. Нет. Она жива, здорова. Читайте.
Воропаев. Что такое? (Быстро пробегает письмо.) Мгм… вот как… так… Что думаешь ответить?
Лена. Что же мне ответить, Алексей Вениаминович?
Воропаев (просматривая письмо). Как она тебя величает? «Милая Лена». Спрашивает, как живет и работает Воропаев? Ну, значит, так и ответь: «Милая Шура, сообщаю вам, что Воропаев здоров, много работает, жизнью своей доволен… что сынишку его на днях привезут из Москвы…»
Лена. Я ей отвечать не буду. Я ее вовсе не знаю. Мне бы уехать, Алексей Вениаминович… Помните, я просила вас помочь? Мне бы вот сейчас уехать… завтра, что ли…
Воропаев. Куда ехать, почему? Только начала становиться на ноги, и уезжать… И в какой связи это с письмом? Только появился у тебя дом, создались новые интересы… ты стала другой, чем была…
Лена. Смешно вы говорите — другая я стала. А какая такая другая, вы знаете? Что у меня на сердце, чувствуете?
Воропаев. Я что-то не понимаю… Александре Ивановне я, конечно, отвечу сам. Ты о ней думала?
Лена. А как же! Как же мне не думать, когда я рядом с ее жизнью стою. И письма ее кое-какие, — теперь уж признаюсь, — я читала, вы их рвете, а я возьму, склею, прочту. Умная и хорошая она женщина, Алексей Вениаминович. Читаю, бывало, ее письма и плачу. Вот, думаю, как не повезло женщине: одно думала, другое вышло.
Воропаев. Помнишь, какой я сюда приехал… за смертью… и тогда твердо решил я — не стеснять собой никого… и ее, конечно, в первую очередь… и вообще никого.
Лена. Не говорите мне ничего, Алексей Вениаминович. Я все сама вам скажу. Я ее жалела, а сама думала, — а вдруг так случится, что у нас с вами жизнь наладится. Мечтала об этом… А теперь вижу — ничего бы у нас с вами не вышло…
Воропаев. Я никогда не думал, что ты так ко мне относишься… Что ж теперь делать?
Лена. Постойте, не перебивайте меня… Жена — это недаром в народе говорится — половина. А разве я могу быть половиной? Я и на четверть не потяну…
Воропаев. Лена, не в этом дело…