Но меч уже нашел саввину голову. Мальчик застонал и пал с коня.
— Матушка родима! — крикнул он еще на лету, у самой земли. Михалка был рядом. Он поднял коня на дыбки, перекинул с седла туловище вниз, чтобы подобрать тело товарища, но копья рыцарей были рядом с ним. Левый фланг немцев теперь не двигался. Опустив копья копьевищами в землю, твердо, нерушимо стояли немцы, быстро вбирая внутрь своей колонны жмудский отряд.
— И мертвых нас не возьмете, душу вашу язви! — и бросил тело Саввы на копья. Три копья опустились под тяжестью Саввы. Михалка дал коню шпоры, прыгнул на рыцарей, чуть замешкавшихся из-за Саввы, рубил их мечом, давил грудью коня и очутился в самой гуще их линии.
Гаврило все ближе и ближе подвигается к Буслаю. Бьются, поглядывая один на другого.
— Не видать, Гаврило, какая твоя работа! — кричит Буслай. — А ну, покажь храбрость!
— На-ко! На! Гляди! — отвечает мечом Гаврило Олексич.
И уже врубается во вторую шеренгу рыцарей, за которыми, окруженный свитой, виден сам магистр ордена граф Герман Балк. До него подать рукой. Колонна рассечена. Бьются теперь везде, всюду, один на один. Все мешается в кучу — знамена новгородских полков, значки рыцарей, перья рыцарских шлемов, кабаньи головы чуди.
— Наша взяла! — раздается справа, и, расталкивая бьющихся, со страшною, победоносно-беспечною силою в гущу сечи врывается на белом коне сам Александр. Он праздничен и пышен. Не князь-лапотник, а князь-полководец.
— Мне магистра! — громко командует он.
— Что твое — то твое, — отвечает Буслай, дерущийся верхом на иссеченном, окровавленном немецком коне.
Чудь, пользуясь разрывом колонны, выбирается в сторону. На мгновение все замирает вокруг магистра и Александра. В те времена любило войско видеть своих вождей в челе боя, и отвратить их от опасности никто б не мог, не должен был.
Магистр и Александр, на вороном и белом, сшиблись, как на турнире, копьями.
— Молись, магистр! — крикнул Александр по-латыни.
Сломались копья. Всадники не потеряли седел. Чувствуя смерть, тонко проржали кони обоих и, оскалив зубы, снова ринулись к встрече.
Чудь стояла толпой, опустив мечи. Их вожак, сняв шлем, утирал рукой лысую голову и часто крестился.
У шатра, на береговом холме, епископ поднял руки для благословения. Монахи хором заголосили молитву. Знаменосец магистра схватил его стяг и на карьере полетел к месту поединка, чтоб водрузить знамя Запада над телом восточного князя, как только падет оно без жизни с коня.
Твердило, стоя за епископом, крестясь то по-русски, то по-латински, приговаривал скороговоркой:
— Спаси бог… Gott mit uns!..[1]
Ударились мечами магистр и Александр, и клинок князя отлетел расщепленный.
Ахнуло поле.
Тишина на поле брани стала страшна, весома, зрима.
Александр выхватил из чьих-то рук топор, исконное русское оружие, и прыгнул с конем и, навалясь на магистра, ударил топором по его руке. Меч и рука отскочили в сторону. Немец тут же стал валиться с коня.
Кольчужный мастер Игнат с десятком новгородцев подбежали к шатру епископа и, повалив его топорами, стали вязать епископа.
Ураган криков пронесся по озеру. Все побежало в разные стороны. Магистр неуклюже стал на колени и поднял оставшуюся целой руку.
Александр вновь опустил вскинутый топор.
— В обоз! — сказал он, глядя на магистра, возле которого с недоброй усмешкой уже суетился Пелгусий, надевая на магистрову шею веревочную петлю. Молодой рыцарь, видя позор магистра, крикнув что-то, закололся кинжалом. Двое чудских старшин схватили за руки своего вожака Ротгэйма. Третий, поплевав на руки, быстро и молча срубил ему голову. По озеру разлилась взбунтовавшаяся, зверино одетая чудь.
Кольчужник Игнат тем временем уже вязал епископа, когда толпа монахов, размахивая крестами, как топориками, набросилась на него и отбила епископа.
Бой, распавшись на групповые встречи, подвигался берегом, вдоль опушек леса. Озеро осталось позади. Сизая дымка раннего вечера уже всходила над его льдом. В лесу взвывали, зовя друг друга, волки. С шатрового холма бежал Твердило. Кольчужник Игнат догнал его с арканом. Вдоль дороги стояли брошенные обозы немцев. Сани их были гружены мотками веревок для вязки пленных, смолой и паклей для поджога домов.
Игнат был уже за спиной Твердилы, когда показалось несколько обозных немцев. Твердило махнул им рукой и, обернувшись к Игнату, коротким «рукавным» ножом полоснул Игната по горлу.
— Коротка кольчужка! — прохрипел Игнат, падая.
В это время проскакал, трубя, всадник без шлема, с головой, покрытой инеем, с замерзшими волосами.
— Назад! К бою! — прокричал он. — Чудо свершится!..
На льду еще дрались. Остатки рыцарей собрались в кулак.
Теперь, когда русские молча закрепляли свою победу, немцы исступленно пели. Твердило, грубо подгоняемый всадником с замерзшими волосами, юркнул в середину строя.
Бабы рубили топорами лед, кололи его копьями.
Железные ноги рыцарей были в ледяной коре. Некоторые прилипли ко льду и стояли, как статуи с живыми руками.
Они стояли, построившись четырехугольником, выставив зубья копий.
Александр, далеко опережая своих, на карьере несся к четырехугольнику немцев.
Рыцари ринулись навстречу, бия мечами и крича:
— Gott mit uns!
И затрещало. Конь Александра взвился свечой и на мгновение замер на задних ногах, хрипя, раскрыв ноздри и поводя обезумевшими глазами. Треща, качнулся и пополз, провалился под тяжестью лед, влача в зимнюю темную воду тевтонских бойцов. Монахи в последний раз подняли черные кресты.
— Победа! — закричали русские.
Епископ, один, без свиты, путаясь в длинном шелковом одеянии своем, накинутом на полушубок, бежал к лесу. Метель, что зачиналась с утра, теперь уже просторно вилась по затихшему озеру. К опушке леса, мигая огоньками глаз, сходились волки. Твердило вылез из проруби мокрый, обледеневший, борода в сосульках, снял полушубок и шапку с мертвого новгородца и побежал, пополз, примерзая… Монахи, спеша за епископом, отбивались крестами от топора Пелгусия. На кровавом льду озера остались ползущие раненые да неподвижные тела убитых. Воронье кружилось над ледовым побоищем. Где-то далеко, во мгле, трубили рожки, звучали бубны да голосила чудь.
Скрипели новгородские обозы.
— Мало, черти, веревок взяли! — кричала псковитянка. — Вязать нечем!
Новгородские девушки клали раненых и убитых в сани.
…Бой кончен. Кривая, монгольского облика, луна всходит над озером. Кругом тела. Отовсюду слышен шорох жизни. Тут каркают, дерясь, вороны, там глухо стонет кто-то, там ноет в беспамятстве. Движутся по полю огни. Жены и матери ищут своих…
Сбрасывая с себя двух мертвых немцев, встает на колени Буслай и оглядывает вокруг поле русской славы. Невдалеке, раскинувшись свободно, лежит неподвижный Гаврило Олексич. Кто-то идет, спотыкаясь о тела павших. Это воеводиха-пековитянка! Волосы ее распустились, голова в крови. Она несет на руках тело Саввы.
— Будь судьей-матерью! — кланяясь до земли, говорит ей Буслай. — Спор был промеж мною и Гаврилой на храбрость. Дойдешь до городу, скажи, передай: кто жив — тому венец, а на мертвого сраму не возводить.
— Скажу, Василий, — строго говорит псковитянка.
Тут падает Буслай без сознания.
…И Гаврило Олексич открывает глаза. Блестит под луной озеро. Блестят, мерцают шлемы и кольчуги павших.
Мимо бредет, опираясь, как на костыли, на два латинских креста, монах Пелгусий.
— Отпусти умереть, отец, прими исповедь, — говорит Гаврило.
— Все ныне святы. Нынче ни у кого греха нет, — отвечает Пелгусий.
— Спор был промеж мной и Буслаем на храбрость. Скажи, Буслай первым вышел. Ему жить — ему и славу носить, — говорит Гаврило.
— Коли жив дойду, так скажу, — отвечает Пелгусий.
Темно, совсем темно на льду. Луну все время обнимают тучи, и, отбиваясь от них, она почти не светит, — горит, не освещая ничего. Женщины ходят между ранеными.
Вдалеке поднимаются зарева. Каркают объевшиеся вороны. Взвывают волки. И тихо, как визг полозьев, где- то издали начинается одинокая женская песня. Она отпевает павших богатырей:
Это — Ольга, она идет с фонарем, оглядывает мертвых, ищет павших женихов.
На женскую песню откликается поле мертвых.
— Настасья! — кричит кто-то издалека-издалека.
— Ярослава!.. Сестра родима!.. — доносится с другой стороны.
— Мария!.. Изяслава!..
Открывают глаза и Буслай с Гаврилой. Буслай подползает к товарищу:
— Мария!.. Изяслава!..
Открывают глаза и Буслай с Гаврилой. Буслай подползает к товарищу:
— Жив, Олексич?
— Жив, Вася.
— Чуешь, чей голос нас ищет?
Тут Ольга подходит к богатырям. Становится на колени. Гаврило Олексич говорит ей:
— Дрались мы, Ольга Ярославна, плечо о плечо, воевали немца крепко, с усердием…
Буслай перебивает его:
— Не видать мне тебя, как Урал-горы. Поклонись Олексичу, ему перво место в бою, ему и твоя рука.
— Нет, не быть мне живу, не править свадьбы, — отвечает Гаврило.
— Трех коней стрелили, два меча потерял, кольчужка в спину врублена… говорит Буслай.
— Не быть мне живу, не править свадьбы! — повторяет Гаврило, и в Буслае подымается зверь.
— Кому говорю? — кричит он. — Бери, Ольга, его. Слышишь? — И так как она молчит, он с яростью встает на ноги и поднимает обмякшее тело Гаврилы и, обняв, тащит его, но вскорости падает сам. Тогда, тяжело дыша, Гаврило Олексич подымает Буслая — и долго так идут они, меняясь, — и Ольга сама не знает, кого оставит ей жизнь.
14
Звонят в Новгороде во всех церквах. Шумит народ на улицах. Идут с иконами и с хоругвями архиереи с певчими, бегут люди, дети, иностранные купцы волнуются у своих лавок.
В город въезжают сани с телами погибших в бою. За ними князь Невский. Он в простом кафтане, в короткой старенькой шубке. Рядом с его конем шагают пленные рыцари, закованные в железо. За ними идут сани, в которые запряжена тройка: коренным — Твердило, пристяжными — латинский монах и рыцарь. На их шеях бубенцы. Санями правит псковская девушка.
Далее следует дружина Невского. Перевязанный тряпьем, поддерживаемый псковской воеводихой, едва сидит на коне Пелгусий. На носилках несут Игната-оружейника, переяславльского пятисотенного Никиту — это храбрейшие герои сечи.
За дружиной и новгородскими полками шагают пленные, тянутся сани с боевыми трофеями. В конце колонны идет перешедшая на сторону Новгорода чудь, которую народ приветствует.
Дружина поет:
Купцы бросают под коня Александра куски бархата. Поют, волнуются нищие. Кричат иностранцы:
— Виват, Александр!
Матери поднимают на руках детей, чтоб увидели победителя.
Легко сходит он с коня на паперти Софийского собора.
— Сначала суд чинить будем, — говорит он, — рыцарей на обмен, кнехтов на волю.
Новгородцы развязывают пленных кнехтов.
— А теперь суди, Новгород, по заслуге изменников, — продолжает Александр и выдает народу Твердилу.
Его разрывают на части.
Потом Александр говорит иностранным купцам:
Скажите всем в чужих краях: кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стояла и стоять будет Русская земля!
…Тут что-то отвлекает внимание народа. Сквозь смех и радостные крики слышны выкликаемые имена Буслая и Гаврилы Олексича. Они лежат рядом, плечо о плечо, на розвальнях, едва прикрытые шубой. Ольга ведет сани. За санями шагает печальная Амелфа Тимофеевна.
Ольга сквозь строй народа и дружины подводит сани к паперти собора, к Александру.
— Рассуди, князь, сироту. Реши девичью судьбу, — говорит она. — Обоим я говорила, что не светлого, не темного, не веселого, не степенного полюблю, а того, кто храбрей, кто в ратном деле видней.
— Васька вторым нигде не был! — возмущенно говорит Амелфа Тимофеевна.
Толпа кричит. Дружина снимает шлемы.
— Буслай вышел первым! — слышны голоса. Раненые поднимаются с саней. Голосуют мечами и перевязанными руками: — Буслай, Буслай!
— Буслай взял!
— Буслай! Буслай!.. — слышны крики, готов начаться спор по-новгородски. Амелфа Тимофеевна говорит Александру:
— Решай, что народ сказал. Васька мой нигде вторым не был.
Но тут поднимается с саней сам Буслай. Он едва жив. Мать ведет его.
— Прости, мать, что супротив тебя говорить стану. В первый раз против тебя пойду. Не взведу на Гаврилу напраслины, — говорит он. — Уж если судить да по честной совести, ни мне, ни ему не быть суженым, — говорит он, ища глазами псковскую воеводиху. — Эх, и хороша девка! — Та улыбается из толпы. — Охоробрил господь дочь воеводскую. Храбрей ее не было! — говорит он, разводя руками. — А за ней Гаврило Олексич шел, в том клянусь Новгороду, — и кланяется матери.
Ольга обнимает живого, но неподвижного Гаврилу Олексича. Мать сводит Буслая на паперть. Он подмигивает псковитянке, и та улыбается. Амелфа Тимофеевна плачет:
— Осрамил мать-то! Свадьбу хотела играть!
— В чем дело?.. — отвечает Буслай. — Сыграем!
— Что ж ты, люта душа, не мог первым быть? — ворчит мать.
— Мой счет с другого краю, — говорит Буслай. — Бери в невестки вон ту, в кольчуге. Наше нигде не пропадало!
Народ кричит:
— Княжи у нас, Ярославич! Хоть и горяч, да свыклись. Рука тяжела, да отходчива. Не пускать его.
Но переяславльский старик качает головой:
— Нет уж, вместе мы пришли, вместе и уйдем.
Александр весело говорит народу:
— Ох, и бил бы я вас, хлестал нещадно, коли б проболтали вы ледовую сечу. Не простила б Русь ни вам, ни мне маломужества. Так про то и помните, детям и внукам накажите, а забудете — вторыми иудами станете. Иудами Русской земли. От нее пришел я к вам и к ней вернусь. Слово мое твердо: найдет беда, всю Русь подниму, приведу, как и ныне, всей землей навалюсь на немца. А отвалитесь на сторону — быть вам биту нещадно. Жив буду — сам побью, а помру — так сынам закажу. На том стоит и стоять будет Русская земля, Господин Великий Новгород!
— Делов хватит!.. Прокляту Орду кончить надо, — говорит древний старик.
В город въезжает посольство хана Берке. Глядя на пленных, посол берет в руку перстень.
— Великий хан просит тебя к себе в Орду, князь Александр?
— Не ходи! — орет народ. — Плюй на них!
— Рано! — говорит Александр. — Рано плевать!
На Волхове ледоход. Гульба. Рожки. Бубны. Ольга везет на санях Гаврилу. Василиса стоит рядом с Бус- лаем.
Из Новгорода на Русь идут переяславльские возы. За возами шагают связанные рыцари. На возах тарахтят кольчуги и мечи.
15
В Переяславле. Ранняя весна. Строят струги на берегу озера.
Княгиня с детьми, заметно уже подросшими, прощается с мужем. Вокруг толпа крестьян, ходивших на сечу. Князь похудел, возмужал. Он молчалив. Характер его не похож на прежний. Он уже не веселый полководец, а мудрый, осторожный политик, хозяин.
— Торопите струги-то! С Орды вернусь, пойдут дела, — говорит старику Александр. — Жену, и ребят, и отчину на вас оставляю!
16
Опять Орда. Зной. Шум. Визгливые песни. Ржанье тысячеголовых табунов. Орда ждет русского князя. Князьки Иванко и Василько в китайских халатах, опоясанных ятаганами, суетятся более других.
— Едет! — доносит конный. Все дела на торжке перед шатром замирают.
— Разжигай костер! — торопят князья.
— Увидишь, что будет! — хохочут они.
Палач за лабазами быстро приготовляет плаху. Народ сбегается со всех сторон. Кони, дети. Высокие монгольские шапки. Ждут.
Александр подъезжает с небольшой свитой. В ней из знакомых лиц Пелгусий, Никита, Михалко. Князь одет, как на бой. Он страшен. Слезает с коня при мертвом молчании толпы. Вспыхивают костры.
Посол хана говорит Александру:
— Пройди меж них! Очиститься надо.
Он оглядывает толпу. Видит морды Иванка и Василька. Видит, как они тянут из-под халатов ножи, и спокойно идет меж костров. Пелгусий закрывает лицо руками. Толпа, не ожидая александровой сговорчивости, зашумела и тут же снова стихла. К нему приблизились Иванко с Васильком. Он едва узнает их. Лицо его бледно и потно.
— Сними шлем, отстегни меч! — говорят ему.
Он стискивает зубы и молча отдает меч и шлем.
Все разочарованы. Шум. Князьки переглядываются, ничего не понимая. Александр один стоит во дворе перед шатром. Быстрой походкой к нему подходит старый улыбающийся, многое видевший в Китае церемониймейстер хана.
— Не ожидал, Искандер! Входи, будешь гостем! — говорит он, ища глазами князьков. Те рядом. Руки за пазухами халатов. Их лица выражают твердую уверенность, что теперь Александр пойман. Еще суше и страшнее делается лицо Александра.
17
В шатре полусветло. Хан и его старшая жена сидят на мягких, жемчугом шитых подушках. За ними — министры, полководцы, советники, оба беглых русских князя.
Александр сидит на седле, брошенном перед ханским троном. Хан молча разглядывает его, и Александр не отводит своего взгляда. На его руке — дареный перстень.
— Жалуются на тебя князья, — говорит хан.