— Нет! Нет! Нет! Не надо! — раздаются крики. — Это еще обсудить надо.
— Надо сначала сделать — потом доложить, — советует старик оратор. — Колхозы у нас крепкие, народу скучно без большого дела. Слабые были бы — не решились. А сильным все можно…
Трудности, о которых никто ничего не знает, пугают многих.
— Кто хочет — пусть делает!
— Добровольно надо! — раздаются голоса.
— Это не война, чтобы всем итти! У кого воды мало — пусть идет!
И народ начинает разбиваться на группки.
Но тут, стоя на грузовике, как на трибуне, в круг людей въезжает тучный Ахмед Ризаев, председатель колхоза имени Молотова.
— Кто сильный — тот сразу себя показать может, — самодовольно говорит он. — Дай путь воды, двести мужчин с кетменями завтра выйдут, сам кормить их буду. Я первый колхоз в районе, я везде первый буду.
— Я тоже не хвост своего района, — возбужденно кричит подбежавший председатель колхоза имени Буденного. — Я тоже двести мужчин дам с кетменями, тридцать арб, чайхану, два оркестра. Мои колхозники нигде своих лиц не теряли. Пожалуйста, пиши в протокол.
— Э-э! Что делают! Что делают! — раздается в народе. — Миллионеры дерутся!
Хамдам стоит в отдалении. Лицо его печально и серьезно.
Слепой старик, может быть нищий, ведомый старухой, торопливо входит на площадь.
— Что решили? — спрашивает он, натолкнувшись на Хамдама.
— Отец, я человек новый в этих местах.
— Голос твой что-то помню… Хамдам?.. — И слепой, отшатнувшись, стремится прочь.
Подслеповатый басмач и ишан наблюдают за сценой издали.
— Связь установил, — коротко замечает басмач. — Большое дело будет. Он знаешь, какой человек? В Соловках был. На «Волга — Москве» был.
…Возбуждение нарастает.
К тщедушному председателю колхоза «Руки прочь», сидящему в чайхане со стариком в фетровой шляпе, подбегает комсомолец.
— «Молотов» и «Буденный» по триста кетменей дали, по тридцать арб, кино, оркестр…
— Куда дали, сынок? — растерянно спрашивает старик в фетровой шляпе. — Э-э, мы лицо свое потеряли! Давай, давай скорее, — торопит он председателя.
И, не входя в существо дела, дожевывая палочку шашлыка, председатель говорит:
— Какое у них кино!.. Пойди скажи, ставим, что они ставят, да еще театр из центра… Псс!.. Четыре доктора еще можем!
Парень убегает, и старик в фетровой шляпе спрашивает председателя:
— А для какого дела театр, председатель-ага?
— Секретное дело. Нельзя сказать. Сам еще не знаю. Но если люди идут — и я иду.
— Это правильно, — одобряет старик. — Самое главное в таких делах — лица своего не потерять.
А в это время на площади председатель колхоза имени Молотова кичливо кричит председателю колхоза имени Буденного:
— Мы еще ни разу не болели, чтоб нам у твоего доктора лечиться! До конца дыхания моего дойду, а первый останусь.
Страсти разгораются, растет возбуждение, и никто не обращает внимания на человека, со звонком в руках обходящего площадь.
Тогда Османов приказывает вынести из кинотеатра наружу столы, покрытые красным сукном, и стулья.
Стулья подставляют прямо под говорящих и спорящих людей. Люди не замечают, что сели, и все спорят, и все кричат.
Чайханщик кричит соседу-парикмахеру:
— «Первое мая» лицо потерял!
— Ну? — и парикмахер вместе с недобрившимся клиентом несутся на середину площади.
— Эх, люди, люди! — бормочет парикмахер. — Что ж теперь будет?
И недобритый Хамдам вливается в толпу.
В темном кабинете профессора звонит телефон. Босой, в одном белье, вприпрыжку подбегает он к телефону:
— Да, да, да… Ну, кто же это звонит в такую пору?.. Надо же совесть знать… А-а! Я, конечно, очень рад. Не ожидал, — то раздраженно, то удивленно, то, наконец, почтительно произносит Павел Иванович, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу.
— Нет, нет, очень удобно, — вежливо отвечает он в трубку, шаря одной рукой вокруг себя, и, найдя какой-то проект, подбрасывает его себе под ноги.
— Можно ли построить?.. Мгм! Все можно. Отчего же. Были бы деньги… Ах, ну да, ну да, это, конечно, дело ваше…
Османов говорит по телефону в зале, переполненном представителями колхозов. Все следят за разговором по лицу Османова, который сигнализирует залу глазами о ходе беседы.
Павел Иванович присел на корточки над планом, лежащим под ногами, и водит по нему пальцем.
Немного погодя он стоит уже на стопке книг, потом ногой придвигает к себе столик с чайником и чашками и, отодвинув чайник в сторону, ложится на стол и покрывает себя планом. Он все еще разговаривает. За окном заметно светлеет.
— Народ? Мгм! Народ всегда был, знаете, а воды у него никогда не было… Могу ли я взять на себя ответственность? Дайте минутку подумать.
Он поднимает голову, закрывает глаза, оглядывает книги и проекты и говорит:
— Я стар и потому могу рискнуть. Мне уж бояться поздно.
Медленно кладет трубку, долго водит пальцем по плану, потом закрывает лицо руками и так засыпает.
Утром дверь в кабинет отворяется. Анна Матвеевна с чашкой чая в руках со страхом оглядывает комнату.
Видит пустую постель. Стопку книг у телефона. И старика на столе рядом с чайником.
— Доездился, Павел Иванович, — произносит она со слезами.
Юсуф возвращается домой.
Группы возвращенцев по дороге.
— Юсуф?.. Ай, валла! В Хусай?.. Мы тоже.
— Слышали новость? Вода будет… Где? У кого?.. Уже план сделали… Кто сделал?.. Не знаю — кто… Народ сделал.
Навстречу этому потоку возникает другой — из районного центра: делегаты спешат по селам.
Слепец, которого ведет женщина в чачване, возбужден более других и охотно отвечает на все вопросы.
— Я этот план, как свое лицо, знаю, — кричит он. — Вот этот план. Смотрите!
Став на колени, он чертит на песке.
— Видно вам? — кричит он, ощупывая руками глубокие борозды, проведенные им на песке.
— Вот тут большая река. Так. От нее канал будет сюда… вот…
Юсуф глядит на этот план с волнением, словно видит его впервые. Да и план действительно сильно изменился с тех пор, как он сам впервые начертил его в чайхане колхоза имени Молотова. Он стал крепче, ветвистее.
И Юсуф смотрит на него, как на откровение.
— А Хусай, Хусай!.. Его зальют… вот там.
Но слепец категорически возражает:
— Старый проект, старый проект, — кричит он, отмахиваясь от Юсуфа. — Зачем заливать?.. Маленькое озеро сделаем рядом. Динамо называется…
Возвращенцы обеспокоенно спрашивают певца:
— Еще не начинали? Слушай, уважаемый, когда начнут?..
— Я сам спешу знать. Хочу в первых рядах быть. Как в песне поется:
Люди торопятся, словно переселяются в счастливую землю.
Москва. Кремль.
Османов, Павел Иванович, Ахмед Ризаев и старик в чалме в кабинете товарища Сталина.
На столе — карта.
Товарищ Сталин говорит:
— Откуда у вас такая уверенность?.. Дело новое. Опыта нет. Верно?
— Это вы очень верно, товарищ Сталин, только мы не согласны, — возбужденно отвечает Ризаев.
— Боюсь, не справитесь, — продолжает Сталин и обращается к Павлу Ивановичу: — Двести тысяч народу хотите вывести в поле. Двести тысяч!.. А если эпидемия какая-нибудь?
— Предусмотрели, — коротко отвечает Османов.
— А мало ли у вас еще там диверсантов, зарубежных шпионов, дряни всякой! Дискредитировать могут ваше дело.
— Нет, нет, не могут, все предусмотрели, — почти хором отвечают Османов, Ризаев, старик в чалме и Павел Иванович.
— Интересно. А не расскажете ли вы нам, как это вы сделали. Очень интересно.
Делегаты мнутся.
Сталин продолжает:
— А железо, цемент запасли?.. А транспорта хватит? Сколько вам лошадей и машин понадобится? — спрашивает он в упор Ризаева.
— «Молотов» пятьдесят коней дает… — говорит Ризаев. — И быстро исправляет фразу: — Это мы — колхоз имени Молотова. Пятьдесят коней. Другие тоже дают.
Османов пробегает глазами бумажку, лежащую перед ним.
— Тысяч пять коней надо… — говорит он.
— А фураж? А вода? Какой водой поить людей будете? Малярию забыли?.. Бензин и сено потратите на канал, а хлопок как вывозить будете?
— Хлопок соберем, — уже более мрачно говорит Ризаев и наклоняется к старику в чалме: — Все верно говорит. Надо лица назад повернуть, — и вытирает обильно вспотевшую голову.
Встает Османов.
— Мы двести лет во сне воду видим. Мы столько терпели, что нас ничто не пугает. Как война со старым врагом, для нас это дело. Справедливая война! Ну, малярия… ну, живот заболит у кого-нибудь. Ну что ж! Война! Терпеть больше нет у народа охоты. Богаты, сильны стали, силы есть. Опыт тоже есть. Опыт партии. Опыт Красной Армии. Колхозный опыт!
Пока говорит Османов, Ризаев шепчет старику:
— Э-э, нехорошо пошло. Он нам одно, мы ему другое. Некрасивый разговор, клянусь глазами. Я сейчас встану, скажу — ошибку сделали!
Османов заканчивает:
— Товарищ Сталин, не от отчаяния решили мы это дело. В мускулах оно! Справимся!
И Сталин отвечает на его слова, смеясь и весело оглядывая всю делегацию:
— Молодцы, крепко держитесь… Я тоже уверен, что справитесь… Вас только проверить хотел.
Старик в чалме наклоняется к сконфуженному Ризаеву, хлопает его по колену, шепчет:
— Впереди своего слова бежать не надо. Слышал?.. Политика называется.
Сталин продолжает:
— Хороший ключ к народному сердцу нашли. Поддержим. Завидую, что не могу быть с вами.
И профессору отдельно:
— Решайте так же быстро и смело, как народ, и все будет превосходно.
Он пожимает руки делегатам и провожает их до двери.
Оставшись один, останавливается у карты Средней Азии, качает головой и берется за телефон:
— Обеспечьте врачами, бензином, транспортом, так, словно войну начинаете. Дело новое, трудное и народ горячий.
Ночь в колхозе у той чайханы рядом с мечетью, где когда-то выступал Юсуф.
Председатель не отходит от телефона. Он звонит в район:
— «Молотов» еще не выходил?
Председатель колхоза имени Молотова Ризаев в своем кабинете в эту минуту делает то же самое:
— «Калинин» еще не вышел? «Буденный»?
И девушка в халате и тюбетейке, телефонистка райисполкома, на все звонки, даже не спрашивая, откуда они, отвечает: «Нет! Нет!»
Председатель колхоза имени Буденного из своего кишлака только приготовился задать вопрос, как сразу же услышал: «Нет!»
— Здорово у них дело поставлено! — удивленно говорит он.
А председатель колхоза имени Калинина уже инструктирует своих пионеров:
— Стойте на перекрестках…
Ризаев делает то же самое в своем колхозе:
— Смотрите во все стороны…
Председатель колхоза имени Буденного не отстает от них обоих. Он говорит своим пионерам:
— Мы должны выйти первыми…
Задребезжал телефон. Он — за трубку. И вдруг кричит во весь голос, словно зовет в атаку:
— Уже! Уже! — и мчится во двор.
— Кто уже? Кто? — спрашивают его.
— Не знаю! Кто-то выступил! — вскакивает на коня и — враз возникает рык медных карнаев, набат узбекских деревень, грохот арб и ржанье перепуганных коней.
…В эту минуту Ахмед Ризаев, человек более спокойный, еще пытается у себя выяснить, кто выступил.
— Кто?.. Германия? Какой район? Какая Польша? Война? Слушай, в такой час нельзя постороннюю информацию делать. Сердце не выдерживает. Ты лучше скажи — «Калинин» еще дома сидит? Что? «Руки прочь»?.. Эй, люди! — кричит он. — Хвост раньше головы побежал! Эй, вставить!
Кто-то включает радиорупор.
Бегут комсомольцы с плакатами и знаменами. Гонят баранов. Чайханщики волокут гигантские самовары.
…И уже всюду мчатся. На арбах, на машинах, верхами. Из радиорупоров, висящих на телеграфных столбах (повешены специально к работам), струится информация о войне. Бомбят Варшаву. Бои у Гдыни. Англия объявляет войну. Франция объявляет войну. Слышны рокоты взрывов. Время от времени темное небо подергивается багровым заревом.
Потоки людей, стремящихся на канал, похожи на беженцев. Масса добра, детей, суеты, напряженности. Сломанные арбы по бокам дорог. Поток к взрывам встречается с обратным потоком. Непонятно, кто куда.
…Погрузка в вагон Ансамбля песни и пляски тоже напоминает скорее эвакуацию, чем турне. Кто-то спотыкается о груду барабанов. Смех и стон. На вокзале к тому же еще противовоздушная тревога, и в свете синих ламп все кажется нереальным. Но Ташкент — не знаю почему — любит такие тревоги. Они там три раза в неделю.
Фатьма возбуждена более остальных.
— Видишь, вода будет! — говорит она Анне Матвеевне. — Видишь, он слово давал и…
— Да не стыдно тебе, Фомушка… Он сло-во да-вал!.. Он давал, а народ сделает. Вот тебе и все слово… Ну, и поезжай к нему шурпу варить… Только ученье начала, так нет, бросать надо… Кто он и кто ты?..
…Народ мчится из кишлаков. Этот безумный поток требует преград. На темной ночной дороге Османов пытается остановить и организовать людей, но все напрасно. Азарт овладел всеми.
Все, все стремится по дорогам. Даже двое ребят, недавно игравших в «Александра Невского», мальчик и девочка, воровски торопятся на великий канал.
Штаны у мальчика завернуты до колеи, на плече игрушечный кетмень, а девочка тащит продукты.
Они бегут, как в Америку.
Картина огромнейшего сражения уже развернулась по всему горизонту.
Легкая пыль, как дым старинной баталии, скрадывает детали. Все выглядит таинственно. Грохочут взрывы. Гудят самолеты, сбрасывая парашюты с газетами.
Сверху, с воздуха, земля действительно как бы занята боем. Селения, пески, селения, сеть старых арыков — и всюду люди. Они ломают дома, несут деревья на новые места (сверху кажется, что сады ползут сами), зарываются в землю, взрывают скалы, преграждающие путь к далекой реке, пустынно катящей воды вдали от жилищ, карабкаются по скалам, стоят по пояс в болотной воде, жгут камыши, дробят камень, ставят мосты для автомобилей, разбивают палатки, жарят шашлыки.
Орлы спускаются над полем этого боя. Их привлекает мясо. Бараньи головы лежат сотнями. Висят туши. И орлы отважно садятся на верхи шатров и палаток.
А по земле, спасаясь от неведомого шума, ползут в разные стороны змеи, длинные ящерицы-вараны и черепахи, вприпрыжку уносятся суслики.
Кишлак Хусай, через который пройдет вода, неузнаваем. Тысячи людей из соседних колхозов безумствуют на его заброшенных улицах.
Юсуф окидывает взглядом вдохновенную картину оживших песков и долго не может оторвать взгляда от нее.
— Это ты сделал! — говорят ему товарищи по кишлаку.
— Нет, это не я. Этого я не мог сделать. Вот это — Ленин, Сталин, это мы, это коммунизм.
— Это мы, — отвечают потрясенные комсомольцы. — Никогда не думали, что нас так много. Это хорошо.
Фанерный щит с надписью: «Колхоз имени Сталина».
…Юсуф работает, одержимый неукротимостью. Он снес дом, где родилась Фатьма, и видения новой жизни, которая будет скоро построена, мелькают в его воспаленных глазах. Он видит маленький тенистый сад у чистого нового дома, и говорливый арычок во дворе, и он — Юсуф, став на колено, устраивает крохотный водопад в арыке с помощью кирпича.
Вода поет, как соловей. Поет Фатьма:
Юсуф падает на колени от изнеможения и блаженно слушает песню своего забытья.
Вдоль трассы с кувшинами воды идут девушки — певицы и танцовщицы. С веселой песней обходят они работающих, поят водой их, ободряют шуткой, танцуют перед теми, кто много сделал.
В нарядном шелковом халате Фатьма с песней приближается к Юсуфу, беспомощно упавшему на колени и шарящему руками по земле.
Пот бронзовой глазурью покрыл голый торс Юсуфа. Фатьма, не узнав его, протягивает ему пиалу с водой.
— Отдохните, друг, — говорит она.
Он прикасается губами к воде, еще весь во власти обморока.
— Солнце мое, Фатьма! — едва произносит он и вдруг, обретая силу, стремительно встает.
От неожиданности Фатьма роняет наземь пиалу с водой, и привыкший беречь воду Юсуф аккуратно подбирает мокрый песок, и натирает им горячие плечи, и глядит не наглядится на нарядную, праздничную Фатьму.
— Солнце мое, Фатьма! Вода моя! Любовь моя!
Он обнимает ее. Фатьма плачет.
— Какой ты… худой, Юсуф! — говорит она.
— Вода меня высушила, — отвечает он, берясь за кетмень.
— Я так рада, что все по-нашему вышло. Теперь ты слово сдержал.
— Э-э, твоя Анна Матвеевна спит, другое думает. Она, знаешь, что скажет? — И Юсуф, подражая голосу Анны Матвеевны, продолжает: — Ты, Фомушка, знатная девушка, а он кто? Он никто…
Они смеются, представляя отводы старухи.
— И что думаешь? — говорит Юсуф. — Ее правда.
Фатьма недоумевает.
— Да, ее правда, — настаивает Юсуф. — Ну, иди, иди!.. Всем не пой. Кто хорошо работает — тем пой.
И он вгрызается в землю. Фатьма — в недоумении. Она удивлена и оскорблена.
Но подбегает девушка-прораб, взглядывает на его работу, пожимает руку.
— Молодец! — кричит она фотографам, которые, как хищники, следуют за ней с аппаратами. — Снимайте его!
Юсуф становится так, чтобы рядом с ним вышла и Фатьма. Фотографы нацеливаются. Но Фатьма срывается с места. Юсуф за ней.
— Чорт вас возьми, нельзя менять позу! — кричат фотографы.