Ректор появился на пороге в пурпурном парчовом халате.
— Вот, — произнесла скромная второкурсница, протягивая букет белых лилий и бутылку коньяка. — Все, как вы хотели. Я готова поухаживать сегодня за вами и выполнять ваши прихоти.
— Сволочь!!! — пронзил квартиру и все мировое пространство женский вопль. — Он своим бабам уже дома свидания назначает!
— Вон, — спокойно и красиво пробасил народный артист. И повторил, поморщившись: — Вон!
Затем ректор начал закрывать дверь.
— Не попадайтесь мне больше на глаза!
Вероника рыдала всю ночь. Умные подружки сообщили ей, кто ее так подло разыграл, только девушке от этого легче не стало. Она потеряла веру в людей, в свое будущее, и жить ей больше не хотелось. Леша приходил, конечно, извиняться, но его не впустили.
Весь следующий день Соснина тоже плакала. А рядом сидели подружки, у которых она заняла деньги, и следили, чтобы Вероника не выпрыгнула в окно.
К вечеру, когда у жертвы обмана уже иссякли слезы, в дверь комнаты постучали. На пороге стоял ректор. Он обвел взглядом собравшихся и кивнул обомлевшим от созерцания театрального божества подружкам:
— Ступайте гулять, милочки.
Народный артист проследил, чтобы девушки надели пальто, потому что на улице было прохладно, затем проверил, не остались ли любопытные подружки за дверью. После чего подошел к кровати, на которой замерла несчастная и обманутая Вероника, прикрывавшая уголком одеяла распухшее от многочасовых рыданий лицо.
— Вчера вы приходили ко мне с коньяком, — вспомнил ректор. — Та бутылка еще жива?
— В тумбочке, — еле слышно прошептала несчастная и обманутая.
Неожиданный гость опустился на стул, наклонился и достал из тумбочки бутылку «Ахтамара». Откупорил и проверил чистоту двух стоящих на тумбочке чайных чашечек. Наполнил каждую до половины.
— Давай-ка, милочка, выпьем за наше с тобой здоровье.
Вероника кивнула, схватила чашку двумя руками и стала делать мелкие глотки, словно пила не коньяк, а горячий чай. Ректор осушил свою чашку залпом и вновь заговорил:
— Сегодня ко мне приходил некто Дальский, который признался во всем и покаялся. Я, конечно, Дальского накажу, уволю…
— Нет, — выдавила Вероника, у которой горло сдавила горечь, а грудь жег огонь, — не выгоняйте его, Леша добрый и очень талантливый.
— Думаешь? — усмехнулся народный артист. — Я, естественно, попросил его показать, что он тебе наговорил. Действительно, смешно. И похоже.
— Да, — кивнула Соснина.
Ректор налил еще коньяка, на сей раз себе больше половины чашки, а Веронике совсем чуть-чуть.
— Ну, милая, давай теперь за наше служение Мельпомене… Кстати, знаешь, почему ее изображают с палицей в руке?
— Нет, — испугалась своей необразованности Вероника.
— Потому что она лупит ею самых преданных своих слуг. Ладно, Дальского я оставлю на курсе, а вот сам уйду. Администратором быть — это не по мне. Короче, тут один столичный театр остался без руководителя, попытаюсь проникнуть туда главным режиссером. Я ведь там прослужил почти два десятка лет. Так что будем считать, что отношения подчиненности между нами теперь отсутствуют. Я хочу извиниться перед тобой за свою вчерашнюю грубость. Поднимайся, собирайся: мы посетим ресторан ВТО.
— Не могу, — прошептала Вероника, — я очень плохо выгляжу.
— Тогда поедем в «Арагви».
— А ваша жена?
— Надеюсь, там ее не будет. К тому же мы договорились развестись. У меня это будет четвертый развод, у нее — второй. К тому же ей есть куда идти: ее молодому другу двадцать семь, она старше его ровно на десять лет, и он балетный.
Леша Дальский в тот вечер не поехал домой, остался в общаге, чтобы проникнуть в комнату Вероники и умолить ее простить его. А пока сидел в комнате бурята Цыдынжапова и пил пиво с хозяином. За стеной кто-то гонял на магнитофоне взад и вперед одну и ту же кассету «Бонни М», Лешке приходилось кричать, чтобы Цыдынжапов его слышал. А хотелось говорить постоянно, чтобы хоть кто-то понял, насколько он раскаивается.
Было уже за полночь, когда к ним в комнату ввалилась не совсем трезвая Соснина. Вероника глупо улыбалась, и на ее покрасневшем лице светились двумя неправильными кругами вокруг глаз зеленые тени с серебряными блестками.
— Всем сидеть! — приказала второкурсница и помахала своему отражению в большом настенном зеркале.
После чего икнула и извинилась:
— Простите меня, мальчики. Я была в этом… как его… в «Арагви». А потом еще где-то. Ты, Леша, не бери в голову, ты ни в чем не виноват. А то сидишь тут и на всю общагу орешь, какой ты негодяй. А я, между прочим, очень даже счастливая… ик… — Вероника обернулась к Цыдынжапову. — Вот ты, Володя, когда родился, уже знал, кем быть. Или твои родители знали, потому что у тебя дедушка народный артист.
— Прадедушка, — уточнил Цыдынжапов.
— Какая разница! — махнула рукой Соснина, чуть не упав при этом. — У Алешки папа заслуженный артист, и он сам с детства в кино снимался. Все вы такие… А у меня мама поваром в заводской столовой работает, а отца вовсе нет. Я учусь, сестра еще маленькая, маме одной крутиться приходится…
— Поваром — это хорошо, — заметил Володя Цыдынжапов, — с голода не умрете.
— Не умрем, — согласилась Вероника.
Она вдруг обхватила шею Дальского руками и — стала сползать вниз. Лешка с помощью Цыдынжапова усадил сокурсницу на кровать.
— А ведь ты мне очень нравился. Если честно, я в тебя даже влюблена была. Но теперь — все!
— А что случилось-то? — поинтересовался Цыдынжапов.
— Не скажу. Но все равно, спасибо тебе, Леша…
Училище Соснина все-таки закончила. Только годом позже Дальского, потому что из-за рождения ребенка брала академический отпуск. И сразу после окончания училища вышла замуж за бывшего ректора, а тот не хотел, чтобы его жена была актрисой.
Алексей по распределению оказался в московском театре. Правда, его сразу предупредили, что ролей он может не дождаться, а если и потребуется что-то изображать, то лишь шаги за сценой. Театр был старый и заслуженный, актеры в нем тоже заслуженные, и вводить молодежь в состав исполнителей значило бы отодвинуть тех, кто создавал славу коллектива. Зато не запрещалось дружить с киношниками. Дальский вскоре получил предложение сыграть роль молодого лейтенанта в полнометражной ленте и успел даже отработать свои эпизоды. А потом, после съемок, но еще до озвучивания картины, его на год призвали в армию.
Глава 3
Жена сидела в кресле перед телевизором и хлебала борщ. На ее коленях стоял поднос с тарелкой супа и переполненной окурками пепельницей.
— Мне никто не звонил? — спросил Алексей, входя в комнату.
Супруга продолжала неотрывно глядеть на экран, считая, как видно, что вопрос был задан кому угодно, только не ей. С экрана на нее проникновенно смотрел известный всей стране олигарх Потапов и что-то вещал.
— Нина, мне кто-нибудь звонил? — повторил Дальский.
— Да кому ты нужен! — отмахнулась жена.
Алексей вздохнул. Он, действительно, не нужен никому. Вахтерша, судя по всему, что-то перепутала: никто не звонил в театр и Дальским не интересовался.
— Ты бы послушал, очень умные вещи говорит, — обронила Нина, не оборачиваясь. — А то вдруг придется снова играть богатых людей. Будешь хоть знать, что и как произносить.
— Я не сочиняю сценарии, а только читаю текст, который мне подсовывают перед началом съемок.
— Потому и получаешь двести баксов за съемочный день, а те, кто головой работает, в пятнадцать раз больше.
Алексей хотел огрызнуться, но промолчал. Вероятно, вспомнил Вику Соснину, у которой каждый день жизни — съемочный и которой платят куда больше, чем могла представить себе жена такого неудачника, как он.
Однажды во время спектакля Дальский обнял и с силой привлек Вику к себе — пьяным гаишникам ведь многое позволено. Та не попыталась отстраниться, не напряглась даже, только быстро взглянула на партнера. И что было в ее взгляде, он не понял, но показалось, будто промелькнула в глазах девушки обреченность, словно именно сейчас совершается между ними то, чего все равно не миновать…
— Пепельницу вытряхни, — донесся до Алексея голос жены. Та протягивала ему поднос. — Тарелку поставь в мойку, а лучше вымой сразу. Хоть какая-то польза от тебя будет.
— Для пользы дела я наделил бы исполнительную власть большими полномочиями, — говорил с экрана известный олигарх. — А то сейчас получается, что как раз спрашивают с исполнителей, возможностей же исполнять у них нет. Или в бюджете расходы на необходимые мероприятия не предусмотрены, или все упирается в процедурные препоны. Порой простое согласование занимает столько времени! Не говоря о том, что никчемная бумажка должна получить визы двух десятков чиновников, которые, кажется, для того только и получают свою зарплату, чтобы запрещать то, в чем ни черта не понимают…
Дальский попытался понять, о чем ведет речь Потапов, но мысль ускользала от него. Тогда Алексей повторил вслух вслед за олигархом:
— «…Ни черта не понимают. Однако именно эти бездельники решают судьбы многих и многих проектов, реализация которых существенно изменила бы нашу жизнь».
Затем взял со стола пульт, отключил звук и продолжил:
— Учтите, перемены зависят не от президента страны, не от Государственной думы, а от мелких сошек, которые прекрасно сознают свою собственную ничтожность и потому всеми средствами пытаются запретить и не пустить, ожидая, что к ним придут и поклонятся. А люди деятельные кланяться не умеют…
— Похоже, — оценила жена. — Ты что, уже слышал это выступление?
Алексей покачал головой. Где он мог его слышать? Просто произнес вслух первое, что пришло в голову.
— Знаешь, а ты вообще чем-то похож на Потапова, — удивилась Нина. — Как я раньше не замечала? Тебе только прическу изменить да очки на нос водрузить. Хотя… У него взгляд волевой и решительный, а ты — амеба какая-то. Фря, одним словом.
От слов жены стало противно, и Дальский вышел на кухню. Нину он не любит, да и не любил никогда. Но если разводиться, то придется делить однокомнатную квартиру. Можно, конечно, ее продать, да только тогда они оба с Ниной останутся без крыши над головой. Снимать жилье Алексей не в состоянии: того, что ему платили в театре, едва на пропитание хватит. У супруги положение гораздо лучше — она работает администратором в спа-салоне и получает значительно больше, чем он. Правда, сколько именно, Дальский не знал даже приблизительно.
…Когда его призывали в армию, Алексей не сомневался, что служба будет проходить в гарнизонном клубе, где ему придется режиссировать праздничные концерты самодеятельности личного состава, ставить любительские спектакли, да еще давать уроки актерского мастерства офицерским дочкам, грезящим о сцене. Год пролетит быстро, и он вернется в свой театр.
Так и должно было случиться. Алексей попал в клуб мотострелковой бригады. Поначалу его заставили, конечно, изучать устав и ходить строем, но это длилось недолго. Золотоволосая жена начальника штаба узнала, что в части будет проходить службу киноактер, фильмы с участием которого она помнила с ранней юности (кстати, детские роли Дальского всегда были выигрышные: то пионер, партизанский разведчик, то сын ученого-атомщика), и заглянула в клуб. Тридцатилетняя романтически настроенная Златовласка даже поговорила немного с новобранцем. Голос ее дрожал, то ли от волнения, то ли от соприкосновения с прекрасным. Служба стала значительно легче, а после принятия присяги Алексей рассчитывал на еще большую свободу передвижения. Однако случилось непредвиденное. Присяга была принята, а через пару дней весь личный состав погрузили в эшелон, боевую технику на платформы, и бригаду отправили к новому месту дислокации.
Ехали недолго, чуть более суток, и прибыли… на войну.
До вокзала в Грозном эшелон не дошел совсем немного, личный состав высадили. Некоторых посадили на боевую технику, и они отправились далее на броне, а те, кому не хватило места на БТРах и танках, потопали к пункту назначения пешком по путям. Дальский брел рядом с незнакомыми пацанами и по их лицам понял, что страшно не только ему. Слышны были громкие очереди и одиночные выстрелы, но где стреляют — определить не представлялось возможным.
По прибытии на место началась суета. Дальский вместе с десятком других бойцов расположился возле стены какого-то сарая, за кирпичным парапетом ограды. Все, находившиеся рядом с ним, и сам Алексей таращились на пустырь, за которым виднелись невысокие городские здания. Старшим был сержант, который, в отличие от рядовых, не занимался разглядыванием пустыря, а лежал на спине на расстеленном на снегу брезенте и, прижимая к груди пулемет, смотрел в небо, темнеющее от сумерек и дыма. Теперь очереди звучали, не умолкая, и доносились они со стороны города. Алексей подумал: все, что он видит, слышит и ощущает сейчас, происходит не с ним, а с каким-то другим человеком, по нелепой случайности попавшим в неразбериху, неизвестно чем вызванную, а может, даже и выдуманную кем-то с непонятной целью. И человек, чьими глазами сейчас смотрит на окружающее, вовсе не знаком ему, только Дальский почему-то говорит его голосом, стараясь казаться спокойным и уверенным в себе, дрожа от промозглой сырости чужого едкого воздуха.
Алексей закрыл глаза. Внезапно раздался грохот орудийных залпов и затряслась земля.
— Сейчас на нас попрут, нутром чую, — произнес сержант.
Кто попрет и откуда, Дальский не понимал. И спросил сержанта:
— Ты уже был в бою?
Тот сплюнул в сторону и строго посмотрел на Алексея:
— Не «ты», а «вы». Понял, салага?
— Так точно!
Сержант поднялся и сел на корточки.
— В бою я не был, но все равно мы им сейчас такого вставим!
Быстро темнело, и Алексей отчетливо осознал, что темнеет навсегда. То есть сейчас наступит ночь, за которой не придет утро. Фонари не горели, и от этого город казался еще более мрачным. По-прежнему вокруг грохотало. Потом вдруг все стихло, и только ветер приносил еще какое-то время эхо далеких одиночных выстрелов. На миг показалось, что неразбериха закончилась. Что вот сейчас Алексей увидит себя в комнате студенческого общежития, которую ему предоставил на одну ночь Володя Цыдынжапов. На стене будет висеть копия тулуз-лотрековской афиши «Мулен Руж», а рядом с ним лежать Вероника Соснина. Она будет прижиматься к нему и ловить его поцелуи… Дальский так сильно захотел этого, что зажмурился. Сейчас, сейчас он откроет глаза и окажется в единственной их ночи, пахнущей сорванной вечером сиренью и скорым расставанием. Так уже было. Но тогда это было с надеждами на будущее: на успех, славу, поклонение. А теперь Алексей точно знал, что Соснина уйдет из комнаты и вообще из его жизни тихо и незаметно, осторожно ступая босыми ступнями по засыпанным сигаретным пеплом проплешинам старого ковра.
Кто-то тронул его за плечо. Дальский открыл глаза и увидел нагнувшегося к нему полковника.
— Артист? — спросил тот.
Алексей кивнул.
— Тогда пойдем со мной.
Они вернулись на вокзал, вошли в здание. Миновали зал ожидания, оказались в темном коридоре. Полковник освещал путь фонариком, затем открыл дверь просторной комнаты, где уже находились несколько офицеров. Показал на стоящую на столе тарелку с бутербродами:
— Есть хочешь?
Дальский вспомнил о сержанте и других пацанах, оставшихся возле кирпичного пакгауза, и отказался.
— Сто грамм все равно прими, — велел полковник и подвинул к Алексею стакан с водкой. — Давай, давай… Скоро такое начнется! Меня жена попросила за тобой присмотреть.
Алексей догадался, что перед ним начальник штаба бригады, и поинтересовался:
— Долго мы здесь будем?
— Двух часов еще не прошло, а ты уже…
Полковник недоговорил — снова загрохотало все вокруг.
— Выпей! — крикнул начальник штаба. — Залпом пей и следуй за мной!
То, что происходило дальше, не укладывалось ни в пространстве, ни в памяти. Поначалу время, разбившееся на куски, как упавшее со стены зеркало, еще хранило отражение каких-то событий, которые можно было выстроить в определенной последовательности, но потом и эта цепь разорвалась на не связанные между собой фрагменты. Звенья ее разлетелись в темноте, оставив вспышки выстрелов, кривые пунктиры трассирующих пуль, всплески огня, удушливую горечь дыма и скрипящий вкус кирпичной пыли во рту. Ночной бой продолжался до утра, то затихая, то разгораясь с новой яростной силой.
Когда начало светать, Алексей выполз на воздух, чтобы отдышаться, но и здесь едкий дым раздирал легкие. За кучей битого кирпича Дальский встретил того самого сержанта, с которым разговаривал возле пакгауза.
— Ты живой, брат? — обрадовался парень.
Они обнялись, и сержант сообщил, что другие ребята, бывшие там же, у пакгауза, погибли.
— Мина в стену угодила, их сразу всех осколками накрыло. А мне только рожу кирпичной крошкой посекло…
И он предложил сползать туда, пока затишье, и вынести тела.
Глава 4
В палате Ростовского военного госпиталя было тепло и тихо. Кроме Дальского, в палате лежали еще пятеро парней. Трое из них оказались с тяжелыми ранениями. Алексей чувствовал бы себя прекрасно, если бы не постоянные головные боли. Простреленное предплечье совсем не беспокоило, а потому Дальский, которому надоело лежать на койке, выходил в коридор и устраивался на подоконнике. К нему подбегала медсестра Ниночка.
— Как вы себя чувствуете, Алексей? — спрашивала она, когда пристраивалась рядом.
Так происходило много раз на дню, и каждый раз Дальский отвечал, что пока Нина рядом, у него ничего не болит. Медсестра была высокой, тоненькой и глядела на него восторженными глазами — только что на экраны вышел фильм, в котором Дальский сыграл выпускника военного училища, попавшего служить на опасный участок границы и полюбившего гордую красавицу из авторитетной семьи местных наркоторговцев и контрабандистов. Медсестра смотрела фильм и плакала. По крайней мере так она уверяла. Нина приносила сигареты, которыми Дальский щедро делился с другими ранеными.