«Но коли утрачено раз и навсегда, то и сожалеть не о чем» – рассудил Лукас, всаживая автоматную очередь в живот ренегата – живую бомбу, что пытался подорвать собой артиллерийский дзот, переодевшись в форму флота «Вторжение».
За танковой мясорубкой возле деревни Пархорка последовала экстренная высадка на планету Тифлис. Три доукомплектованных батальона, усиленных двумя мотоотрядами, с борта шлюпок вклинились в бой с численно превосходящим противником, но вынуждены были отступить под шквальным огнем и укрыться в багровой роще, которую спустя полчаса ренегаты спалили напалмом, вытесняя противника на открытую площадку Ниагарской ладони, где оставшихся в живых накрыло ливнем бомб. Десантники оказались в ловушке, зажатые со всех сторон войсками ренегатов.
К этому времени из трех комбатов в живых остался лишь один – Григорий Лукас, который вынужден был взять на себя командование и принимать решение: оставаться в окружении с перспективой погибнуть или сдаться в плен; или прорываться сквозь цепи ренегатов. Григорий выбрал последнее.
Из окружения выбилась лишь половина солдат. Григорий был тяжело ранен в живот и первой же эвакуационной шлюпкой отправлен в госпиталь, где его застали две отличные новости. Приказом главнокомандующего он был представлен к ордену «Феникса в пламени» – высшей награде, которую мог получить младший офицер. Второй приказ, общий по армии, о демобилизации, включал в себя фамилию Лукаса.
В госпитале Лукаса навестил полковник Осокин, непосредственный начальник и товарищ по распитию горячительных напитков.
– Значит, уходишь? – спросил он, присаживаясь на постель.
– Точно так, – согласился Григорий, улыбаясь.
– А может, рванешь в профессионалы?
– Увольте.
– Ну, как хочешь, – кисло ухмыльнулся полковник, доставая из кармана форменного пальто полулитровую бутылку водки. – Давай тогда по маленькой на прощание.
– Почему нет, – согласился Лукас, приподнимаясь на постели.
Разлили по походным стопкам. Чокнулись.
Лукас вспомнил убитого им мальчишку-ренегата. Первого. Содрогнулся от мерзкого запаха в душе. Опрокинул стопку, залпом проглотил водку, и образ насаженного на прут арматуры детского тельца растаял, улегся на дне памяти, чтобы всплыть в самый неподходящий момент.
4Григорий Лукас вступил на родную землю в самом начале весны. Грязный снег таял, образовывая лужи и озера. Запахи гниения и первозданной свежести смешивались в бодрый коктейль, который пьянил, кружил голову.
В здании космопорта, пройдя таможню, Григорий отыскал бар и водрузился на стул у стойки, разместив свой вещмешок рядом.
– Виски с содовой, – попросил он.
Бармен поставил перед ним заказ и вежливо отошел.
Григорий опустошил бокал и задумался. Он много раз представлял себе, как вернется домой, как опрокинет несколько рюмок виски в баре, а затем поймает такси и назовет улицу, где прошло его детство. Дома его ждали мать (когда Григорий получил повестку из военкомата, с ней случился сердечный приступ) и семнадцатилетний брат (которому не терпелось в свой черед взять в руки автомат и отправиться крошить «подлецов-ренегатов»). Как они воспримут его возвращение? Григорий волновался. Он чувствовал жуткую неуверенность, словно выбрался с диверсионной миссией в стан врага, взяв из оружия только перочинный нож.
Опустошив еще три рюмки виски и изрядно захмелев, Григорий расплатился и выбрался из-за стойки бара.
– Служивый, барахло-то забери, – пренебрежительно окликнул его официант.
Рука Григория Лукаса нервно дернулась к поясу, где еще совсем недавно висел пистолет. Официант поспешил ретироваться в подсобное помещение.
Подхватив сумку, Григорий вскинул ее на плечо и вышел.
Свободная машина с черными шашечками и вывеской «Такси Крузо» стояла возле выхода. Григорий назвал адрес, забрался на заднее сидение, положил вещмешок на колени, обнял его и закрыл глаза. От мешка пахло чужой землей, прелой листвой и пожаром. Родной, любимый запах. Лукас уже не ощущал той радости, которая наполнила его, когда он читал приказ о демобилизации, и которая была с ним, когда он на пассажирском лайнере стремился в родной Ярославль. Он сомневался в правильности своего поступка. Может, разумнее было принять предложение полковника Осокина и остаться в десанте на контракте.
Машина остановилась. Григорий открыл глаза и зевнул. Он обнаружил родной дом за высоким забором, обвитым сухими плетьми винограда. Покосившуюся калитку, собранную руками отца накануне отправки на фронт.
– Ветеран. Очнись, ветеран. Приехали, – окликнул его таксист.
Григорий раскрыл бумажник, вытащил две купюры и протянул их водителю, открывая дверь. Ступив на мерзлую землю, он хлопнул дверцей, отправляя освободившееся такси в обратную дорогу.
Возвращаться было поздно. Развернуться в двух метрах от мечты и сбежать. Так поступали только трусы, но никак не десантники земного флота «Вторжение». Григорий решительно распахнул калитку и вступил на дорожку, выложенную из белого камня.
Увидев его, мать разревелась, бросилась ему на шею, выронив сковороду, на которой скворчали оладьи. Обняв мать, Григорий осмотрелся по сторонам. Блюда с салатами стояли на столах, пять бутылок водки выстроились возле холодильника. Похоже, его возвращения ждали. А в большой комнате был накрыт стол.
– Где Порфирий? – поинтересовался Григорий, не обнаружив в доме брата.
Оторвавшись от груди сына, мать, срываясь на плач, сообщила ему:
– В военкомате. Повестку ему прислали. На войну с ренегатами этими проклятущими. Чтоб им пусто было, да генералам нашим толстомордым, которые сами в бой не ходят, только из кабинетов мальчишками управляют, на смерть посылают, ироды.
– Его не должны были забрать. Одного человека от семьи, – возразил недоумевающий Григорий.
– Поправку к закону приняли … – всхлип – … большие потери были … – всхлип, – вот и стали брать еще ребяток …
Брат вернулся из военкомата спустя полтора часа, когда Григорий принимал ванну. Судя по радостным мужским воплям и слезливому женскому клекоту, Порфирия забирали на передовую.
Было ясно, что Порфирия, с его легко воспламеняемым характером, подвижностью и желанием совершить подвиг во что бы то ни стало за восемь месяцев службы убьют.
«Мать не переживет его смерть. – сообразил Григорий Лукас, обтираясь махровым полотенцем. – А я здесь все равно чужой».
Вечером было грандиозное застолье с участием многочисленных родственников и друзей. Провожали Порфирия на войну. О том, что Григорий с войны вернулся, вспоминали как-то походя. Не главная это была тема в этот день.
Разошлись далеко за полночь. Порфирий упился до мертвецкого храпа. Григорий позаботился об этом. Мать, вымотанная переживаниями, не выдержала, прилегла и заснула.
Найти в бумажнике брата повестку с требованием явиться на призывной пункт для отправки на фронт труда не составляло. Вытащить пластиковую карточку удостоверения личности из кармана джинсов, натянутых на бесчувственное, содрогающееся от храпа тело, – тоже. Труднее было внести в информационное поле карточки изменения, но и с этим Григорий справился. Написав на листке бумаги, выдранной из школьной тетради Порфирия, короткую записку, он прикрепил ее к экрану стерео-визора скотчем и, взяв свой не распакованный вещмешок, вышел из дома.
В записке было написано:
«Не ищите меня. Порфирий, армия – это не Клондайк для золотоискателей. Война – это не приключение для юных сердцем и духом. Война – это ложь. Я вернусь через восемь месяцев. Я обязательно вернусь.
Григорий».
Он не мог поступить по-другому. Для него, ветерана, война стала привычным делом, а вот для Порфирия она могла обернуться могилой.
Григорий Лукас не стал ловить такси. До военкомата путь не близкий, но в его распоряжении была целая ночь. А отоспаться можно и в солдатском эшелоне, что с Ярославля возьмет курс на Ганимед, где вращалась сортировочная база.
Григорий намеревался попроситься назад. В батальон «Альфа – 4» земного флота «Вторжение».