Обиталище мое прежде находилось на улице, названной Золотой – в честь живущих на ней алхимиков. Каждого из нас император особо привечает, ибо мы неустанно трудимся, желая добыть для него секрет превращения металлов в золото. О, об этом Рудольф может говорить бесконечно! Золота, золота жаждет его душа, и он все ждет вожделенного рецепта.
Но, пожив там с год, я перебрался сюда, в башню напротив дома «У золотой подковы», в котором благоденствует богач и страстный любитель лошадей. В этом городе каждый дом имеет свое имя, как человек, и оно подчас куда звучнее и интереснее, чем людское. Дома хранят свои секреты от посторонних, и даже попав внутрь, вы можете не узнать, что глубина подвалов под вашими ногами больше, чем высота самого дома.
Моя башня, сложенная из темно-красного камня, имеет три яруса, и со своего, верхнего, я могу обозревать крыши всей Праги. Улочки горбятся подо мной, выгибают бугристые исхоженные спины, словно оцепеневшие рептилии. Куда бы вы ни пошли, вы всегда идете либо вверх, либо вниз, но почти никогда – по прямой.
В подвале башни я устроил лабораторию. Император Рудольф даже почтил меня своим прибытием, желая увидеть, где проводит свои опыты Эдвард Келли. Прибыл он поздней ночью, закутавшись в плащ, словно в кокон, и обошел все углы, рассматривая и задавая вопросы. К его чести следует сказать, что он проявил большую осведомленность в том, что касается многих химических процессов, – думаю, истоки этого следует искать все в том же его навязчивом увлечении трансмутацией.
Когда он покинул башню, сопровождаемый безмолвной охраной, я задумчиво обошел свою лабораторию по его следам. За те годы, что я притворялся алхимиком, я и сам не заметил, как понемногу стал им. На миг безумная мысль овладела мною: что, если мне самому по силам изобретение философского камня, позволяющего превращать в золото любые металлы? Но стоило бросить взгляд на реторты, и морок спал: нет, если кто и изобретет философский камень, то это буду не я. Я отношусь к тем, кто пользуется плодами чужих трудов, иной раз получая с этого куда больше, чем сам труженик.
Мне вспомнилось, как я надул некоего Дайера, подсунув ему кусок меди, покрытый золотой амальгамой, вместо драгоценного слитка. Надо сказать, со стороны «превращение» выглядело весьма эффектно. Дайер был так поражен тем, что все произошло на его глазах, что даже не подумал разбить слиток, чтобы убедиться в его подлинности. На следующий же день он растрезвонил по всей Праге, что наконец-то в городе появился настоящий алхимик, и Рудольф немедленно призвал меня к себе.
Объяснение я приготовил заранее, сказав, что для исцеления «больного» металла мною была использована единственная порция особого порошка, попавшего ко мне в руки случайно. И заверил императора, что непременно буду продолжать поиски подобных веществ, хоть они и чрезвычайно редки.
– Вот стоит живое посрамление скептикам! – обратился Рудольф к одному из своих придворных алхимиков, указывая на меня. – Ученый, которому удалось создать золото!
– Ваше величество, я поверю в возможности особых порошков, – подчеркнув слово «особых», ответил тот, к кому он обращался, – когда на моих глазах проведут не один и не два, а десять таких экспериментов. Пока же мы не видим даже получившегося золота, а лишь людей, рассказывающих нам об этом. Не сочтите за вольность, ваше величество, но рассказчик и из меня самого, как говорят, недурной, а вот извлекать золото я умею лишь на словах.
И он бросил на меня насмешливый взгляд.
Я и сам большой насмешник, но счел за лучшее убраться подальше сразу после разговора. Цели своей я достиг: император запомнил меня не просто как «помощника великого Джона Ди», но как самостоятельного ученого. Зерно было брошено в почву, оставалось ждать благоприятной поры для всходов.
В преддверии своего счастливого часа я обустроил жизнь так, чтобы получать удовольствие от нее в полной мере. Еда, вино и женщины – вот что интересовало меня в первую очередь. Еда в Богемии оказалась отменной, не чета английской, ибо местные жители – большие мясоеды, знающие толк в приготовлении дичи – хоть лося, хоть вепря. Что же касается вина, то я предпочел ему местное пиво. Вот уже больше сотни лет, как все пивоварни освобождены от налогов, и оттого число их растет с каждым годом. Я основательно раздался вширь на здешних харчах, и Молли временами позволяет себе подшутить надо мной.
Молли – это моя служанка. Ее привела ко мне хозяйка постоялого двора, что находится неподалеку от моей башни. Я как раз искал прислугу, но мне попадались сплошь плешивые беззубые старухи, при одном взгляде на которых сводило скулы, словно от кислого яблока. Условий я ставил не так уж много: чтобы постель оставалась чистой и в комнаты можно было зайти, не боясь испачкаться. Кухарка мне не требовалась. Как видите, я проявил себя не слишком взыскательным. А плату между тем положил неплохую! Жизнь научила меня, что жадничать со слугами обойдется в конце концов себе дороже, а то и выйдет боком.
Уж не знаю, что случилось в тот год с пражскими служанками, да только ни одна из них мне не подходила. Одну за другой я выпроваживал глупых теток прочь, едва сдерживаясь, чтобы не швырнуть в очередную безрукую дурищу чем-нибудь тяжелым. Дольше прочих продержалась у меня крепкая деваха, похожая на корову, сперва проявившая себя расторопной, но затем чем-то разозлившая меня. Не вспомню, в чем была причина – кажется, меня вывело из себя неизменно одинаковое выражение ее туповатого лица. Этого оказалось достаточно, чтобы выставить ее вон.
Я уже отчаялся найти себе прислугу по вкусу, как вдруг ко мне заявилась Марта, хозяйка постоялого двора, толстая бойкая баба с хитрыми глазами. Она тащила за руку молодую женщину, одетую опрятно, но очень скромно – так одеваются бедняки на той стороне Влтавы.
– Господин Келли, вы, помнится, говорили, что не можете найти прислужницу? – с порога начала она. – Так я вам ее разыскала! Вот, полюбуйтесь на нашу Молли Сайрус! Она как раз то, что вам надо. Молли для вас и полы помоет, и поесть сготовит, и все сделает так проворно, что и мигнуть не успеете! Я-то знаю, что говорю, она у моего брата работала. Да вы посмотрите на ее руки – это руки трудолюбивой женщины!
Марта расхваливала бедняжку словно товар на базаре, нимало не стесняясь ее присутствия. «Товар» стоял, потупив глаза, но пару раз я поймал брошенный на меня быстрый изучающий взгляд, и это мне понравилось: похоже, она не так глупа, как ее предшественницы.
Девица была аппетитненькая и сдобная. Из лифа выпирали полукружья грудей, и я сглотнул слюну, вспомнив о том, что уже неделю обходился без женщины. Предложение Марты стало казаться все заманчивее, но сперва предстояло узнать цену.
– Сколько ты хочешь, крошка? – спросил я у девицы.
Марта не дала ей ответить, тут же назвав сумму. Цена была подходящей, и я уже готов был согласиться, но тут толстуха прибавила, что и она не прочь получить свою долю. Как же иначе, ведь ей пришлось приложить столько усилий, чтобы помочь своему знаменитому на всю Прагу соседу! Она обегала всех знакомых в поисках хорошей служанки для меня! Неужели же я откажусь вознаградить ее за старания?!
Я только усмехнулся в ответ, но Марту было не остановить. Лесть изливалась из нее пополам с жалобами на бедственное положение. Пока она чесала языком, я разглядывал служанку. На щеках ямочки, возле ушей вьются мелкие кудряшки, почти пушок… Губки пухлые, розовые, и сама эдакий бутончик – конечно, давным-давно сорванный, но все равно ароматный.
– Она и рукодельница! – продолжала хозяйка. – Вы только взгляните, господин Келли, что за вышивка на ее чепце!
С этими словами она подтолкнула ко мне служанку, и та, приблизившись, покорно наклонила голову, чтобы я мог рассмотреть вышивку на льне. Груди ее всколыхнулись в одном шаге от меня, и я подумал, что тут и правда есть на что посмотреть!
– Сперва давай поговорим, – сказал я. – Ты нездешняя, верно? Тут не принято называть детей такими именами.
– Можно сказать, что уже и здешняя, за столько-то лет, – ответила она. Говор у нее оказался совсем простонародный, но голосок звучал приятно, без визгливости. – Маменьку мою сюда отец привез, она была белошвейкой в Доркинге. Только здесь она долго не прожила, родила меня да скончалась. Упокой Господь душу ее!
Она набожно перекрестилась.
– А твой отец?
– Я его давно не видела, – был дан уклончивый ответ.
– Что ты умеешь, Молли?
Она подняла на меня черные глаза, в которых блеснул огонек:
– Все, что угодно вашей милости.
Мгновение я смотрел на нее, пытаясь понять, была ли заложена двусмысленность в ответе или же девица всего-навсего слишком простовата.
– Стирать, убирать, готовить, чинить одежду, – начала перечислять она монотонным голосом, но я прервал ее:
– Хорошо, договорились. Будешь приходить трижды в неделю, начинать можешь завтра с утра.
– Стирать, убирать, готовить, чинить одежду, – начала перечислять она монотонным голосом, но я прервал ее:
– Хорошо, договорились. Будешь приходить трижды в неделю, начинать можешь завтра с утра.
Марта тут же подскочила к нам, оттерла в сторону Молли и принялась стрекотать, выпрашивая у меня вознаграждение за труды. Я расщедрился на несколько монет, и толстуха громко возблагодарила господа бога за то, что у нее такой сосед. Мне изрядно надоела ее болтовня, поэтому я выпроводил Марту, а вместе с ней, к некоторому моему сожалению, ушла и новая служанка, пообещав прийти завтра с утра и навести порядок в моей берлоге.
Так я обзавелся прислугой и, надо сказать, ни разу не пожалел о своем выборе.
Как я и предполагал, Молли оказалась шустрой бабенкой. На другое утро она прибежала чуть свет и к полудню вычистила башню так, что я едва узнал комнаты, в которых провел к тому времени пару месяцев. Не стесняясь меня, она сдвинула чепец на затылок, открыв моему взгляду кудрявые черные волосы, и засучила рукава. Раскрасневшаяся, с каплями пота, выступившими над верхней губой, Молли была до того хороша, что я передумал уходить по делам и остался в башне, исподтишка наблюдая за ней.
Она не смотрела на меня, делая вид, что целиком поглощена делом, но я чувствовал, что ей приятен мой интерес. Те, кому не нравится, когда на них жадно смотрит мужчина, не поправляют без конца волосы, не приоткрывают рук и не задирают, будто случайно, юбку выше щиколоток. К концу уборки она так виляла пухлым задом, что я не выдержал и без долгих церемоний потащил ее в постель.
Она поупрямилась лишь для виду, а после, деловито оправляя на себе юбки, попросила прибавки к жалованью.
Я расхохотался в ответ, но ее почти детское нахальство подкупило меня. С тех пор раз в два дня Молли появлялась у меня, наводила порядок, иногда готовила, перестилала постель, и, нужно сказать, дом согрелся от ее присутствия.
Я был не единственным, кто платил ей за работу. В те дни, когда Молли не появлялась у меня, она трудилась у какого-то чудака-затворника, о котором я знал от нее лишь то, что он живет на западной окраине города и не видится ни с кем, кроме служанки. Молли нельзя назвать болтушкой, и она не утомляла хозяина городскими сплетнями. Обычно, придя рано утром, она будила меня и принималась за дела. Со временем я даже доверил ей убираться в лаборатории, и Молли ни разу ничего не пролила и не испортила.
Если я просыпался до ее ухода, то девице приходилось прерывать свои труды. Не в силах долго смотреть на мою аппетитную красавицу, я заваливал ее на том же месте, где она стояла, и вскоре во всей башне не осталось ни одного уголка, где мы не предавались бы утехам.
Так что с какой стороны ни посмотри, я оказался в выигрыше от того, что Толстобокой Марте взбрела в голову прихоть осчастливить меня служанкой.
Тем временем император Рудольф по-прежнему проявлял интерес к моей особе. Он придумал устраивать «вечера алхимиков», собирая в своем дворце всех тех, кто способен отличить ртуть от свинца. Предполагая, что в споре родится истина, император требовал от присутствующих обсуждать волнующие его темы: рождение философского камня, природу преобразования металлов в золото под его воздействием и прочее, прочее, прочее. Особенно внимательно он прислушивался к моим речам, очевидно, возлагая на них большие надежды. И каждый раз я читал на лице его разочарование, когда мы расходились ни с чем.
Поначалу я думал, что наш правитель алчен настолько, что жадность затмевает его разум. Однако со временем мне стало ясно, что причина его навязчивой идеи не в этом. Он склонен видеть мистическое в любом обыденном происшествии и верит в то, что овладение великим секретом вознесет его на такую высоту, на какую не забирался ни один смертный. Рудольф невысок ростом, телосложения тщедушного, и вытянутое бледное лицо его кажется болезненным и изможденным. Однако я не раз был свидетелем удивительного преображения. Стоило императору заговорить об интересующем его предмете, и перед нами возникал истинный властитель, сильный духом, увлекающий за собой любого, на кого падал его горящий взгляд.
Недавно я получил возможность убедиться, что не правы те из придворных, кто считает нашего правителя неспособным на решительные и жестокие поступки. Случилось это вскоре после появления в Праге некоего лица, прибытие которого всколыхнуло двор.
Его имя было Розенкранц, и называл он себя монахом ордена бенедиктинцев. Едва взглянув на его чрезмерно честное лицо с ясными голубыми глазами, обрамленное рыжей волнистой бородой, я сразу понял, что монахи-бенедиктинцы немало бы удивились, узри они его в своих рядах. Его длинная сутана была расшита странными знаками, а на груди висел черный камень, матовая поверхность которого словно поглощала падающий на него свет.
Откуда он явился, никто не знал. В отличие от меня, Розенкранц не стал медлить, давая людям время присмотреться к себе, а сразу направился к императору и сообщил, что владеет тайной превращения ртути в золото.
Рыжий монах заклинал Рудольфа сохранить его рассказ в тайне и уверял, что только из восхищения императором и глубочайшего почтения раскрывает секрет, который мог бы принести ему несметное богатство. Разумеется, Рудольф заверил его, что если все рассказанное – правда, то Розенкранц не пожалеет о сделанном. Обещанное вознаграждение должно было сделать монаха едва ли не богаче всего его ордена.
В доказательство своей честности монаху предстояло провести опыт на глазах императора. Розенкранц просил, во избежание разглашения тайны, чтобы в лаборатории не было никого, кроме него и Рудольфа. Однако правитель все же настоял на присутствии одного из алхимиков, которого он считал заслуживающим доверия. Этим алхимиком оказался я.
Поздним вечером я прибыл во дворец. Стража сопроводила меня в подземелье, где уже ожидали король и Розенкранц. Двое слуг молча стояли в отдалении. В тигле нагревалась ртуть, а рыжий монах тем временем объяснял Рудольфу принцип превращения ее в золото.
Глядя на этого пройдоху с честными глазами, я испытал жуткую злобу, от которой у меня даже разболелась печень. Он покушался на то, что по праву со временем должно было принадлежать мне! Лишь себя, Эдварда Келли, я видел возле императора, продающим ему секрет трансмутации! На этом поприще невозможно быть вторым, и если ты не стал первым, значит, ничего не достиг. Я представил груды золота, которым император собирался осыпать лже-монаха, славу, изливающуюся на него, и мне захотелось утопить «алхимика» в чане с ртутью.
Тем временем он принес деревянную палку, очень толстую, длиной с половину моей трости, и прислонил к стене. Извлек из кармана крошечную коробочку слоновой кости, украшенную витиеватой резьбой, и бережно поставил на стол рядом с палкой. По его знаку слуга принес поднос, на котором лежали обычные угли, разве что довольно крупные. Угли Розенкранц тоже пристроил на столе.
– Если ты и правда владеешь секретом, над которым долгие годы бьются лучшие умы королевства, ответь, отчего же ты не воспользовался рецептом сам? – спросил я, наблюдая за его приготовлениями.
Розенкранц принял до того благостный вид, словно его лысина должна была вот-вот замироточить.
– Если бы ты знал то, что известно мне, ты не задавал бы таких вопросов, – дал он ответ.
Я усмехнулся:
– Разумеется. Зачем спрашивать о том, что знаешь? Прошу тебя, развей же мое невежество и объясни, что мешало тебе самому производить столько золота, на сколько хватит запасов ртути?
– Ты далек от тайн, унаследованных нашим орденом. Потому тебе простительно не знать, что все мы, бенедиктинцы, при вступлении в орден приносим клятву, которая запрещает нам пользоваться плодами своих знаний.
Я едва сдержался, чтобы не фыркнуть в ответ на его объяснение. Император же кивал, словно болванчик, и с воодушевлением внимал всем бредням рыжего проходимца.
– Однако что есть вознаграждение, которого ты, конечно, заслуживаешь, как не плод твоего знания о превращении ртути в золото? Твоя клятва не помешает тебе воспользоваться им?
– Что – деньги? – философски вопросил монах. – Для тебя они суть материя, а для меня – мера благодарности великого правителя! Благодарность ценна, не деньги!
Я хотел было спросить, что же в таком случае мешало Розенкранцу ограничиться принятием устной признательности императора, но понял, что спор наш бессмыслен. Мне не подловить плута – он на любой вопрос найдет десяток ответов, и чем нелепее будут они, тем вернее воздействуют на Рудольфа.
– Когда же ты приступишь? – нетерпеливо спросил император, которому прискучило слушать нашу перепалку, завуалированную под беседу.
– Ваше величество, все готово, – с поклоном ответил Розенкранц и сделал слуге знак приблизиться.
Тот раздул мехами огонь, и поверхность ртути забурлила. Мы молча наблюдали за действиями монаха. Он открыл резную коробочку, в которой оказался красновато-коричневый порошок, похожий на истолченную глину, и с величайшей осторожностью достал щепотку.