– О, тяжкое бремя жизни мы несем... – не выдержав, сказал я сквозь зубы.
– Что с тобой, друг? Чем ты опечален? – спросил Никифор Ксифий. – Не хочется ли и тебе вернуться вместе с ними?
– Будем и мы там.
– Уж не оставил ли ты в городе какой-нибудь вдовицы? – намекнул он на вдову логофета.
– Патрицию Ираклию надо обзавестись очагом, – вздохнул Леонтий, – нехорошо быть мужу одному...
Я вспомнил лицо его последней, не выданной замуж, дочери, большеносой, унылой, преждевременно увядшей.
Корабли удалялись. Крики воинов затихли. Чайки кружились над портовыми башнями.
Что я мог сказать друзьям? У меня не было ни жены, ни любовницы. Фелицитата, вдова покойного логофета, принимавшая тайно меня в своей увешанной иконами спальне, ничего не вызывала в памяти, кроме отвращения. Грузная женская плоть, вскормленная жирными пирогами. Тамар? Я старался не думать о ее смуглом горячем теле, с которым в моей жизни были связаны такие греховные воспоминания. Не один раз я пробирался тайком в квартал Зевгмы, в тот грязный лупанар, где обитала Тамар. Была в этом грехе для меня какая-то неизъяснимая сладость. Я приходил, закрыв лицо куколем плаща, старуха шамкала:
– Девочка уже вспоминала сегодня про тебя. Говорит, чего-то не приходит мой патриций.
– Откуда тебе известно, что я патриций?
– Хм... корабельщики сказали.
Больше я не ходил туда. Но еще теперь я содрогался, вспоминая маленькие перси, грешную упругость их в холсте деревенской рубашки, ее вздохи в моих объятиях. Я мог бы сделать ее своей наложницей, уплатив небольшую сумму содержательнице вертепа. Но так было стыднее, слаще – делить ее тело с пьяными корабельщиками и грубыми воинами. Потом я бежал из этой непотребной клоаки, оставив Тамар на произвол судьбы.
Почему она плакала, целуя меня? Страшно жить в нашем мире! Может быть, я оставил там сестру свою? Не такие ли у нее ресницы, как у другой? Почему же одна в пурпуре, а эта продает свои ласки за медную монету? Обеим Господь дал бессмертные души, а судьба у них не одна. Что будет с душой маленькой Тамар, когда душа Порфирогениты, вознесенная молитвами народов, улетит в райские пределы?
Все просто в мире. Базилевсы повелевают, воины сражаются, поселяне возделывают землю, каменщики строят дома, корабельщики уходят в море на утлых кораблях. Почему же тревога терзала мою душу?
Мы возвращались домой усталые и хмурые. Над толпой покачивался пурпурный навес. На завтра было назначено оставление Херсонеса. Анна уезжала в холодную и странную страну гипербореев.
Она поднялась на малый корабль, украшенный capацинскими коврами. Корабль должен был доставить ее в Самбат. На других ладьях Владимир увозил военную добычу, статуи, мощи св. Фивы, ковчежец с нетленной главой св. Климента. Останки его покоились в Риме, глава досталась руссам. Они поделили с Римом драгоценное сокровище.
Солнце было уже осеннее, но теплое. Паруса всползали на мачты, наполнялись дыханием понтийского ветра. Среди радостных кликов, мычания волов, ржания коней и криков верблюдов руссы покидали город. Анна стояла на помосте корабля, тоже готовая покинуть навеки ромейские пределы. Разве не мог суровый скифский климат погубить ее взлелеянную в пурпуре красоту? Но странно, мне показалось, что ее глаза блистали счастьем...
Путешествие наше напоминало переселение народа – такое множество людей двигалось к устью Борисфена. Русская конница, верблюды и волы ушли берегом. Часть воинов осталась в Таматархе. Когда удалился из Херсонеса последний варвар, стратег Никифор Ксифий велел запереть городские ворота. Со скрипом затворились огромные створки, обитые железом. В городе, как после пронесшейся бури, наступила странная тишина. Город снова стал жить своими меркантильными интересами, куплей и продажей...
На берегу варварской реки, под сенью русских дубов, под этим печальным и бледным небом, раскрыв Иоанна Геометра, я сидел и не мог насладиться стихами. Перед глазами стояли события последнего времени. Морское сражение у берегов Готии и пылающий во мраке ночи черный корабль «Жезл Аарона»... Падение Херсонеса... Путешествие в Готию... Мои безумные слова о любви...
Теперь мы с магистром сопровождали Порфирогениту в далекий гиперборейский город, как пленницу, хуже – как погребенную при жизни.
Прошло десять дней с того часа, как мы покинули Херсонес. Огибая мысы, мы приплыли к острову св. Георгия, где Владимир, невзирая на глухой ропот недовольных воинов, велел срубить священный дуб, которому поклонялись язычники. Потом двинулись дальше. На одной из ладей стояла квадрига, снятая с триумфальной арки Феодосия. В остриях солнечной короны триумфатор все так же правил колесницей, а кони навеки застыли в прекрасном порыве, подняв в воздухе тонкие ноги.
От Крарийской переправы мы стали подниматься к порогам. Конница шла берегом, готовая отразить нападение кочевников, имеющих обыкновение нападать в этих опасных для путешествия местах на русские ладьи с товарами. Однажды мы услышали вдали глухой шум падающей воды. Это были описанные с такой точностью багрянородным автором пороги.
Мы поднимались все выше и выше, и мимо бесконечной лентой двигались навстречу покрытые растительностью берега. Иногда плакучие деревья опускали свои ветви к самой воде, иногда зеленели рощи дубов. На многие стадии тянулись ровные пространства, заросшие серебристой, странной для наших глаз травой, которая колыхалась на огромном пространстве, как море. Мне казалось, что я попал в какой-то иной мир, на другую планету. Все было иным на берегах Борисфена – воздух, небо, растительность.
Семь порогов отделяли нас от Самбата. Первый называется «Малым», так как проход через него наименее труден для людей. Второй носит название «Бурление воды», и река образует здесь страшный водоворот. За камнями третьего порога стоит тихая заводь, наполненная мириадами рыб. Варвары ловили их сетями, а потом варили в котлах водянистую похлебку, заправив ее солью, лавровым листом и перцем. Отсюда руссы поднимаются к четвертому порогу, который называется «Пеликан», потому что в его утесах и на берегу в здешних местах гнездятся эти прожорливые птицы. Здесь тоже нападают на путешественников кочевники, и порог очень труден для прохода. Руссы вытаскивают ладьи на берег и волокут их по земле, а легкие лодки несут на плечах пятьдесят стадий. Пятый порог носит название «Шум» – вода его производит ужасный грохот, за которым трудно слышать любую речь. Шестой называется «Островом». Седьмой, за которым уже лежит свободный путь в Самбат, руссы называют «Не спи!».
Я пытался читать стихи, написанные с такой нежностью нашим поэтом. Но меня отвлекали крики варваров, падение воды, наполняющее воздух непрерывным шумом, и вся необычная обстановка переправы через порог. Он в этом месте представляет собой скалистый гребень. Вода низвергается со скал бурным водопадом, и воздух вокруг полон сырости от мельчайших радужных водяных частиц. Жутко смотреть на силу, с которой потоки стихии обрушиваются на камни.
Варвары выгрузили товары, вытащили на берег челны, сняли с ладьи квадригу Феодосия. Некоторые ладьи они подняли на плечи и понесли вдоль берега, а под большие подкладывали катки и волокли их, как обыкновенные повозки. Так же варвары поступили и с тяжкой квадригой. Полуголые люди тянули огромную тяжесть квадриги и выкрикивали метрическую песню, чтобы соразмерить общие усилия. Мышцы напрягались на обнаженных спинах и прекрасных варварских руках. Выгибая мощные выи, варвары топтались на одном месте, пока им не удавалось продвинуть на один локоть тяжесть квадриги. Другие подкладывали вальки, мазали их салом. Квадрига медленно ползла.
Конница ушла далеко в поле. Оттуда прилетал к реке осенний ветер, пахнущий увядающими травами, свежестью мяты, горьковатым запахом полыни. На берегу росли кудрявые дубы. Над деревьями летали белые лебеди. Воины со смехом пускали в них стрелы. Пронзенные ими, окровавленные птицы падали на берег, широко раскинув блистающие белизной крылья. Владимир, в пурпурном плаще, с жемчужным аграфом на плече, задумчиво смотрел на воинов, перетаскивавших ладьи.
О чем он думал в это мгновенье? Или вспоминал яркий запекшийся от поцелуев рот Анны? Ее нежные руки? Сколько женщин он целовал на своем веку? Смуглых пленниц из шатров, сделанных из верблюжьей шерсти, сероглазых славянских дев, холодных варангских дочерей, черноглазых хазарок, христианок из Херсонеса! Чем были для него женщины? Добычей войны. Но увидев наше поклонение перед сестрою базилевсов, услышав наш почтительный шепот в ее присутствии, он понял, что Анна не похожа на других женщин, ангел, слетевший в его варварскую страну. Он смотрел на Анну влюбленными глазами, а она улыбалась ему в ответ. Неужели она забыла в объятиях этого человека о судьбе ромеев?
Я сидел на камне под прибрежным дубом с раскрытой книгой Иоанна Геометра в руках и смотрел на быстрое течение воды. Мы только что перешли последний порог. Снизу доносился его шум, похожий на отдаленный рокот моря. Перетащенные ладьи стояли у берега, уткнувшись в песок. Вечернее солнце покрывало пурпуром речные струи. На фоне золотого неба отчетливо застыли черные кони квадриги, конские ноги, взлетевшие в легком порыве в пространство, и было видно каждое острие на солнечной короне героя. На берегу дымились костры, на которых руссы жарили добычу лесных охот – огромных черных вепрей и лебедей. Запах жареного мяса мешался с запахом дыма, с вечерней свежестью воды.
Подперев голову рукою, откинув полы серого дорожного плаща, я сидел на круглом камне и смотрел на полуголых воинов, рассекавших туши животных, на дубы, листва которых была в слоистом синеватом дыму, поднимавшемся от костров и плывущим в воздухе. Когда мой взор находил ромейский корабль, с такими усилиями доставленный в скифские пределы, я отворачивал лицо, чтобы не терзать себя. Напротив хеландии, на берегу был разостлан ковер, и Владимир сидел рядом с Анной, окруженный друзьями. С ними он делил сражения и пиры. По своему варварскому обычаю, они пили вино. Окованный серебром рог переходил из рук в руки. Три слепца, опустив на грудь белые бороды, перебирали струны варварских лир. До меня доносились в тихом вечернем воздухе рокот струн, возбужденные голоса, бульканье изливавшегося из сосуда вина. Владимир крикнул лирникам:
– Спойте нам песню про синий Дунай!
Лирники рванули струны. Князь слушал, закрыв глаза, забыв о турьем роге, который предлагали ему осушить друзья. Когда слепцы начали строфу о великом русском герое, погибшем где-то в этих местах, на берегах Борисфена, слеза скатилась на светлый ус князя. Анна смотрела на него сострадающими женскими глазами, как будто она была не Порфирогенита, а самая обыкновенная женщина, покупающая для мужа овощи для похлебки, пекущая хлебы, моющая на портомойне одежду.
Необыкновенная тишина стояла над берегами Борисфена, нарушаемая только далеким шумом воды. Угомонились птицы. Сильнее запахло речной сыростью. Далеко в степях ржали русские кони.
Слепцы пели:
Проходивший мимо пресвитер Анастасий сказал мне по-гречески:
– Чтением услаждаешь душу?
Я не пожелал ответить ему и отвернулся. Вид этого предателя был мне ненавистен. Но Анастасий продолжал:
– Книжные слова утешают нас среди горестей...
– Каких горестей? – не выдержал я.
– Разве мало огорчений выпало на долю ромеев?
– Ромеи непобедимы, – сказал я, – а тебя, предавшего христиан, ждет геенна огненная.
Анастасий постучал пальцем по лбу.
– Хитры, как змеи, ромеи, но разум ваш мал. Свет христианства для всех людей. Даже для варваров.
Анастасий по происхождению был славянин. Что ему Рим!
Вместе с русскими воинами, пользуясь надежной защитой от кочевников, в Самбат направлялись из Херсонеса купцы. Среди них один иудей по имени Авраам. Он ехал с тремя сыновьями в Самбат по торговым делам. Хотя этот был израильтянин, потомок тех, которые распяли Христа, но я не пренебрегал беседами с таким любопытным человеком. Он рассказывал мне о своих путешествиях, о хазарских городах и обычаях, о славянском городе Фраге, где строят дома из каменных материалов.
– Славян много, как песчинок на морском берегу, – говорил он, – если найдется человек, который объединит их, они покорят весь мир.
По обычаю хазарских купцов, Авраам носил меховую шапку, длинный кабат, опоясанный пестрым платком, широкие сарацинские штаны. Борода у него была, как у библейских патриархов.
– Удастся это Владимиру?
Авраам пожал плечами.
– Никому не известно, какая судьба приготовлена для руссов Всевышним. Хазары говорят, что первого русского воина вскормила своими сосцами собака. Оттого-то они и бросаются на всех, как псы. Они жадны и хотели бы обладать всем на земле. Страшные люди! Посмотри на их мышцы! Кто может противостоять такому народу? Была Хазария, страна золота, и нет теперь Хазарии! А им что! Размножаются, как песок морской. Сегодня неприятель сожжет их город, а завтра они построят новый. Они неуязвимы в своих пространствах.
Рассказ о собаке поразил меня. Я учил в свое время, что первого ромея вскормила волчица. Совпадение или подражание?
Слепцы кончали песню:
Русская земля! Откуда она родилась? Возникла из ледяного небытия? Откуда возникла громоподобная музыка этого мира? Родилась в огромных пространствах? Увы, мы не внимали, мы проглядели...
Ночь путешественники провели под открытым небом, в ладьях, завернувшись в хламиды и овчины. Над Борисфеном стояли звезды. В прибрежной роще фыркал барс. Ладья покачивалась на воде, как колыбель, но я не мог уснуть. А все вокруг было спокойно. Нас охраняли победы Владимира. Он тоже спал с Порфирогенитой на корабле. Однажды мне послышался в той стороне счастливый женский смех.
Рядом со мной лежал магистр Леонтий. Было нелегко в его годы предпринять такое утомительное путешествие. Под другой овчиной кашлял во сне Димитрий Ангел. На реке плескались огромные рыбы.
Чувствуя, что мне все равно не уснуть, я стал перебирать в памяти события путешествия. Оно было странно, как сон, как дорога в Эфиопию. Вепри, выбегающие из дубовых рощ на водопой, горы рыб, пойманных сетями у порогов, стаи лебедей, квадрига, ползущая на катках по берегу Борисфена!..
Больше всего занимал мой ум Владимир. Князь стоял передо мной, как живой, – голубые глаза, белые варварские зубы. В этих голубых глазах сияла прекрасная решимость. В его мышцах напрягалось мужество. С каким искусством он обошел все козни наших хваленых магистров! Но есть в нем какая-то завидная легкость, широта великодушия. Я слышал, как он говорил, пируя с воинами на берегу:
– Друга, что мне серебро! Серебром я не куплю друзей, а с друзьями найду достаточно серебра и золота. Не пейте из рогов и деревянных кубков, пейте из серебряных чаш!
Рабы принесли из ладей серебряные сосуды, и князь дарил их воинам. Нас тоже позвали на пир. Мы тоже пили вино и получили по серебряной чаше. Пировали в тот день до поздней ночи. Я еле-еле добрался до своей лодки, хотя и выплескивал вино на землю. А Владимир, как будто и не было пира, потребовал коня и уехал в поле. С ним отправились другие. Когда взошло солнце, они вернулись, звеня оружием, пахнущие росой, зверем, конским потом.
Снова мы двинулись в путь, и опять поплыли мимо блаженные берега Борисфена. Владимир спешил. Торопились и гребцы, тоскуя по своим оставленным женам. Уже руки их покрылись мозолями. Но они неустанно гребли, и мускулы играли на обнаженных спинах.
Была очередная остановка на ночлег. По обыкновению, воины развели костры, чтобы приготовить пищу. Владимир ускакал куда-то со своими воинами. Рыжий конь перебирал ногами, играл, взбираясь боком на кручи берега, и ветер развевал его белую гриву. Длинный меч бряцал о золоченое стремя. Грызя удила, конь побеждал крутизну. Позади ехали воины, сверкая шлемами, все в голубых, красных, зеленых плащах. Может быть, они отправились на звериный лов.
Анна сошла на берег со своими греческими прислужницами. Женщины, утомленные путешествием, с радостью ступили на землю, бродили по песчаному берегу, переглядывались с голубоглазыми воинами. Думаю, что многие из них уже узнали русские поцелуи.
Я стоял у дуба, когда Анна проходила мимо. Под ее зелеными башмачками хрустели белые камушки. У меня забилось сердце.
– Здравствуй, патриций, – сказала она, и в ее глазах мелькнул огонек.
Может быть, она вспомнила о путешествии в Херсонес, о моих безумных словах.
– Скоро Самбат, госпожа. По прибытии в этот город, мы оставим тебя и возвратимся в ромейские пределы. Повели рабу твоему!
Я осмелился взглянуть на нее. Ее лицо было похоже на неправдоподобный сон. Нарушался благочестивый порядок нашей жизни. Вот, дочь базилевса, не в благоговейной тишине гинекея, а на берегу варварской реки, и я, простой смертный, обращаюсь к ней с докучными словами! Листья дуба зашелестели над нами от прилетевшего ветерка. Анна глубоко вдохнула свежий воздух. Уже веяло северною свежестью.
– Нет, – покачала она головой, – мне ничего не надо. Мне хорошо здесь...
Ноздри ее трепетали. Увы, багрянородная променяла славу Рима на скучное скифское царство, а сердце ее веселилось. Закрыв глаза, она улыбалась. Вспомнила руки варвара, ласкавшие ее смугловатые перси? Приближался Анастасий. Не желая встречаться с ним, я поклонился и отошел. Но пресвитер крикнул:
– Устал, патриций? Ладья – не ложе.
Не глядя на него, я ответил:
– Отойди от меня. За тридцать скифских сребреников ты продал христиан.
К счастью, Димитрий Ангел спешил ко мне. Усталый и больной, но жадный до всего нового, он был взволнован открывшимся ему миром.
– Какая река! Какое обилие рыбы!
– К чему все это, Димитрий?
– Нет, хорошо! Золото в этой стране течет рекой. Какие храмы я построю в Самбате! Сколько здесь зверя, меду, молока! Сладостно пахнет зажаренный вепрь. Ешь, пей, веселись, душа!
Он был прав. Иная жизнь, полная свежести и обилия, цвела на берегах этой реки. Иной воздух веял над Борисфеном. С какою радостью вдыхала его Анна! А мне был милее наш строгий ромейский мир с его точными канонами и правилами, с его литургиями и псалмами. Он был совершенен, как купол св. Софии. В его центре сиял, как солнце, базилевс, хранитель вселенских соборов. Русский воздух был не для меня. Он волновал, манил в туманные дали, где теплыми грудными голосами пели сероглазые девы и ржали среди полынного запаха скифские кони.