Проходя мимо скамейки, он обменялся с Толиком тусклым утренним приветствием и заторопился к далекой автобусной остановке. Он немного опаздывал и потому шел чуть быстрее обычного. Автобусное расписание въелось в него до секунд, до мгновений, и он абсолютно точно знал темп и меру необходимого шага, достаточную частоту дыхания, чтобы успеть на рейсовый автобус. Наверное, это нельзя было назвать собственной заслугой. Нечто работало помимо сознания, помимо зрения и слуха, словно где-то в глубине мозга включался безошибочный автомат, по ежедневной привычной программе влекущий Евгения Захаровича сначала к транспорту, а несколько позже -- к вертушке проходной.
Чуть впереди молодой лошадкой выцокивала на каблучках Настасья. Она обитала на одном этаже с ним, одна в двухкомнатной квартире. Густо подкрашиваясь, по возможности соблюдая видимость фигуры, она терпеливо поджидала крутого перелома в судьбе, высматривая на горизонте некого принца, способного пойти на все -- в том числе и на скромную свадебку, в которой именно ей, Настасье, пришлось бы сыграть главную роль. С планом коренного перелома у нее что-то не клеилось, и оттого год от года портился ее с самого начала далеко не ангельский характер. Во всем подъезде,
да и, пожалуй, во всем доме не нашлось бы уже жильца, с кем не скрестила бы она своей ядовитой словесной рапиры. Евгений Захарович справедливо числил ее в своих врагах, но сейчас, глядя на худенькие плечи соседки, на ее по-голубиному вздрагивающий затылок -- по-детски маленький, прикрытый рыжеватой завивкой, он ощутил внезапную жалость. А долго ли ей еще цокать? Лет пять, ну десять... А там появятся сеточки морщин, поплывет талия, голосок станет злым и гнусавым...
Неожиданно для себя Евгений Захарович расчувствовался. В самом деле, за что?! Может быть, в детстве она была пай-девочкой, возможно, даже не ябедничала! Играла себе в песочнице, лепила какие-нибудь пирожные, укачивала плюшевых медвежат с куклами и знать не знала, что будущность обратится в паутину из дрожащих нервов. В кого, черт побери, превращаются дети?! За какую-такую вину?..
В хрипящий, взрыкивающий автобус они влетели вместе, сходу потеснив впереди стоящих. Евгений Захарович привычно поморщился. Автобусные минуты протекали среди локтей и колючих сеток, угловатых дипломатов и влажного чужого дыхания. Люди стояли, прижавшись друг к другу, обливаясь потом, шумно задыхаясь. Живые в братской могиле.
Недалеко от Евгения Захаровича, удивительно не вписываясь в окружающую атмосферу, коленями на сидении расположился ухоженный мальчик. Приклеившись носом к запотевшему стеклу он с удовольствием и нараспев повторял новое для себя слово: "Аликтравоз! Аликтравоз!.."
Сделав рывок, Евгений Захарович дотянулся до скользкого поручня и, успокоившись, выключил внутренний "автомат". Дремотное состояние окутало мозг, терпкая медовая струя полилась в голову. Автобус дергался и скрежетал. Это означало непрерывность движения. Глаза оставались открытыми, но внешний мир их уже не интересовал. Не задерживаясь в памяти, за стеклом проплывали улицы-братья, улицы-близнецы. Пыльные тополя сменялись акацией, витрины с пластырными ранами совершали стремительную рокировку с фигурной решеткой винных магазинчиков. В какой-то момент Ев
гению Захаровичу показалось, что едет он по чужой земле, по чужой планете. Он не знал этого города и, вероятно, не хотел знать вовсе. Колеса автобуса разматывались огромными барабанами, оставляя за собой конопатые ленты тротуаров, воздух задувал в многочисленные щели, не принося прохлады. Дымный и жаркий, воздух этот давно перестал быть газом, превратившись в гигантскую губку, впитавшую в себя копоть, влагу и людей с неподвижными оловянными глазами.
###Глава 2
Восхитительная конструкция -- человеческое лицо! Сколько интонаций и междометий, сколько нюансов! И как слабо мы, в сущности, используем дарованные природой возможности, если не умеем скрыть даже собственную глупость, изображая нечто туманное, не подсказывающее с первой минуты точного определения.
Евгений Захарович отвел глаза от стеснительно поерзывающей перед ним девушки, снова заглянул в характеристику. Должно быть, собственное его лицо тоже сейчас многое отражало. Хотелось скрипеть зубами или грязно ругаться. Черт бы побрал этих просителей! Даже толковой характеристики за рубеж они не в состоянии были состряпать... А его, похоже, окончательно записали в корректоры. И правильно! Потому что следовало брыкаться, а не изображать добродушного инфантила! Наезжают всегда постепенно. Сначала лабораторные наработки, подписанные замом, потом техничес
кий чудо-проспект, громоздкий и нелепый, а сейчас вот эта писанина!..
Он сделал попытку углубиться в чтение.
"..по окончанию десятилетки серебренная медаль... четырежды Знаком почета ЦК ВЛКСМ..." -- ого! -- Евгений Захарович и впрямь испытал удивление. О таком знаке он даже не слышал. Кроме того, в двадцать-то лет -- и четырежды!.. Он снова склонился над листом. "..навыки, усердие, трудолюбие, настойчивость..." -- масло масленое! -- "студентка ССО..." -- ну это, положим, у всех. А вот дальше... "Работа в ССО на строительстве дворца пионеров..." -- это уже акцент и весьма явный! Дескать и в ССО не хижины для бомжатников сколачивали... Ага! -- "участница олимпиад..." -- скромно, но со вкусом. Не п
обедительница, но тем не менее -- участница... А вот тут уже явный перебор: "..участница конкурсов... активная участница субботников... участие в слетах, в самодеятельности, в смотрах и общественной жизни... член трудового сектора, член редколлегии, член комитета..." Не удержавшись, Евгений Захарович восторженно покрутил головой. Наверное, этого не следовало делать, но эмоции просто выплескивались через край. Мда... А вот и самое главное! Так сказать, суть и желток: "..рекомендуется делегаткой во Францию..." Не больше и не меньше! Прямо обзавидуешься! Париж, Эдит Пиаф,
Эйфель и бедняга Рейхельт... Почему и отчего русских так тянет во Францию? Может, оттого, что Франция исподволь превратилась в родственницу России? Все-таки и Бунин там, и Куприн, и еще сотни две великих. Всех тянет на родину, вот и нас тянет... Красной пастой, совсем как настоящий учитель, Евгений Захарович подчищал ошибки. В каждой строчке их набиралось аж до трех-четырех штук. Текст он, впрочем, с внутренним злорадством решил не править. Пусть и там почитают, полюбуются. Может, хоть раз в жизни посмеются. А тут вам, товарищи, не редакция и не издательский комит
ет политкорректоров! Тут вам в некотором роде НИИ -- то есть научно-исследовательский институт... Евгений Захарович нахмурился. Ему стало вдруг ясно, что никто там смеяться не будет. Прочтут с самыми серьезными лицами и, одобрительно кивая, подпишут. А после руку пожмут и печать поставят. Большую, круглую, с фиолетовым зерном... Без тени улыбки он вернул характеристику девушке.
-- Перепечатайте и можете отправляться на комиссию.
Вероятно, для нее он тоже являлся кем-то из тех, от кого многое зависело в ее юной жизни, потому что несколько раз с подчеркнутым чувством она произнесла слово "спасибо". При этом в глазах ее попеременно мелькали глуповатая приниженность, неуверенность в себе и безыскусная попытка изобразить женское особое многоточие. Был бы прежний этикет в моде, наверняка сделала бы ему и книксен...
Когда девушка вышла из кабинета, Евгений Захарович облегченно вздохнул. Пожалуй, сегодня чудо-проспект подождет. Слишком уж много галиматьи для одного дня! С наслаждением он похрустел кистями, не вставая, погнулся вправо и влево. Уймища пространнейших страниц с вереницей авторов на обложке лежала на дальнем крае стола, и он молча порадовался этой ее отдаленности, пусть временной, пусть условной. Глаза скользнули выше, к надписи на стене, сработанной обыкновенной шариковой ручкой: "Что тебе необходимо для того, чтобы быть добрым?.. Хотеть быть добрым..." По
всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее значилось: "Сенека Маркус Аннус". Такие вот, братцы, пироги! Бунтари порой заводились и в затхлом пруду института. Подобно пескарикам в случайной лесной луже. Должно быть, перелетные птицы заносили их издалека -- с вольных озер, морей и океанов. Но действовали они все равно скрытно, по-хулигански. Как партизаны.
Покинув кабинет, первым делом Евгений Захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
-- ..значит, ноготком ей по шарабану -- раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?
-- Ха, ха!..
-- ..и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.
всей видимости, хозяин кабинета пытался стирать надпись ластиком, но терпения хватило лишь на нижнюю подпись, где ранее значилось: "Сенека Маркус Аннус". Такие вот, братцы, пироги! Бунтари порой заводились и в затхлом пруду института. Подобно пескарикам в случайной лесной луже. Должно быть, перелетные птицы заносили их издалека -- с вольных озер, морей и океанов. Но действовали они все равно скрытно, по-хулигански. Как партизаны.
Покинув кабинет, первым делом Евгений Захарович прошел в курилку и, привычно стрельнув папироску, пристроился на подоконнике. Народу как всегда хватало, говорили густо и рассыпчато.
-- ..значит, ноготком ей по шарабану -- раз! Селедке, значит. Что, мол, будем и дальше глазки строить?
-- Ха, ха!..
-- ..и тоже ничего. Крепкий такой парнишка. Вроде Стивенсона. Врежет, будь здоров! Наверняка на тренажерах качается. Боксеры такими не бывают...
Из никотинного облака выплыл лаборант-очкарик, костлявый, с отрешенным лицом гения. Кому-то из завлабов он чинил видеоприставку. Чинил уже вторую неделю, и ничего не выходило. Сходу чиркнув по стене спичкой, очкарик окутался клубами дыма.
-- Не запускается, гнида! -- пожаловался он. -- Никак синхрона не могу добиться.
Кто-то тут же радостно откликнулся:
-- А я тебе сразу говорил, что не пойдет. Схема-то -- наша! Еще на той неделе говорил!
-- Элементарно! Впаять пару емкостишек -- и заработает.
-- Да впаивали уже!
-- Значит, мало впаивали. Это ж барахло, не схема! С ней только так и надо. От пикушек к нанам и далее.
-- ..и тоже крепышок такой. Растяжечка, как у гимнасточки! Интересно бы столкнуть его со Шварцнеггером. Машутся-то оба, будь здоров...
-- .. Я вот про голову долго не понимал.
-- Про какую еще голову?
-- Да Ильича нашего. Всюду же писали -- большеголовый, да большелобый. А я с сопляком своим в мавзолей как-то сходил, -- сын вышел оттуда и спрашивает: чего, мол, у дяди голова такая маленькая, представляешь? Вслух спрашивает, паршивец! А рядом мильтон стоит, зырит, как чекист последний.
-- А ты ему затрещину! Ишь, расчирикался!
-- Так ведь потом где-то писали. Про мозг и так далее. Дескать, меньше даже, чем у женщины. У Тургенева -- у того аж раза в четыре больше, а у него меньше...
-- Значит, читаешь какую-нибудь ерунду. Цэйрушники для дурачков печатают, а ты веришь.
-- Так "Огонек" же!
-- А я говорю: пропаганда!..
-- ..Нет, серьезно! Чего смеешься? Я их так и делю: ленинградки-аристократочки, ростовские девочки и, значит, амурские красавицы. Так сказать, три совершенно различных генотипа.
-- Гено -- что?
-- Да ерунда это все! Вы лучше на усы глядите. Я вам точно говорю, если попадется какая усатая, наперед знайте -- если не задушит, так замучит до посинения! Нимфоманки -- они все усатые...
-- А Горыныч наш, представлете, обе своих ибээмки списать умудрился. Дескать, устарели морально, износились и поломались. Людка рассказывала, обе машины у него теперь дома пылятся. Главное, он работать-то на них не умеет, а упер, старый хрен!
-- Это что, он стенку главбуховскую хотел списать. Губешки, что твои ворота, раскатал! Внаглую пришел к заму с бумажками под списание. Зама чуть кондратий не хватил от такого нахальства.
-- В самом деле охамел. Я такие вещи -- как делаю? Спокойно беру на вахте ключ от черного хода, нагружаю чего надо в сумки и выношу. А он, гад, списывать вздумал!
-- Точно! Воруй, но честно!
-- Вот и я толкую!..
Евгений Захарович ущипнул себя за ухо, яростно растер лоб. Скука -- слово на букву "С", огромное и тошное. Закусив папиросу на блатной манер, попеременно щуря то правый, то левый глаз, Евгений Захарович сунулся в отдел смежников. Совсем как на стендах, справа и слева высилась настраиваемая аппаратура -моргающие глазки светодиодов, кнопки "микриков", рычажки, тумблеры, торчащие наружу платы удлинителей. Гудели мощные трансформаторы, и с пробниками в руках, точно художники с карандашами, вдоль стенда прохаживались хмурые настройщики.
-- Здесь тест не проходит, а тут вместо синусоиды -- пила какая-то.
-- Фильтры надо смотреть!
-- Смотрели уже! Пять раз.
-- В шестой посмотрите!..
Стоящие рядом с мастером лаборанты улучили подходящий момент и одновременно зевнули -- торопливо и все ж таки с несомненной сладостью, выжав из глаз мелкие, как семечки, слезы. Хмыкнув, Евгений Захарович затянулся беломориной покрепче и, зайдя за стенд пустил дымную струю в щель между лохматыми от проводов субблоками.
-- Степан Степаныч, смотрите!..
-- Что за черт! Быстро отключай питание!
С той стороны стенда произошло тревожное шевеление. Лаборанты враз прекратили зевать, стремглав бросились к тумблерам. Евгений Захарович на цыпочках ретировался обратно в коридор. Диверсия прошла незаметно. В подобных фокусах и розыгрышах они все тут поднаторели. Ассы, мастера и профи. Каждый второй мог бы стать сэнсеем по хохмам. А иначе было нельзя! Не пошалишь -- не выживешь. Тоска сгложет до мяса, до костей...
Швырнув папиросу в набитую с бугром урну и протерев глаза, Евгений Захарович проследовал в родную лабораторию. В гости. Кабинет начальника ему выделили только на время работы с проспектом, но работа затягивалась, и, заглядывая в лабораторию, он все чаще начинал ощущать себя человеком залетным, оказавшимся здесь случайно.
Играло радио, в отгороженном тумбочками углу -- маленьком женском государстве, дамы пили чай с пряниками и кексом. На мужской территории, на столах, обугленными окурками дымили брошенные паяльники, угрюмо стояли полуразобранные приемники и телевизоры. Телевизоры были какие-то до мелочей одинаковые, кряжистые, больше похожие на серванты и шкафы. В скучном одиночестве очкарик щелкал рукоятками осциллографа, сосредоточенно тычась в расцвеченную проводами схему. Хрупкая спина его нервно подрагивала, лицо выразительно морщилось. Евгений Захарович поймал
себя на мысли, что стоять и смотреть на работающего человека удивительно приятно. Еще бы прилечь, да подпереть голову ладошкой...
По институту разнеслись далекие удары. Кто-то опять ремонтировал мебель. Сколько помнил себя Евгений Захарович, в институте постоянно чинили мебель. Гвоздями, шурупами, казеином, эпоксидной смолой и обыкновенной проволокой. Свинченные и склеенные столы и стулья держались неделю или две, а затем начинали постепенно чахнуть. Раскачиваясь на ревматических ногах, они теряли с грохотом одну за другой составные части и в конце концов бессовестно разваливались, оставляя хозяев с носом. Такая уж это была мебель, и сбей ее хоть стальными уголками, Евгений Захар
ович не сомневался, -- все повторилось бы в точности и в том же порядке.
Посмеивась, в лабораторию грузно вошел Васильич, любитель чешского и жигулевского пива, отец троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
-- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер -- все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели. Ты, Женек, как считаешь?
Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же, оторвавшись от загаженных канифолью плат, глубокомысленно потер лоб.
-- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
-- Согласен, -- Васильич с готовностью хохотнул.
-- О чем говорим? Чему хохочем? -- в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.
-- Спорим, кто проживет дольше -- машинные языки или мебель.
-- Кто пива не пьет, долго не живет, -- многозначительно произнес некто.
-- Вот и я говорю: пивка бы! -- шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
-- Кто за пивко, па-пра-ашу поднять и опустить!
-- Пивко -- это неплохо, -- подтвердил Васильич.
-- Вот и проголосовали! -- Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: -- Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы -- и в центр!
-- Ящичек! -- заорали из коридора.
-- Ага, может, два?
-- Не рассуждать, курсант!
Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
-- Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
-- Ничего, карбованцами возьмешь.
"Мены" послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном, поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым -- просто. Надо только этого крепко захотеть. Хлебнувший пива добреет на глазах. Значит... Значит, хотеть пива -все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...
Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и, барабаня по клавишам, набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном поинтересовался ходом ЭКСПЕРИМЕНТА. Ответили с привычной уклончивостью, с должной долей тумана. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: "Эх, ты, а еще друг!..", он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную скрепку.