– Ради всего святого, Гонсало! Ты спятил? Как ты мог подумать, что я поверю в твой рассказ о пребывании на Иерро, если сейчас ты несешь несусветную чушь: будто какая-то травка, о которой никто слыхом не слыхивал, выступает в этой истории в роли главного злодея?
– Сожалею, что ты так это воспринимаешь, но тебе придется согласиться с тем, что любая история имеет свою подноготную… – невозмутимо ответил его собеседник. – И хотя то, что я собираюсь тебе изложить, это всего лишь мои собственные соображения, они небеспочвенны: как-никак я провел на островах больше тридцати лет, говорю – один из немногих – на языке туземцев и посвятил много времени изучению их обычаев.
– Несомненно, но все же в отношении этого самого орхила или как там он называется, думаю, ты преувеличиваешь.
– Может, ты изменишь мнение, если я скажу, что так или иначе он явился причиной смерти моей жены и ребенка, которого она ждала.
– Этого я не знал, – извинился собеседник, явно смутившись. – Мне жаль, что я тебя расстроил.
Гонсало Баэса протянул руку и похлопал ею по руке своего друга, ответив ему с некоторым подобием улыбки:
– Ты меня вовсе не расстроил, поскольку не мог подозревать о существовании какой-либо связи между одной из примитивнейших форм жизни, произведенной природой, и самым совершенным созданием той же природы… – Антекерец несколько мгновений сидел, не шелохнувшись, уставившись в самый темный угол просторной столовой, и наконец проговорил – больше для себя, чем для человека, разделявшего с ним трапезу: – Я все еще не понимаю, как это могло случиться…
Воцарилось неловкое молчание: один из сотрапезников, казалось, погрузился в море горечи, а другой не знал, как ему поступить, поэтому сидел тише воды ниже травы, пока хозяин дома, словно вернувшись из другого мира, не решил заговорить:
– Секрет орхила заключается в том, что без него нельзя обойтись при производстве одного невероятно дорогого и ценного вещества.
– Это что, афродизиак?
– Нет.
– Эликсир вечной молодости?
– Тоже нет.
– Яд, который нельзя обнаружить?
– Ничего такого драматичного… – невозмутимо ответил Гонсало Баэса. – Просто-напросто из орхила добывают краску пурпурного цвета, а пурпур – символ власти, поскольку только императоры, короли и кардиналы имеют право окрашивать свои одежды в такой необычный и дорогостоящий цвет.
– Какая глупость!
– Абсолютная глупость, – вынужден был признать отставной генерал. – Известно же, что животные имеют весьма ограниченную способность к мышлению, тогда как мы, люди, можем стать необычайно умными или необычайно глупыми. – Он пожал плечами, словно этого было достаточно для подтверждения правильности его слов, и добавил: – То, что кто-то может считаться более важным, чем остальные его сородичи, только из-за цвета одежд, неоспоримо доказывает, что человеческая глупость не имеет пределов.
– С этим я согласен, но не пойму, какое отношение это имеет к несчастьям островитян.
– Имеет, и самое непосредственное… – возразил ему старый друг. – Судя по тому, что мне удалось выяснить, почти две тысячи лет назад финикийцы обнаружили, что Канарские острова являются тем местом в мире, где больше всего орхила, поскольку он растет только на утесах, о которые неистово бьются атлантические ветры.
– Как это обнаружилось, если, насколько я понял, они пускались в плавание только по Средиземному морю?
– Не имею ни малейшего представления, но известно же, что у них были поселения в Андалусии, так что рано или поздно они должны были проникнуть в океан. Зато мне доподлинно известно, что финикийские торговцы завезли на острова сотни рабов и создали колонии, занимавшиеся добычей орхила и производством краски. Вполне возможно, что в период упадка торговли о них забыли, и те, кого мы называем гуанчами (хотя я настаиваю на том, что слово использовано неверно), ведут свое происхождение от них.
– Всегда считалось, что островитяне произошли скорее от берберов.
– Дело в том, что некоторые из них имели своими предками рабов, которых финикийцы захватили во время похода на север Африки, а другие, главным образом на Фуэртевентуре и Лансароте, добрались до островов самостоятельно с близлежащих берегов пустыни. Однако, на мой взгляд, обитатели западных островов были привезены единственно с целью сбора орхила.
Прелат несколько секунд хранил молчание и вновь с воодушевлением принялся за аппетитного кролика, который уже начал остывать. Затем вытер рот тыльной стороной ладони и, наконец, заметил:
– Даже если и так, нет сомнения в том, что им оказали огромную услугу, поскольку лучше уж быть рабом, забытым на райском острове, чем бербером в североафриканских каменистых урочищах. Но впрочем, эта тема к делу не относится…Что еще ты мне расскажешь об орхиле?
– Что он растет очень медленно на своего рода корке, покрывающей вулканический камень. Если корка, соединяющая его с утесом, ломается, он в этом месте уже больше не вырастает, поэтому следует крайне осторожно срезать листья, которые едва достигают длины фаланги пальца. Я также выяснил, что французы Жан де Бетанкур и Гадифер де Ла Саль прибыли на острова не из любви к приключениям и не из жажды славы: они искали орхил, поскольку происходили из одного района Нормандии, известного своими красильнями. Говорят, лет двести назад один флорентийский путешественник обнаружил в Сирии древний папирус, в котором описывался секрет финикийцев, касавшийся способа изготовления пурпура на основе орхила. Он разбогател и передал формулу своим сыновьям, и поэтому семья стала называться «Оркилаи».
Не ведаю, каким образом этот папирус попал в руки нормандцев, но знаю, что в годы своего пребывания на островах они занимались производством краски, вот поэтому некоторые туземные женщины научились это делать.
– И ты предполагаешь, что Гарса была одной из них?
Отставной генерал несколько раз кивнул головой. Казалось, он мысленно вернулся в прошлое – на много-много лет назад.
– Я не предполагаю, а точно знаю, потому что этому обучила ее бабушка, и очень скоро она предупредила меня об опасности: что произойдет, если проклятая и уже забытая пурпуровая лихорадка вновь овладеет островом. «Жидкость, которой окрашивают шкуру, столь же бесполезна, сколь и разноцветные бусы… – сказала она мне. – Это не еда, не питье, не лекарство от болезней. Однако она может наделать столько же зла среди твоих соплеменников, сколько бусы – среди моих».
– Тонкое замечание, спору нет… – согласился прелат. – И, на мой взгляд, нетипичное для человека, у которого не было возможности учиться.
– Не впадай снова в заблуждение, к несчастью весьма распространенное, не путай ум с образованностью, – тут же укорил его собеседник. – При дворе я был знаком с сотнями ослов, по виду вроде бы образованных, тогда как десятки людей, которых мы считаем темными, отличаются невероятной сообразительностью. И хотя мне неловко в этом признаваться, лучшим доказательством служит тот факт, что Гарса за три месяца успела изучить испанцев лучше, чем я – ее соплеменников за целое десятилетие.
9
Продолжительные пересвисты проносились над ущельями, достигая вершин скал; получавшие сообщения с юга тут же передавали их на север, вследствие чего на второй день в первый час пополудни на берегу появились четверо членов Совета старейшин во главе с неизменно суровым Бенейганом.
Первым делом они расселись вокруг холмика, на котором лежал труп юноши, желая своим молчанием оказать ему последние почести, но где-то через час потребовали, чтобы юная Гарса явилась к ним и объяснила, по какой причине она приняла необычное решение соединить свою судьбу с чужеземцем, хотя, как известно, благодаря своей красоте и достоинствам была предназначена в жены предводителю.
– Я уже стала женой предводителя, – твердо ответила девушка. – Только мои родители могли бы возразить против нашего союза, но поскольку они этого не сделали, я не понимаю, к чему подобные расспросы со стороны людей, которых я даже не знаю.
– Таков обычай…
– Но не у нас… – заметила девушка. – Если моя семья, когда нам приходилось туго, никогда не получала помощи с севера, с какой кстати мы должны отчитываться в наших действиях?
– Иногда вы пользовались нашей водой.
– Закон гласит, что пастбища и вода, где бы то ни было, принадлежат всем, и мои сородичи никогда не возражали, чтобы скот спускался на наши земли, когда на севере была засуха.
Представитель высшей власти на острове, Бенейган, который до этого момента ограничился тем, что слушал, так как положение не позволяло ему опускаться до разбирательства «простой домашней проблемы», жестом приказал всем замолчать. Он внимательно посмотрел на девушку, осмелившуюся разговаривать с Советом старейшин столь непочтительным тоном, и затем сказал:
– Твоя дерзость превосходит твою неоспоримую красоту, но меня беспокоит, что ты ведешь себя так, полагая, что, раз ты являешься женой чужеземца, его власть тебя защищает. – Он легонько указал на нее концом длинного копья, которое всегда носил с собой, и добавил: – И все же тебе не следует забывать, что ты по-прежнему живешь на острове, и тот факт, что ты спишь с пришельцем, не отменяет того, что ты связана с нами кровными узами.
– Я этого не забыла и никогда не забуду, – успокоила его девушка. – Тем не менее хочу тебе напомнить, что, согласно нашим самым древним обычаям, когда женщина соглашается навеки соединиться с мужчиной, она должна служить ему, подчиняться и даже покинуть свою семью, чтобы войти в семью супруга… – Она сделала короткую и выразительную паузу перед тем, как завершить свою речь. – И я так и поступила.
– Этот закон был придуман не для чужеземцев.
– Это трудно утверждать, поскольку он был установлен, когда на остров еще не прибыл ни один чужеземец, однако они уже здесь, и этого никто не может отрицать… – Девушка сделала короткую паузу и добавила: – Я хочу, чтобы было ясно только одно: я никогда не поступлюсь интересами моего народа ради супруга, так же как никогда ничего не сделаю во вред супругу ради моего народа. Скорее наоборот: испытывая любовь к обоим, я считаю, что многое могу сделать для всеобщего блага.
Вождь островитян, который явно не привык к тому, чтобы кто-то ему перечил, особенно если это молодая женщина, выказавшая не по возрасту живой ум и красноречие, ответил не сразу. Он покрутил в ладонях копье, с которым никогда не расставался, словно, когда он ощущал его в руках, ему лучше думалось, и после долгой паузы заметил:
– Как тебе верить, если, насколько я понял, ты уже отреклась от наших богов, приняв бога испанцев.
– Моя семья никогда не принимала ваших богов, точно так же как я не принимаю бога испанцев. Моя бабушка, очень мудрая женщина, внушила мне, что существует только два бога, которых мы должны любить, бояться и уважать: солнце и вода. Вот они действительно нас защищают, потому что во мраке ночи царит смерть, а без воды нет жизни.
– Да как ты смеешь?! – воскликнул вне себя один из старейшин, будучи не в силах справиться с негодованием, хотя по своему положению он не имел права вмешиваться, пока Бенейган вел разговор. – Нас создали Эраоранзан и Монейба, мужчина и женщина, и только они…
Он осекся, заметив суровый взгляд своего предводителя, который немедленно обратился к Гарсе:
– Уж не думаешь ли ты, что что-то может родиться иначе, чем от союза двух существ противоположного пола? Если это внушила тебе твоя бабка, ты должна считать ее не мудрой старой женщиной, а сумасшедшей старухой.
– Солнце – мужчина, а вода – женщина… – последовал уверенный ответ. – Каждый день солнце посылает в море свои лучи, и в результате рождается дождь, который ветры толкают к островам, позволяя деревьям и растениям нас питать. И я никогда не видела ни Эраоранзана, ни Монейбы, которые делали бы нечто подобное.
– Ты никогда их не видела, потому что боги невидимы.
– Мне кажется нелепым поклоняться невидимым богам, которые ничего для нас не делают, и не поклоняться солнцу и воде, которые дают нам все.
– Их гнев падет на твою голову.
Прекрасная туземка пожала плечами, показывая, как мало ее тронула угроза, и сказала:
– Не представляю, как они смогут это сделать. Зато мне хорошо известно, каким сильным бывает гнев солнца, когда оно решает нас наказать, или воды, когда она отказывается прийти нам на помощь, потому что мы ее обидели.
– А вот как раз сейчас мы ее и обижаем, позволяя чужеземцам использовать ее не для того, чтобы утолять жажду или дарить жизнь, а для чего-то иного, и это меня беспокоит, – нехотя признал Бенейган, резко ударив своим длинным копьем о землю. – Может быть, смерть бедного юноши служит нам предупреждением о том, что может произойти, если мы не положим конец этому безумию. И я забуду твои оскорбления и твою неслыханную дерзость, если ты убедишь испанцев впредь не искушать наших людей.
– А почему я должна это делать?
– Потому что своими бусами, тканями и зеркалами они добьются того, что мир и согласие исчезнут, как исчезает ветер, раскачивающий деревья, – с горечью ответил он. – Мужчины соревнуются между собой, желая ослепить женщин незатейливыми безделушками, и дело дошло до того, что уже не одна поддалась на мужские уговоры, лишь бы заполучить то, чего нет у соседки.
Старик с белыми длинными волосами, к которому все явно испытывали величайшее почтение, подал почти незаметный знак, подняв голову, и этого оказалось достаточно, чтобы ему дали слово.
– Зло уже совершено, и отрава обладания тем, что раньше не было нужно нашим людям, подчинила себе их волю… – сказал он. – Однако, как я себе мыслю, решение заключается не в том, чтобы запретить хождение зеркал и бус, а как раз наоборот: чем их будет больше, тем меньше ценности они будут представлять, а поскольку от этих предметов в общем-то нет никакого проку, наступит такой момент, когда на них и не взглянут. И все же, стоит их сейчас запретить, как они тут же станут предметом вожделения, потому что жизнь меня научила, что запретное желанно в большей степени, чем дозволенное.
– В этом, возможно, Тенаро прав, а я ошибаюсь… – без колебаний признал Бенейган, обращаясь к остальным. – В далекие времена, когда власть находилась в руках одного человека, люди боролись и даже убивали ради того, чтобы ее заполучить, а вот с тех пор, как мы управляем с всеобщего согласия и власть не приносит доходов, она перестала интересовать большинство людей. Тем не менее я по-прежнему считаю, что данные предметы порождают беспорядок и поэтому представляют опасность.
Старейшина Тенаро несколько раз кивнул головой, молча показывая, что разделяет его опасения, но почти тут же снова поднял руку и сказал:
– Если из уважения к преклонному возрасту мои советы будут приняты во внимание, то, по-моему, следует разрешить торговлю с чужеземцами, обменивая то, что они нам предложат, на скот или продукты питания, но не на орхил.
– Но ведь орхил свободно растет на утесах! – тут же запротестовал один из присутствующих, словно подобное предложение показалось ему глупостью. – Нам дают нечто ценное в обмен на какую-то жалкую травку, которая ничего не стоит.
– Одно дело – сколько она стоит, другое – во сколько она нам обходится, – невозмутимо заметил Тенаро. – Она уже стоила нам одной жизни и стоит воды, а это гораздо более важные вещи, чем зерно или скот. Мы можем из года в год выращивать ячмень или разводить коз, но если у нас не будет воды или молодых рук – мы пропадем… – Он сделал короткую паузу и добавил: – А еще мы должны попросить чужестранцев прекратить строить хижины и заборы из бревен, благо для этого полным-полно камней. Мне пришлось прожить почти всю свою жизнь, чтобы увидеть, как восстанавливаются леса, которые извели французы.
Все уважали старого Тенаро за рассудительность и мудрость. Кроме того, он был единственным живым родственником доблестного Тинери, легендарного рыбака, убившего бискайца Ласаро, наемника, который семьдесят лет назад во главе бандитской шайки, собранной из отъявленных головорезов с половины Европы, приехал на остров в поисках орхила.
Этот самый Ласаро, которому французские норманны без всяких на то оснований присвоили титул «губернатора Иерро», устроил здесь настоящий ад, охотясь за самыми молодыми мужчинами, чтобы продать их в рабство, и преследуя и насилуя женщин, пока однажды неукротимый Тинери не положил конец его злодеяниям, выхватив у него его же шпагу и поразив бискайца прямо в сердце.
Когда французы узнали о происшествии и прибыли для наведения порядка, они не только признали правоту островитян, но и приговорили к смерти пятерых из приспешников Ласаро. По этой причине прочие наемники вскоре сбежали, оставив туземцев в покое, и с того момента угроза для них исходила только от берберских или португальских охотников за рабами, которые время от времени высаживались на их берегах.
Впрочем, с той поры уже немало воды утекло: одна только беззубая старуха, жившая в глубокой пещере и питавшаяся почти исключительно плодами и ящерицами, помнила «демонов с длинными и острыми ножами», которых видела, будучи еще девчонкой, когда они повсюду рыскали, пытаясь поймать ее сестру.
«Они спорили, кто первый возьмет ее силой, потому что она была непокорной и невероятно красивой, – рассказывала старуха. – Но еще и очень сообразительной, и, так как она взбиралась по скалам, словно настоящая коза, и прекрасно владела пращой, она всегда оказывалась наверху первой, вынуждая преследователей отступить под градом камней…» Тут старуха, довольная, начинала смеяться, показывая два своих единственных зуба, и добавляла: «Не одному проломила череп-то. Так никому и не удалось к ней прикоснуться, пока она сама не позволила себя поймать брату Тинери; она заставила его сделать ей пятерых сыновей и дала старшему из них имя Тенаро».