Кажется, теперь она и сама испугалась. Петя глядел строго и грозно.
Девушка быстро созналась, что чемодан – в соседней комнате у подружки под кроватью. Чемодан был извлечен.
– Открывала? – спросил Петя тоном следователя. – Если пропала бутылка виски в дорогу – задушу.
– Не открывала я, – запричитала бедная Надя, дрожа и крестясь, – ей-Богу.
– Замки целы, – сказал Петя, – пошли.
Но тут Петя сделал жест, которого я от него не ожидал: он подошел к кровати и погладил Надю по голове. Он провел ладонью по ее мокрой от слез щеке. И пробормотал что-то вроде может, ты и права, и надо хоть иногда себе потакать…
– Я твой должник, – сказал Петя уже на улице. Мне бы послать его по матери, но я лишь поцеловал Петю на дорожку.
После обыска нужно проветрить помещение
Все, так сказать, жертвы Петиных страстей – так, во всяком случае, подавали дело строгие дамы, наблюдавшие не без раздражения и доли ханжества Петину жизнь со стороны, – лишившись рано или поздно
Петиных объятий, отнюдь не гибли от растоптанной любви, но отлично устраивались, выходили замуж и рожали детей, испытывая к бывшему мужу ли, любовнику ли скорее благодарность. Вышла замуж Мяйле, став матерью двух прелестных малышей, вышла замуж Татьяна и тоже родила двоих девочек. Быть может, не так складно пошла жизнь у Иры, она выходила после Пети замуж трижды, но всё у нее не ладилось, все ей казались пресноваты. Вот и эта история, которую я сейчас расскажу, закончилась для девушки Али, по домашнему имени – Татарин, самым распрекрасным образом: она, бросив ради Пети жениха, потом вышла замуж за краснодеревщика, по тогдашним меркам, состоятельного человека, и родила целых четверых татарчат.
Их роман с Петей развивался достаточно драматично и страстно, не без доли цыганщины. Эта самая Алечка действительно была татаркой – подружкой Лизы. Обстоятельства ее возникновения в семействе Камневых были экстравагантны. У Лизы появился не совсем обычный поклонник: верующий иудей с пейсами, при этом генеральский внук, – несмотря на тихий полуофициальный антисемитизм, в советской армии были даже и генералы-евреи. В те годы, как и в другие периоды истории, золотая молодежь искала себя. Так, Лизин приятель на первом курсе отметился тем, что в компании таких же, как сам, обкуренных балбесов из состоятельных семей срывал на улице Горького красные первомайские флаги. Но был отмазан, как тогда говорили, дедушкой-генералом, хотя ему светила если не колония, то армия точно. Не найдя себя на почве антисоветского флагоборчества, юноша возмечтал о Палестине. И чем талмудистская вера хуже с точки зрения духовных исканий, скажем, буддистской? Не говоря уж о том, что в те годы во Внутреннюю
Монголию по туристической путевке было никак не попасть, и в Тибет по вызову тети не пускали.
У этого юноши оказался товарищ по кружку подпольного изучения иврита, со школьной скамьи имевший невесту, эту самую стройную и худенькую татарку с прелестной порочно-застенчивой улыбкой: она тоже собиралась вместе с суженым отбыть не сегодня завтра в страну обетованную. И тоже учила иврит, каковое учение ей, закоренелой троечнице, давалось трудно. Она и Лиза, познакомившись таким образм, подружились.
Дальнейшие события мне известны в пересказе Лизы. Летом Елена
Петровна на пару со старинной своей ленинградской подругой, женой коллеги мужа, сняла милейшую дачку в Усть-Нарве, старинном ганзейском курорте на территории Эстонии, с дореволюционным еще деревянным вокзалом в прибалтийских белого песка дюнах, с надгробным камнем Игоря Северянина у дороги, с целым дачным поселком, принадлежавшим некогда джаз-банду Утесова. Кто там бывал, тот помнит, что городок стоит по левую сторону устья Нарвы, при впадении ее в Финский залив. А на другой стороне реки жилья нет, но густится сосновый бор с маслятами. Именно обилие грибов в то лето, по мнению Лизы, и изменило так круто личную жизнь ее подруги Алечки по прозвищу Татарин.
Поскольку муж Виктор Владимирович Камнев и на эту дачу ехать наотрез отказался, а ленинградскую подругу позвали домашние дела, то Елена
Петровна, чтобы дача, снятая на весь сезон, не простаивала, призвала молодежь. Приехала Лиза с тогдашним своим, первым и недолгим, мужем-невропатологом, холостой и веселый Петя, сообразивший, что как-нибудь, соскучившись в кругу семьи, доберется автобусом от Нарвы до Таллина, куда его звала в гости милая эстонка Эве, окна спальни которой, по ее рассказам, выходили ровнехонько на площадь Ратуши. И
Петя решил, что будет весьма складно, валяясь в постели и держа русую головку Эве на плече, слушать шипенье дров в камине, смотреть на соборный шпиль и на старинные часы на башне, на печные трубы на крышах Старого города, отглатывая понемногу тягучий ликер Вана
Таллин – такое у братишки было европейское настроение, смеялась потом Лиза.
Но вышло все иначе: за Лизой ринулась ее подруга Аля, заявив, что, из-за подачи заявления на израильскую репатриацию, это ее лето, – быть может, последнее лето на родине. В скобках заметим, что Эстония никак ее родиной не была, она имела в виду Советский Союз, наверное, но, скорее всего, все-таки Петю. Поскольку, по наблюдениям Лизы, Аля давно была в ее старшего брата тайно влюблена, хоть Петя этого и не замечал. И Лиза ему ничего об этом не говорила, не замечает – и слава Богу. Петя, как и многие русские светские православные, был по складу скорее пантеист, чем христианин, точнее – стихийный язычник и потому, наверное, был заядлым грибником. Однажды вечером, когда вся компания, включая Елену Петровну, сидела за вечерним чаем,
Петя объявил, что на следующее утро встает очень рано – за грибами, а потому отправляется почивать. Ему было страшно скучно с нами, заметила Лиза немного обиженно. Петя действительно рано поднялся, стараясь не шуметь и никого не будить, тихо выпил кофе на кухне и отправился. Я услышала сквозь сон, как шебуршится за стеной
Татарин, вспоминала потом Лиза, и уже тогда все поняла… Аля нагнала Петю, который шагал к паромной речной переправе, заявила, что тоже любит собирать грибы и вообще, при этом сладко потянулась, выставив бугорки грудей. Петя, должно быть, лишь пожал плечами, сказал что-нибудь дежурное, мол, вдвоем веселее, но, должно быть, не был доволен: его совершенно не тяготило одиночество, потому что в лесу надобно размышлять.
Знает только бор сосновый, как поладили они, лишь однажды Петя, почесываясь, вспомнил, что мох был сухой. Как бы там ни было, но одним прекрасным днем в сентябре Петя спросонья открыл дверь своей квартиры на нежданный звонок и обнаружил на пороге Татарина с чемоданом. Наверное, с тем самым, который до того был собран для отъезда в Палестину. Мне неизвестно, какие чувства вызвало у Пети, так складно устроившегося в своей позе холостяка, это явление. Так или иначе, но отправить Татарина обратно к гражданскому мужу у него духу не хватило. И Аля стала жить у Пети на положении тоже гражданской жены, причем оказалась замечательно подходящей подругой: веселой, богемно неприхотливой и, как увидим, отнюдь не робкого десятка. Она, притершись в семье московских отказников, как назывались тогда не с первой попытки убывавшие по израильским визам эмигранты, сделалась довольно типичной для того времени подругой диссидента, сейчас этот тип почти не встретишь: лихой, ироничной, курящей, с матерком и порывами к самопожертвованию. Но и со скрываемой до времени тягой к простому женскому счастью. Петя не мог последнего нюанса не чувствовать, скажем, однажды он застенчиво признался, когда я был у них в гостях, что Алина мама подарила нам тахту. Этот двуспальный предмет обихода позже исчез, отправившись на дачу к какой-то из Петиных подружек…
Конечно, образцовым мужем Петя и тогда не был, был склонен к неожиданным исчезновениям, многих своих связей не прерывал, ходил на приемы в американское посольство, куда своего Татарина не брал.
Алечка относилась с пониманием, Петю обожала, была ручной и старалась не огорчать хозяина такими проявлениями, как сплин, ревность, капризы, не говоря уж о нежданной беременности. Поэтому в один прекрасный вечер, когда Петя, до того мирно сидевший за столом и попивавший водочку, вдруг забеспокоился, занервничал, нежданно засобирался, заторопился, Алечка на это особого внимания не обратила. Ну бывает, ну попала спьяну вожжа под хвост, ну утомился домашним бытом, хотя было уже около десяти вечера.
Однако все оказалось не так просто. Потом Петя говорил, что такое бывало с ним не раз: какое-то физическое ощущение надвигающейся опасности, животная тревога, как у крыс, предчувствующих пожар в доме или крушение судна. Он отправился в тот вечер к одной своей старинной одинокой подруге на другой конец Москвы, у которой успокоился, заснул и продрых до обеда. Очнувшись, он принял душ и вспомнил о своих вечерних страхах. И позвонил домой. Татарин сказала, что они пришли минут через десять после его исчезновения, что обыск вопреки закону – она знала законы – длился заполночь, что унесли все рукописи, обе машинки и даже едва початую пачку чистой бумаги. Паспорт взяли? – тут же спросил Петя. Паспорт остался на месте, на полке в шкафу. Значит, это не арест, утешил
Петя подругу. У меня к тебе просьба, Алька: комнату после них нужно проветрить.
– Уже сделано, – весело сказал сообразительный Татарин.
И Петя понял, что во всем виновата случайная публикация в зарубежном журнале Гондвана, издававшемся в Париже одним коллекционером-меценатом и до России почти не доходившем, подборка из тех самых юношеских физиологических рассказов о бедных людях,
униженных и оскобленных Страны Советов. В интервью, которое давал издатель-меценат радиостанции Свободная Европа, он рекламировал свое начинание и среди авторов назвал Камнева Петю – так передали
Кобелевкеры, которые слушали вражеское радио регулярно. Такие вещи в те годы можно было счесть провокацией или списать на эмигрантскую тупость, потому что органы тоже слушали радио внимательно: позже
Пете на допросе зачитывали цитату из радиоперехвата, так у них на их языке называлась расшифровка записи передачи. И даже одна эта деталь говорила о степени ностальгии КГБ по временам массового отлова американских шпионов при Хрущеве, в разгар холодной войны.
Теперь же на их долю осталась одна мелочевка, и они не могли не понимать, что все-таки никак не тянет на орден или очередную звезду возня с раздолбаями вроде Пети.
Об обыске тоже передали по голосам, как вкупе назывались тогда в интеллигентских кругах западные радиостанции, вещавшие по-русски. И
Петя впал в моду, как он выражался. Конечно, среди знакомых Пети были такие, у кого это дело вызвало опаску. Должен признаться, к таковым относился и ваш покорный слуга: я все-таки работал в советской редакции, а Петю с очевидностью относило в лагерь диссидентский, хотя до прокламаций дело еще не дошло. Нашлись и такие, из случайных собутыльников и партнерш, кто вовсе перестал
Пете звонить. Но времена на дворе стояли легкомысленные, партийных
геронтов не только, что перестали бояться, но над ними открыто потешались, в действиях КГБ стало проступать что-то шутейное, карнавальное, наверное, наиболее чуткие из этих солдат партии уже предчувствовали перемены, которые, к слову, не замедлили воспоследовать – лет через пять. И место давних Петиных знакомых постепенно заступили другие, которые потянулись к Пете с самыми разными предложениями, подчас экстравагантными. Впрочем, даже легкомысленный Петя кое в чем стал подозревать подвох, а в самих посетителях и в их инициативах – откровенную глупость, если не провокацию.
Скажем, однажды Пете нежданно позвонил довольно туманный знакомый, обитатель города Симферополя, с которым Петя познакомился, когда был зимой в Доме творчества в Ялте. Знакомство это было довольно странным, и, когда Петя изложил мне подробности, я заметил, что все эти обстоятельства напоминают рассчитанную на него, на Петю, западню. Ты думаешь? – обронил Петя и посмотрел на меня задумчиво.
Судите сами. Среди скучнейших будней Дома творчества происходит следующее: к Пете в парке подходит молодец наружности подпольного художника-нонконформиста, в патлах и бороде, и, провинциально выговаривая слова, предлагает выпить, а то здесь не с кем. Когда он представился, у Пети отпали сомнения – выпить ли с ним. Выпить с ним было надо: это был малый родом с Алтая, но семья у него в
Симферополе, по специальности художник-оформитель, и теперь у него постоянная работа – в Феодосии, где он в храме реставрирует иконостас. Нынче я в отпуске, сказал он. Парень обладал замечательной фамилией Пифтанкин и оказался сластолюбив, но застенчив и совестлив. В первый же день выпивания он поведал, что успел соблазнить здешнюю поломойку, которой целый вечер помогал мыть полы. Она сказала, что муж ее предупреждал, когда она устраивалась на работу в этот Дом, что там тебя будут драть; она отвечала, что, мол, нет, там интеллигентные люди, но муж оказался прав, теперь она видит. Когда она отдавалась богомазу, лежа на спине на узкой кровати в его номере, то загораживала красной, воспаленной от хлора, рукой глаза, будто от солнца.
На второй день Пифтанкин изложил, что в гостинице Ялта живет у него кореш, тоже художник, который взял зимний подряд на декоративное панно из смальты на гостиничном пляже. И который ждет их обоих в гости, Пифтанкина и Петю. Вопросов не возникало, нужно было ехать, благо недлалеко. Звали кореша Лева, несмотря на то что он был по происхождению грузин из Сухуми. Лева оказался приветливым, но хитроватым жиганом, самодовольным, гладким, сытым, денежным, и, когда Петя после бутылки коньяка наивно решил уточнить, не учились ли друзья вместе в художественном, скажем, училище, те переглянулись, и грузин уточнил, что сам он художеством не занимается, а держит в Симферополе цех по изготовлению кафеля.
Заметим, что до официального разрешения в стране кооперативной деятельности и индивидуального бизнеса было еще далеко. Короче, это был цеховик, подпольный предприниматель, и единственное, что сообразил Петя: что пить на его левые бабки отнюдь не зазорно. И еще два дня пил с ними коньяк Белый аист, не выходя из гостиничного номера гостеприимного бандюка.
И вот теперь, как раз после обыска, этот самый Лева вдруг обнаружился в столице и напросился в гости. Отказать было нельзя.
Когда гость приехал, дома Петя был один. Едва Лева вошел, от водки отказался решительно и разложил на столе на кухне аккуратно завернутые в тряпочки иконки в серебре – финифть. И спросил, нет ли у Пети кого-нибудь, кто интересовался бы все это приобрести. Ну коллекционера. Продавец все предлагал Пете подержать вещички, чтобы лучше рассмотреть, но Петя демонстративно убрал руки со стола. Когда он мне рассказывал об этом странном визите, я спросил, отчего он вдруг проявил такую предусмотрительность. Мне не понравились его глаза, и я ждал, что дверь откроется, и опять придут с обыском, сказал Петя. Из чего я мог заключить, раз он позаботился даже об отсутствии отпечатков своих пальцев на этом опасном товаре, что в
Пете наконец-то проснулось чувство самосохранения.
Здравый смысл Петя проявил и во время другого посещения. Один далекий знакомый напросился с визитом, но явился не один. Он привел с собой довольно потрепанного мужичишку с сальной гривой пегих волос и с узенькой худой бороденкой. Оказалось, что этот посетитель – дьякон, которого за внутрицерковное инакомыслие выгнали из прихода в
Москве и сослали в Луганск, что ли. Пострадал святой отец из-за того, что написал меморандум – тогда недовольные властью писали не статьи или там опыты, но меморандумы – о разорении большевиками в тридцатых годах одной женской обители, в которой он иногда по праздникам помогал служить. И просил Петю меморандум спрятать, а при случае переправить на Запад. Тут уж Петя откровенно рассмеялся и спросил, не делают ли в его Луганске колбасу из детей. Дьякон покоробился.
– Ко мне тут подходил один человек, – пояснил Петя, – и попросил передать на радиостанцию Свобода, что в его родном городе производят такую колбаску. Но я вынужден был объяснить, что на этой радиостанции не служу…
Но случались и менее дурацкие визиты. Скажем, к Пете приходил странный человек по фамилии Альперт, который написал брошюру Как вести себя на допросе. По образованию он был инженер и работал на автобазе, проверяя техническое состояние поливальных машин перед их выходом на линию. Брошюра была очень толковая, для лучшего понимания и запоминания своих конституционных прав балбесами-неофитами, которые впервые попали в контору на допрос, все правила были сочинены и расположены так, что получался своего рода акростих, заглавные буквы образовывали что-то вроде тыква. Пете понравилась доступность и несомненная полезность этой инструкции, а также порядочный, почти академический, вид самого просветителя, он напоил дядю чаем, и расстались они дружески. Вскоре выяснилось, впрочем, что этого самого Альперта посадили-таки на три года, несмотря на его квалификацию. Причем применив ту самую знаменитую статью о
распространении клеветнических измышлений, что было по-своему забавно: осужденный популяризировал как раз их собственные, советские, нормы права. Впрочем, его теория предполагала невыносимое для властей допущение, что они с бухты-барахты должны соблюдать какие-то конституционные права умников и буквалистов, вовсе не для них писанные. У них же одно право – спать возле параши.
Еще один визит оставил у Пети впечатление милое и грустное, как он сам выразился в духе нынешней женской прозы. К нему завалился один поэт и критик, парень ученый, кандидат филологических наук, которого
Петя знал с молодости и которому симпатизировал. Тот был из породы чудаков, чуть не от мира сего, правдоискатель, и скажу сразу, что через год после этих событий он трагически погиб: на улице его, пребывавшего в виде не самом трезвом, сбила машина. Пришел он к
Пете, так высоко себя зарекомендовавшему в мире неподцензурной отечественной словесности, с предложением организовать подпольный литературный журнал. Идея не была оригинальной, самиздатовские альманахи и журнальчики возникали то тут, то там. Чаще всего их отлавливали на первом же номере, но в Питере, скажем, несколько таких журналов держалось довольно долго. Петя крякнул, ответил уклончиво. Он вспомнил дурацкую историю, приключившуюся незадолго до этого с этим самым поэтом. Он и его товарищ по цеху, работавший в сторожке, крепко выпивши, развлекались тем, что издевались над советской властью, – это было общепринятое домашнее времяпрепровождение, развлечение вроде игры в дурака, и один другого попросил написать расписку, что, мол, такой-то давно работает на