– Есть одна вещь, которая еще более опасна, чем эти твои любимые педали, – повторил сержант, – и это плохо закрепленная вставная челюсть. Эта штука совершенно убийственна, и если ее проглотить, долго после этого не протянешь, потому что это ведет, хотя и непрямым образом, к асфиксии[27].
– Но ведь никакой опасности проглотить педаль-«крысоловку» нет! – воскликнул Гилэни.
– Если носишь вставную челюсть, нужно иметь хорошие зажимы, – продолжал свое сержант, – и массу красного сургуча, чтоб закрепить эту вставную челюсть на небе во рту. А ну-ка посмотрите на тот куст, точнее под него, выглядит подозрительно, но ордера на осмотр не нужно.
Куст был небольшим, простой дрок, представитель, так сказать, женской части семейства этих растений. На разной высоте на кусте висели запутавшиеся среди веточек стебельки сухой травы и маленькие пучки овечьей шерсти. Гилэни быстро опустился на колени и стал шарить руками в густой траве под кустом, выдергивать целые пучки с корнем. Вид у него был, как у роющего землю дикого животного. Покопавшись не более минуты, он вытащил из-под куста длинный, тонкий черный предмет, похожий на невероятно большую авторучку.
– Вот он, мой насос! – вскричал Гилэни, радуясь находке.
– Я так и полагал, – изрек сержант. – Обнаружение велосипедного насоса является удачно найденным ключом, который поможет нам успешно завершить нашу приватную миссию по обнаружению пропавшей вещи и проведению толкового полицейского расследования. Спрячь этот насос как-нибудь, положи его в карман, так как не исключена возможность того, что за нами наблюдают, следят и идут по нашему следу. Не исключено, что нас выслеживают члены преступной банды.
– Но как вы догадались, что насос спрятан именно здесь, под этим кустом, в этой отдаленной местности! – воскликнул я, пораженный, демонстрируя своим восклицанием крайнее простодушие.
– Хорошо, с педалями все ясно, но как ты относишься к высокому седлу? – стал допытываться Гилэни.
– Вопросы – это как стук в дверь прохожего попрошайки, на них не надо обращать внимания, – важно заявил сержант, – но я обращу на твой вопрос внимание и сообщу тебе, что высокое седло – вполне приемлемая вещь, если имеется все остальное, что требуется для такого седла.
– Высокое седло – незаменимая вещь, если ездишь по холмам, – заявил Гилэни.
Мы шли не останавливаясь, и к моменту, когда прозвучали эти слова Гилэни, мы уже находились у совсем другого поля, в компании коров бело-коричневой окраски. Коровы, когда мы проходили мимо них, взирали на нас спокойными взглядами и медленно поворачивали к нам то один, то другой бок, словно для того, чтобы дать нам возможность изучить расположение цветных пятен на их шкурах, похожих на карты неведомых земель. У коров был такой вид, будто они лично знают нас и наших родичей и имеют о нас всех весьма высокое мнение; проходя мимо последней коровы, я приветственно приподнял шляпу в знак того, что ценю такое благорасположение.
– Высокое седло, – начал разъяснения сержант, – было изобретено неким лицом по фамилии Петерс, которое провело большую часть своей жизни в краях дальних, заморских. Ездил этот Петерс все больше на возвышенных животных – жирафах, слонах и птицах, которые бегают быстрее зайцев и несут яйца, каждое величиной в таз такого размера, который употребляется в паровых прачечных, – в мисках этих держат химические растворы, в которых вымачивают мужские брюки, чтобы свести с них смолу и прочую грязь. Когда же, отвоевав все войны, он вернулся домой, ему пришлось ездить на велосипеде с низким седлом, и это ему весьма не понравилось, и однажды ночью, лежа в постели, он совершенно случайно изобрел высокое седло, которое явилось результатом его постоянной мозговой деятельности и умственных поисков. Фамилия его, как я уже сказал, была Петерс, а вот как его по имени величали – не помню. Высокое седло породило низкий руль. Но высокое седло – это все равно насилие над велосипедом, к тому же от него происходит прилив крови к голове и от него страдают внутренние органы.
– Какие именно? – поинтересовался я.
– Оба, – кратко ответил сержант.
– Мне кажется, это вот тот самый куст, который нам нужен, – сказал Гилэни.
– Как я и предполагал, – заявил сержант. – Засунь руки снизу под него и щупай промискуитетно, то бишь без разбору, вози руками туда-сюда, пока не сможешь удостовериться в факте того, что там что-нибудь имеется кроме естественного отсутствия чего бы то ни было.
Гилэни растянулся на животе на траве, у самого седалища тернового куста, и стал исследовать самые сокровенные и потаенные местечки своими сильными руками, покряхтывая от своих напряженных, хоть и лежачих трудов. Так он некоторое время сотрясался, потом охнул и затих – труды были вознаграждены наиприятнейшим моментом: нахождением велосипедной фары. Гилэни поднялся на ноги и, опасливо озираясь по сторонам, упрятал все найденное в свой бездонный кармашек.
– Все это вызывает приятное удовлетворение и столь услужливо нам преподнесено как несомненно ясное указание на то, что нам необходимо с прежней настойчивостью вести поиск, так как у нас имеются совершенно неоднозначные свидетельства того, что мы наверняка обнаружим велосипед, – изрек сержант.
– Вообще-то, я стараюсь воздерживаться от задавания вопросов, – сказал я очень вежливо, – но не могу не поинтересоваться: что подсказало вам обоим местонахождение этих утерянных предметов? Такой премудрости не учат в наших школах.
– Уже не в первый раз крадут мой велосипед! – возмущенно воскликнул Гилэни.
– В мои молодые годы, – начал очередную свою речь сержант, – половина школяров наших школ носила столько болезнетворных и заразных болезней в своих глотках и слюнях, что поплюй они там и сям даже в необъятной России, то это произвело бы децимацию[28] среди народонаселения российского континента, а уж стоило бы им поглядеть на несжатое поле, как все, что там растет, тут же бы и увяло, и усохло. Но теперь это все прекратилось, теперь проводят обязательные обследования и инспекции ртов, а в те зубы, что еще хоть на что-то годятся, напихивают железо, а совсем уж никудышные выдергивают такой штукой, похожей на кусачки, чтоб перекусывать толстую проволоку.
– Половина всех неприятностей с зубами – от езды с открытым ртом, – заявил Гилэни.
– В нынешние времена, – продолжал свое сержант, – запросто можно встретить целый класс мальчиков, которые только-только начинают учить азбуку, а во рту у них у всех уже добротные крепкие зубы и отменные вставные челюсти, которые делаются по указанию Совета Графства специально для детей и продаются за так или за пол-така.
– Когда едешь в гору вверх по крутому склону, – говорил про что-то свое Гилэни, – начинаешь скрежетать зубами от напряжения, а значит, стесываются самые лучшие их части, а от этого – и атрофический цирроз печени, не от этого непосредственного, но все же связано.
– В России, – рассказывал сержант, – зубы для престарелых коров делают из клавиш старых пианино, но в общем страна эта весьма дикая, цивилизация ее еще почти не коснулась, дороги там или очень плохие, или их вообще нет, только на велосипедные шины ухлопаешь массу денег оттого, что придется их все время менять.
В тот момент мы уже шли по местности, обильно поросшей вековыми деревьями, там всегда было пять часов пополудни. Мы находились в мягком, тихом и спокойном уголке мира, в котором никто ни о чем не допытывался, никто ни о чем не спорил, все благостно и успокаивающе действовало на душу, и от всего этого нападала ласковая сонливость. Никаких животных я не видел, а если какие-то и попадались, то были величиной не более чем с большой палеи руки. Никакого шума, почти никаких звуков вообще не было слышно, если не считать тех, которые производил сержант с помощью своего носа – весьма необычная музыка, похожая на подвывание ветра в трубе. Земля кругом была покрыта зеленым ковром стелющихся папоротников, среди которых пробирались вьющиеся стебли других растений; кусты, грубо и дисгармонично торчавшие там и сям, нарушали тихую прелесть этого ландшафта. Какое расстояние прошли мы по той местности, сказать не могу, но в конце концов мы пришли к какому-то месту, где остановились и дальше не двинулись. Сержант пальцем показал на густую заросль папоротников и сказал:
– Может быть, там, а может быть, и нет. В любом случае можно поискать, ибо упорство и настойчивость являются достаточным вознаграждением сами по себе, а необходимость – это незамужняя мамаша изобретательности, или, как еще говорят, голь, особенно не состоящая в браке, на выдумки хитра.
Гилэни и на этот раз недолго возился в зарослях и в скорости вытащил оттуда велосипед. Он тут же стал вынимать веточки, застрявшие между спицами колес, потыкал в шины красными от возни в кустах и папоротниках пальцами, проверяя, хорошо ли они надуты, и вообще стал тщательнейшим образом приводить свою велосипедную машину в порядок. Потом мы все трое направились назад к дороге, не обменявшись и полусловом; Гилэни катил свой велосипед рядом с собой, а когда мы вышли на дорогу, поставил ногу на педаль, показывая тем самым, что собирается ехать домой.
Гилэни и на этот раз недолго возился в зарослях и в скорости вытащил оттуда велосипед. Он тут же стал вынимать веточки, застрявшие между спицами колес, потыкал в шины красными от возни в кустах и папоротниках пальцами, проверяя, хорошо ли они надуты, и вообще стал тщательнейшим образом приводить свою велосипедную машину в порядок. Потом мы все трое направились назад к дороге, не обменявшись и полусловом; Гилэни катил свой велосипед рядом с собой, а когда мы вышли на дорогу, поставил ногу на педаль, показывая тем самым, что собирается ехать домой.
– Ну, я поехал, но сначала скажи мне, – обратился Гилэни к сержанту, – как ты относишься к деревянным деталям на велосипеде? Только честно? Например, к деревянному ободку?
– В некотором смысле это очень похвальная идея, – сказал сержант, – ход мягче, правда подпрыгиваешь чаще, но вот с твоими белыми шинами – вполне, вполне.
– А я тебе скажу, что деревянный ободок – смертельный трюк, – медленно проговорил Гилэни, – в дождливый день дерево разбухает, и я знаю одного человека, который обязан своей страшной смерти на мокрой дороге именно деревянному ободку, и больше ничему.
Только мы приготовились внимательно слушать его рассказ, как он уже вспрыгнул на свой велосипед и укатил. Позади него развевались фалды его сюртука, подхватываемые ветром, им производимым по причине быстрой езды, несущей его вперед.
– Забавный человек, – рискнул я высказать свое мнение.
– Вполне правомочный человек, – заявил сержант, – и, заметьте, во многих делах играющий важную роль, хотя подчас излишне говорлив и неуемно ревностен.
Мы шли, ладно и крепко ставя ноги, направляясь домой и наполняя полуденный воздух дымом наших сигарет. Я шел и думал о том, что мы наверняка заблудились среди всех этих полей, и лугов, и деревьев, и холмов, но дорога, по которой мы шли, очень удобно бежала впереди нас, ведя назад к казарме. Сержант тихонько посасывал пеньки зубов, а на лоб ему, словно шляпа, ложилась тень.
Некоторое время мы шли молча, глядя только перед собой. Потом, в какой-то момент, сержант повернулся ко мне и сказал:
– Совету Графства придется за многое нести ответственность.
Я не понял, что он этим хочет сказать, однако на всякий случай заявил, что полностью с ним согласен.
– Но вот есть одна загадка, которая буравит мне затылок и не дает покоя, – продолжил я, – это загадка того, как был найден велосипед и все прочее. Я и представить не мог, что можно столь быстро и столь успешно провести полицейское расследование. Вы не только нашли похищенный велосипед – вы нашли и все необходимые знаки и свидетельства, которые подвели вас к нему. Я испытываю большое напряжение, когда пытаюсь поверить в то, что сообщают мне глаза, иногда мне просто страшно смотреть на некоторые вещи: а вдруг нужно будет поверить в то, что они есть, или в то, что они происходят. Вы не можете мне раскрыть секрет своей виртуозности в сыскном полицейском деле?
Сержант рассмеялся, услышав мои вопросы и стоящее за ними глубоко прочувствованное недоумение, при этом он покачивал головой, демонстрируя свою безмерную снисходительность к моему величайшему простодушию.
– Это все было достаточно легко.
– Насколько легко?
– Даже без нахождения соответствующих знаков и ключей к дальнейшим поискам я бы все равно рано или поздно отыскал велосипед, – благодушно сообщил мне сержант.
– Весьма тяжело с легкостью это понять! – воскликнул я. – Вы изначально знали, где спрятан велосипед?
– Да, знал.
– А каким образом?
– Очень просто – я точно знал, где он, потому что сам положил его туда.
– Иначе говоря, вы сами и украли велосипед?
– Так точно.
– И насос, и все прочие ключи к нахождению...
– Я положил их туда, где они и были обнаружены.
– Но зачем, зачем?..
Сержант ничего не ответил на этот вопрос и продолжал уверенно шагать по дороге, смотря в дальнюю даль. Я шагал рядом.
– Главный виновник – Совет Графства, – вдруг сказал сержант.
Теперь я ничего не сказал, зная, что он так или иначе начнет распространяться по поводу вины Совета Графства и пояснять, что к чему, и поэтому, если я некоторое время помолчу и позволю ему хорошо все обдумать, то он сам, без моих расспросов пояснит, в чем он видит вину Совета Графства.
Прошло совсем немного времени, прежде чем он снова повернул голову ко мне, собираясь что-то сказать. Лицо его было суровым и серьезным.
– Вам доводилось что-нибудь читать об Атомной Теории, ну, то есть о теории атомного строения вещества? – спросил сержант
– Нет, я ничего про эту теорию не знаю, – ответил я.
Сержант, наклонившись к самому моему уху, доверительно прошептал:
– Вас не удивит, я думаю, что Атомная Теория вовсю применяется в нашем округе?
Смысл этого заявления показался мне весьма темным, но я сказал:
– Нет, все-таки удивит.
– Применение ее приносит невиданные беды и разорения, – продолжал сержант, – половина людей в нашем округе страдают от нее, она хуже, чем ветряная оспа.
Я решил, что мне следует хоть что-то произнести по поводу услышанного, и я сказал:
– С вашей точки зрения, было бы целесообразно, если бы за дело по ликвидации последствий применения этой Теории взялся амбулаторный врач или, может быть, Национальный Совет Учителей? А может быть, вы считаете, что это должно находиться в руках глав семейств?
– Вот что я вам скажу: все дело в Совете Графства.
После этих слов сержант некоторое время шел молча. Вид у него был весьма обеспокоенный. Было похоже, что он погружен в обдумывание чего-то весьма неприятного и исключительно запутанного.
– Эта ваша Атомная Теория мне совершенно незнакома и непонятна, – рискнул я нарушить молчание.
– Возьмите Майкла Гилэни, – отозвался сержант, – он являет собой пример человека, которого главный принцип этой теории довел, можно сказать, до ручки. Вы наверняка будете поражены, если я вам скажу, что он уже наполовину велосипед?
– Совершенно и безусловно я поражен, – воскликнул я.
– Майклу Гилэни, – рассказывал сержант, – почти шестьдесят лет по обычному счету, и если это так, то он, как это тоже легко высчитать, провел не менее тридцати пяти лет в седле велосипеда, разъезжая повсюду – по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам, как по волнам, и по всяким глубоким канавам, в которые забираются дороги зимой – там они прячутся от холода и вообще от неблагоприятных погодных условий. Гилэни постоянно куда-то ездит – в любой час дня и ночи он катит в какое-нибудь определенное место, а через час – обратно. Если бы не то обстоятельство, что каждый понедельник у него крадут велосипед, он наверняка был бы уже больше, чем на полпути.
– На полпути куда?
– На пути превращения в велосипед, – пояснил сержант.
– То, что вы рассказываете, несомненно, порождено великой мудростью, ибо ни единого слова я не понимаю.
– Вы что, в школе не изучали атомную теорию устройства вещества? – спросил сержант, воззрившись на меня в великом удивлении и недоумении.
– Нет, не изучал.
– Да, сие есть наисерьезнейшее упущение и ущемление знаний, – заявил сержант, – но так и быть, я вам набросаю в общих чертах ее основной смысл. Все вокруг нас составлено из маленьких частиц самого себя, и эти частицы летают по концентрическим кругам, и по дугам, и по косым, и по всем другим неисчислимым геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их разом все вместе упомянуть, ни на одно мгновение они не замирают, не останавливаются, не отдыхают, но вертятся, и крутятся, и носятся туда и сюда, вперед-назад, все время в движении. Эти микроскопические, крошечные господа и прозываются атомами. Ваш разум в состоянии следить за ходом моих умственных разъяснений?
– Да.
– Ну вот и замечательно. Они такие же шустрые, как эти вредные гномы-лепреконы, пляшущие на могильном камне.
Какое удачное сравнение! – заметила долго не дававшая о себе знать Джоан.
– Ну, вот возьмите, например, овец, – продолжал свои объяснения сержант. – Что собой представляет овца? Это просто миллионы и миллионы маленьких частиц овцовости, которые крутятся и летают по разным направлениям и выделывают хитрые фигуры внутри того, что мы называем овцой. Ну что еще это может быть, я вас спрашиваю, как не вращение сиих малых частиц? Туда-сюда беганье, и больше ничего.
– Но разве от такого вращения и кручения не произошло бы головокружение у этого животного? Особенно если частицы и в голове туда-сюда коловращаются? – высказал я несмелое предположение.
Сержант одарил меня таким взглядом, который он сам наверняка описал бы как non-possum и noli-me-tangere[29].
– Ваше замечание по поводу головокружения может быть расценено как ненужное пустословие, – довольно резко отозвался сержант, – и я поясню почему. А потому, что и нервные ниточки в голове овцы, и сама голова тоже, так сказать, вертятся-крутятся, как и все остальное, и одно верчение погашается и отменяется другим, и вот и получаете – вроде как при упрощении деления, когда пятерки и над чертой, и под чертой.