– Даже и не знаю, что сказать, – пробормотал я, – Я... я просто не понимаю, что вы такое говорите.
– Ну хорошо, скажем иначе, – сказал он добродушно, ничуть на меня не рассердившись за мою непонятливость. – Вы могли бы иметь целый дом, наполненный клубничным вареньем. От подвала до чердака, в каждой комнате, да так плотно и так много варенья, что и двери нельзя было бы открыть.
Я в полном замешательстве помотал головой. Меня опять все сильнее охватывало беспокойство.
– Мне столько варенья не нужно, – промямлил я, чувствуя себя идиотом.
Полицейский тяжело вздохнул, словно отчаявшись донести до меня такой простой, с его точки зрения, смысл сказанного, и выражение его лица несколько посерьезнело.
– Ладно, ответьте мне только еще на один вопрос, и больше ни о чем я вас спрашивать не буду, – торжественно объявил он. – Когда вы тогда отправились в лес с Отвагсоном и МакПатрульскиным, а потом спустились туда, вниз, какое у вас сложилось мнение о том, что вы там увидели? Меня интересует ваше личное мнение. Не показалось ли вам, что там дела обстоят не совсем так, как это бывает обычно?
Когда полицейский упомянул об Отвагсоне и МакПатрульскине, я слегка вздрогнул: я решил, что опять оказался в серьезной опасности. Надо вести себя исключительно осторожно. Я не мог понять, откуда этот полицейский знает, что происходило со мной все то время, пока я находился в руках Отвагсона и МакПатрульскина, но на всякий случай я сказал, что тот подземный рай вверг меня в полное замешательство своей непонятностью и что в нем все, даже самое малое, было таинственным и чудесным. Вспоминая о том, что со мной там происходило, я не мог избавиться от мысли, что скорее всего это мне все просто приснилось. Полицейскому, как мне показалось, понравилось мое восхищение чудесами подземелья. Он молча улыбался, но скорее каким-то своим мыслям, а не мне.
– Как и все остальное, во что трудно поверить и что трудно понять, – начал наконец говорить полицейский, – это все очень просто, и соседский мальчик мог бы во всем этом разобраться и безо всякой подготовки. Жаль, что, находясь там, под землей, вы не подумали о клубничном варенье, потому что если бы вы вспомнили о нем, то могли бы заполучить себе бочку варенья, совершенно бесплатно, и причем особо-сверхотличного качества, я бы сказал, такого варенья, для которого используется лишь чистейший фруктовый сок и никаких консервантов.
– Знаете, все, что я там видел, совсем не выглядело простым.
– Вы, наверное, подумали, что там какие-то чудеса творятся, чуть ли не волшебство, фокусы-покусы исключительной изобретательности и ловкости, так?
– Да, именно так я и думал.
– Но все это можно объяснить, все это на самом деле проще простого, а когда я вам расскажу, как это все делается, вы поразитесь, до чего это все, оказывается, просто.
Несмотря на то что я не избавился от тягостного чувства грозящей мне серьезной опасности, последние слова полицейского разожгли во мне острое любопытство. Мне пришла в голову мысль, что весь этот нынешний разговор о странном подземном мире с дверками, как у печей, с проводами и металлическими стенами и полами, подтверждал, что дивное подземелье, очевидно, все-таки существовало, а раз так, значит я действительно там побывал и мои воспоминания о нем не являлись воспоминаниями об увиденном сне – если, конечно, не считать, что я постоянно пребываю во власти страшного кошмара. Предложение объяснить все те чудеса одним простым объяснением было очень притягательным и соблазнительным. Такое объяснение стало бы прекрасным вознаграждением за все то мучительное беспокойство, которое я испытывал в присутствии этого полицейского. И чем раньше закончится наша беседа, тем скорее я смогу предпринять попытку к бегству.
– Ну и как же все это делается, разрешите полюбопытствовать? – спросил я церемонно.
Сержант снова расплылся в улыбке. Его, очевидно, весьма позабавило мое удивленное выражение. От этой улыбки я почувствовал себя ребенком, который спрашивает о чем-то невероятно простом и всем понятном.
– Ящичек.
– Какой ящичек? Мой ящичек, тот, который я ищу?
– Конечно. Тот ящичек все и устроил. От него все и идет. Даже Отвагсон с МакПатрульскиным ни о чем не догадываются. Над ними можно только посмеяться. А на первый взгляд в них больше сообразительности.
– Так что, вы нашли ящичек? – спросил я срывающимся голосом.
– Эта вещь была обнаружена и мною взята в полное и временное обладание в соответствии с параграфом тринадцатым раздела шестнадцатого постановления от октября шестнадцатого семьсот восемьдесят седьмого года. Я долго ждал, когда же вы наконец объявитесь и востребуете этот сундучок. В результате проведенных официальных и моих собственных приватных расследований обнаружилось, что вы являетесь именно тем лицом, которое находится в состоянии утери вышеозначенного предмета, но вследствие вашей задержки с прибытием для востребования этого ящичка, я отослал его вам на дом экспресс-велосипедом, и вы обнаружите его у себя дома, когда туда направитесь и туда прибудете. Считайте, что вам невероятно повезло – во всем мире нет ничего более ценного, чем этот сундучок, он действует как волшебный талисман, а так можно было бы подумать, что там есть заводной механизм, который все и приводит в действие. Я взвесил его и определил, что в нем находится более четырех аптекарских унций, а каждая аптекарская унция – это тридцать одна и одна десятая грамма, вполне достаточно, чтобы вам стать человеком с приличным достатком и иметь все, чего только ни пожелаете.
– Унций чего?
– Омния. Вы что, не знаете, что находится в вашем ящичке?
– Нет, знаю конечно, – сказал я, заикаясь, – но я просто вот, знаете ли, не предполагал, что там аж четыре унции.
– Точнее: четыре и две десятых унции. Взвешивалось на весах у нас на почте. А теперь могу вам рассказать, как я развлекался, потешаясь над Отвагсоном и МакПатрульскиным. Думаешь об этом, и сразу смех разбирает. Всякий раз, как подстрою так, что показания идут вверх, к опасной точке, они прибегают и вкалывают как ломовые лошади.
Полицейский тихо хихикнул от мысли, что его напарникам приходится вовсю напрягаться и тяжко трудиться, исправляя его шалости, а потом взглянул на меня, чтобы проверить, какое впечатление произвело на меня это бесхитростное откровение. Чувствуя легкое головокружение, я опустил свою заднюю часть в нишу и, усевшись, сумел, хотя и с большим трудом, изобразить на своем лице некое подобие улыбки, надеясь, что это отведет от меня подозрение в неосведомленности о содержимом ящичка. Стоило поверить в то, что сказал этот полицейский, как в голове тут же возникла такая картинка: вот он сидит в этой узкой комнате, корпеет над четырьмя унциями загадочного вещества, спокойно перекраивает естественный порядок вещей, установившийся в мире, изобретает и создает невиданные устройства и всякие штучки, предназначенные для введения двух других полицейских в заблуждение, вмешивается в естественное течение времени только для того, чтобы двое других полицейских считали, что время для них чудодейственным образом останавливается, делает веши, которые смущают, ужасают и заколдовывают всю округу.
Я был поражен и напуган признанием полицейского, которое он совершил так легко и беззаботно. В магическое действие вещества в сундучке трудно было поверить до конца, но с другой стороны – как еще можно было объяснить все то пугающе необычное, что происходило со мной и наполняло меня вселяющими ужас воспоминаниями? Я снова оказался во власти страха, который вызывал у меня этот полицейский, но одновременно дикое волнение охватило меня от мысли о том, что заветный сундучок преспокойно стоит на столе моей кухни. А как, интересно, поведет себя Дивни? Рассвирепеет, обнаружив в ящичке этот ужасный омний вместо денег? Решит, что это просто кусок грязи, и выкинет его на помойку? Голова моя наполнилась неясными мыслями, словно внутри шевелились неопределенные страхи и вспыхивали радужные надежды, фейерверком врывались мечты, невыразимые словами, все во мне бурлило опьяняющими предвкушениями творчества, жизненных изменений, уничтожений, божественного вмешательства. Вот приеду домой, сяду за стол, поставлю сундучок перед собой, открою – с помощью этого омния я смогу сделать все, что мне заблагорассудится, смогу увидеть и узнать все, что мне захочется, моим возможностям не будет предела, единственным ограничением будет мое собственное воображение... Никаких ограничений! Ведь я смогу использовать омний для безграничного увеличения силы своего воображения! Я смогу разрушить, или изменить, или улучшить вселенную! Повелением своей воли! Я смогу избавиться от Джоан Дивни, но не насильственным образом, а дав ему, скажем, десять миллионов фунтов, чтобы он уехал куда-нибудь. Я смогу делать невероятные комментарии к де Селби, буду писать такое, что ничего подобного никто еще никогда не писал, смогу опубликовать все, что написал и напишу, в прекрасно, с неслыханной роскошью, изданных томах, в коже, с золотым тиснением, на великолепной, столетиями не портящейся бумаге – такие тома проживут века! А на ферме моей будут расти фрукты и все прочее, дающее невиданные урожаи, земля на моей ферме сделается неслыханно плодородной, так как в нее будет внесено невероятное количество искусственных удобрений небывалой эффективности. Вместо моей деревяшки на остатках левой ноги вырастет настоящая нога из плоти, костей и крови, но будет она тверже стали. Я исправлю климат, так что погода будет всегда мирной и солнечной, а ласковый дождь будет благодатно проливаться лишь ночью, освежая мир и принося поутру услаждение взору новой зеленью. Я подарю каждому трудяге в мире золотой велосипед, сделанный из чистого и неизнашиваюшегося золота, а седло на каждой машине будет сделано из чего-то такого, что еще не изобретено и не создано, но что будет мягче самой мягкой мягкости, и я устрою так, что теплый ветерок будет ласково подталкивать каждого ездока в спину всякий раз, как он отправится куда-нибудь на своем велосипеде, причем я сделаю так, что ветерок этот будет дуть в спину каждому, даже тем, кто будет ехать навстречу друг другу, по одной и той же дороге. Каждому свой особый, личный ветерок, дующий в любых направлениях. Моя свиноматка будет давать опорос два раза в день, и тут же кто-то будет приезжать, чтобы забрать поросят, предлагая по десять тысяч фунтов за каждого, но еще кто-то другой будет предлагать по двадцать тысяч. Бочки и бутылки в моем пивном баре будут всегда оставаться полными, сколько бы из них ни черпали. Я оживлю самого де Селби, и перенесу его по воздуху к себе в дом, и буду по вечерам вести с ним умные беседы, и он будет разъяснять мне наихитрейшие философские и прочие научные тонкости. А каждый вторник я буду становиться невидимым и...
– Вы, наверное, до конца себе не представляете, до чего удобная штука этот омний, – ворвался голос полицейского в мои мысли, – вот, например, с его помощью очень удобно чистить заляпанные грязью ботинки, особенно в распутицу.
– А что, разве нельзя сделать так, чтобы грязь вообще не попадала на ботинки? – воскликнул я в великом волнении. Полицейский взглянул на меня с восхищением – у него даже глаза раскрылись пошире.
– Вот ведь как, ну, конечно, а я вот до такого сам не додумался, – воскликнул полицейский. – По всему видно, что вы человек большого интеллектуального ума, а я против вас просто остолоп и дурачок, вот и все.
– А почему бы, – уже почти выкрикнул я, – не устроить так, чтоб грязи вообще не было, никогда и нигде?!
Полицейский потупил взор, а на лице у него написалось выражение безутешного отчаяния.
– Я самый большой остолоп в мире, тьфу на палочке, – пробормотал полицейский.
Глядя на совсем поникшего полицейского, я невольно почувствовал к нему жалость. Мне стало совершенно ясно, что он не тот человек, которому можно было бы доверить пользование содержимым ящичка. Только простецкий простак, начитавшийся приключенческих книг, написанных для мальчиков, мог придумать и создать тот подземный мир, в котором я побывал. Ум этого простофили забит воспоминаниями о нелепых книжках, в которых описаны всякие необычные придумки, всякие дурацкие механизмы, всякие смертоносные устройства, предназначенные для уничтожения людей самыми изощренными способами. Мне еще крупно повезло, что я выбрался живым из того дурацкого подземелья с дверцами. Тут я вспомнил, что у меня есть небольшой счетец, который мне надо было бы свести с полицейским МакПатрульскиным и сержантом Отвагсоном. Не по вине этих господ меня не повесили на виселице на том эшафоте возле их казармы, и не по их вине не удалась попытка воспрепятствовать возвращению мне моего черненького ящичка. Жизнь моя была спасена вот этим вот полицейским, что сидит передо мною, возможно, случайным образом, когда он что-то там такое сделал, отчего показания по какому-то там рычагу или еще по чему-то опасно поползли вверх. Уже за эту его шалость, не говоря обо всем прочем, ему следует воздать благодарность. Наверное, ему можно выделить миллионов десять, но сначала, естественно, следует все хорошенько обдумать. Он выглядит скорее дурачком, чем плутишкой. А вот МакПатрульскин и Отвагсон – те совсем другие. Наверное, я смогу, не тратя особо много времени и усилий, так переделать их подземелье, что заставлю их постоянно пребывать в состоянии напряжения, опасности, тревоги и трепета, им придется все время работать до изнеможения, они все время будут испытывать крайние неудобства и горько пожалеют о том дне, когда впервые стали грозить мне всякими карами! Каждая ниша, прячущаяся за дверцами, будет содержать не велосипеды, не виски, не спички и всякую прочую дрянь, а разлагающуюся падаль, куски гниющего мяса, отбросы, источающие невыносимую вонь, вонь саму по себе, невиданные мерзости, в которых копошатся мерзостные свыше всякой мерзости огромные черви, покрытые поблескивающей слизью, каждый из которых – смертельно ядовитый даже для прикосновения и убийственно вонючий; там будут спрятаны миллионы различных болезней и полуразложившиеся чудовища в цельности и по кускам; там будут прятаться гниющие существа, оснащенные страшными когтями, которые будут царапать металл изнутри, стремясь выбраться наружу; там по потолкам и трубам будут бегать вверх ногами рогатые крысы с присосками на лапах, а их зачумленные, свешивающиеся вниз хвосты будут хлестать по головам полицейских, а показания этих идиотских приборов будут каждый час прыгать вверх на невероятно опасные величины, и...
– А как эта штука удобна для варки яиц, – опять прорвался полицейский в течение моих мыслей. – Если хочешь всмятку – пожалуйте тебе всмятку, хочешь в мешочек – получаешь в мешочек, желаешь вкрутую – изволь, имеешь в такую крутую, что круче и не бывает.
– Знаете, наверное, мне пора отправляться домой, – сказал я ровным голосом, вставая и глядя на полицейского чуть ли не свирепым взглядом. Тот только согласно кивнул, вытащил из кармана фонарик и тяжеловесно опустил одну из ног со стола.
– Терпеть не могу недоваренных яиц, – заявил полицейский, – от них страшная изжога и несварение желудка, а вот вчера, впервые в жизни, сварил яйца как надо!
Он снял со стола и вторую ногу, подошел к очень узкой и очень высокой двери, открыл ее, боком вышел и стал спускаться вниз по лестнице. Там было темно, и он то светил впереди себя, то учтиво направлял луч фонарика назад, в мою сторону, чтобы освещать дорогу и мне. Мы двигались медленно и молча; время от времени ему приходилось идти боком, и я слышал, как его наиболее выступающие части трутся о стены. Когда мы добрались до окна-двери, он опять протиснулся первым и потом придерживал раму, пока наружу не выбрался и я. Не говоря ни слова, он отправился дальше сквозь высокую траву и заросли кустарника. Шагал он уверенно, широкими шагами, продавливаясь сквозь буйную растительность. Я видел лишь свет фонарика, прыгающего впереди. Наконец мы выбрались сквозь брешь в изгороди на дорогу. Только тогда он заговорил, и голос его прозвучал странно застенчиво и неуверенно, тон был почти извиняющимся.
– Я вот хотел вам кое-что сказать, и мне немножко стыдно это вам говорить, но это дело принципа, а я не позволяю себе позволять вольности, потому что иначе, чтоб стало с миром, если бы все вокруг стали позволять себе вольности и бесцеремонности...
В темноте я чувствовал на себе его вопрошающий взгляд. Я никак не мог взять в толк, к чему он клонит, и это вызывало во мне некоторое беспокойство. Я решил, что он собирается обрушить на меня свое очередное сногсшибательное откровение.
– Так что, собственно, вы мне хотели сказать? – спросил я напрямик.
– Ну, вот, насчет моей комнаты, полицейского участка, который вроде бы как и казарма, и служебное помещение, – неуверенно промямлил он.
– Да, так что все-таки?
– Мне вдруг стало очень стыдно, наверное, так стыдно, как никогда еще в жизни не было стыдно, за то вот убожество, в котором я живу, так вот я и позволил себе поклеить свою комнату обоями как раз тогда же, в то же самое время, когда варил себе яйцо вкрутую. А для этого я использовал, знаете ли, немножко той штуки, что в вашем ящичке. Вы не сердитесь? Я совсем немножко взял, ну, крошечную малость...
Чувствуя огромное облегчение, я улыбнулся в темноте и сказал, что совершенно не сержусь и что он правильно поступил, воспользовавшись услугами ящичка для улучшения условий быта.
– Признаюсь, я испытывал страшный соблазн, – продолжал несколько взволнованно говорить полицейский, стараясь найти себе надежное оправдание, – потому что, понимаете, с помощью омния можно было оклеить помещение обоями, не снимая всех тех бумажек, которые приколоты к стене, обои сами – раз и наклеились, а бумажки остались на своих местах, а я и пальцем не пошевелил, и вообще...
– Все в порядке, я ничуть не возражаю, – сказал я спокойно. – Доброй ночи, ну, и спасибо за все.
– И вам доброй ночи и до свидания, – сказал полицейский, отдавая мне по-военному честь, – я найду фару вашего велосипеда, потому что нынче фары стоят несуразно дорого и если их покупать каждый раз, когда их теряешь или когда их крадут, то денежек на них не напасешься.
Полицейский повернулся, и если бы не свет его фонарика, он тут же растворился бы во мраке. Я смотрел ему вслед и видел, как свет фонарика пробрался сквозь изгородь, потом замелькал и запрыгал среди деревьев и наконец исчез окончательно. Я остался один стоять на дороге. Треск ветвей от пробиравшегося сквозь заросли полицейского стих, и в наступившей тишине я слышал, как тихо шумит листва деревьев при набежавшем нежном ветре. Я вздохнул глубоко и с огромным облегчением и направился к калитке, у которой должен был стоять велосипед.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ночь, по всей видимости, добралась до самой центральной точки своей ночности, и темнота сделалась еще темнее, чем раньше. В голове у меня носились наполовину созревшие мысли исключительно далеко идущего свойства, но я решительно отгонял их, так как решил настроиться пока целиком и полностью лишь на нахождение велосипеда и прибытие домой.
Я добрел в кромешной тьме до калитки и, вытянув руки, стал ощупывать все вокруг в поисках руля моего сообщника, прикосновение к которому, я знал, тут же окажет на меня свое успокоительное и ободряющее действие. Но куда бы я ни тыкался, везде находил шероховатый камень столбов ограды. Мною уже стало овладевать крайне неприятное опасение, что велосипед мой исчез. Я взялся за поиски с удвоенной энергией, подгоняемый все растущим волнением, и обшарил руками, как мне показалось, все вокруг калитки. Машины на том месте, где я ее оставил, не было. Несколько мгновений я, охваченный смятением, простоял в нерешительности, пытаясь припомнить, отвязывал ли я велосипед в тот последний раз, когда бежал от дома к калитке, страстно желая побыстрее найти свою машину, или не отвязывал. Украсть ее просто не могли, ибо если бы даже кто-нибудь и прошел мимо ограды в такой поздний час, то в густой тьме заметить велосипед было бы просто невозможно. И тут опять со мной произошло нечто совершенно поразительное – я почувствовал, как что-то легко скользнуло мне в руку. То была ручка руля – руля моего велосипеда. Я это сразу почувствовал. Ручка руля попала ко мне в руку, как ручка ребенка, трогательно и доверчиво протянутая в темноте взрослому. Несмотря на мое огромное удивление, я все же не смог бы с абсолютной уверенностью сказать, сама ли эта ручка забралась ко мне в руку или же я, пребывая в полной растерянности и обдумывая, что же мне делать дальше, продолжал механически ощупывать все вокруг и наткнулся на руль велосипеда сам, без помощи и без вмешательства какого-нибудь экстраординарного обстоятельства. В любое другое время я бы тут же предался размышлениям об этом забавном и удивительном происшествии, но в тот момент я подавил в себе всякие поползновения на такие размышления и, нежно проведя рукой по раме и сиденью, обнаружил, что велосипед прислонен к ограде под неуклюжим углом и что с него свисает кусок веревки, которой я вроде бы привязывал его к железным прутьям ограды. Мне показалось, что теперь велосипед все-таки находится совсем не там, где я его оставлял.