– Ты еще в бюро? – осведомился директор. – Как там?
– Я не совсем там. Но уверяю тебя, Виттер, не беспокойся, твое дело закрыто. Я к тебе по другому…
– По какому? – директор от радости присел на стул.
На его столе красовался глобус, в основном окрашенный в черное (что означало непригодность для человеческого существования), и только маленькие пятнышки белого цвета означали Ауфирь, Страну деловых трупов, Неорию и еще что-то невразумительное.
Крэк по обыкновению вздохнул и сел в кресло.
– Знаешь, Виттер, как у тебя здесь с наркотиками?
– Как везде. Наркотики запрещены, дети и так хороши без наркотиков. Если их не ограничивать, то мы все сойдем с ума. Потому закон прав.
– Кому ты это говоришь? Знаю, знаю… Но ведь все-таки проникают потихоньку?
Директор покраснел. Он вообще был стыдлив, редкое качество, и в глазах общества нелепое.
– Потихоньку, конечно, проникают.
– Как насчет омста?
Директор подпрыгнул:
– Хи, хи… Что ты, Крэк, что ты? Откуда? Это было бы сразу обнаружено, по поведению. Такое не скроешь, даже в малой дозе…
– Хорошо, хорошо… Но подумай. Ты всегда любил думать. На этом мы и сошлись. Но, может быть, что-то косвенное. Думай.
Виттер замолк и через несколько минут произнес:
– Ты знаешь, тут одна девчонка лет двенадцати в письменной работе два раза употребила, совсем без логики, слово «омст». Это было недавно. Вообще-то мы не обратили внимания, ведь у детей часто бывают галлюцинации – это нормально. Мало ли что…
– Отлично. Как ее найти?
Виттер объяснил.
– Ее зовут Канус.
Крэк простился с директором, и тот опять поцеловал его.
Поджидая окончания урока, Крэк скучал, особо не надеясь. Он посмотрел на расписание. Предметы были чисто технические, все гуманитарные науки, включая самые важные (история и литература), были запрещены, точнее, об их существовании никто не знал, включая самих учителей и директора. Даже Крэк, специалист особого назначения, имел о таких предметах самое смутное представление. О религиях и говорить нечего. Впрочем, молитва, точнее, обращения к Понятному, как известно, допускалась иногда, но не в школе, да это и не считалось религией. О Непонятном в школах, конечно, не имели представления.
Дверь распахнулась, и детишки с визгом вылетели в коридор. Они как-то странно сталкивались лбами. Причем девочки казались наглее мальчишек, они даже кусались. Но были и такие, которые тихо отходили в сторону и что-то шептали про себя. Кто-то задумывался, текли слюни. Было полное ощущение свободы. Крэк наметанным глазом сразу определил, у кого галлюцинации. Их было немного.
– Канус, Канус! – позвал он, точно поманил.
Подошла тихая девочка лет двенадцати с выцветшими глазами. Спросила:
– Господин хочет в туалет?
– Нет, нет. Ты мне ответь, пожалуйста, как взрослая, что ты знаешь о слове «омст».
В это время в коридор ворвались другие классы, и животный хохот заполонил пространство. Где-то, однако, раздавался плач.
– Отойдем в сторону на лестницу, – сказал Крэк.
Там девочка проговорила:
– Дядя, я не знаю, что такое омст.
– Но ты употребляла это слово.
– Я слышала это слово в бане, и оно мне понравилось.
– В какой бане и от кого?
– В нашей бане, напротив школы. От банщика Ромы.
– Ты не врешь? Смотри, накажу.
Девочка заморгала глазами.
– Я боюсь вам врать.
– Молодец.
Вдруг возникла фигура учительницы. Сухая, высокая, строгая.
– Девочками интересуетесь? – спросила она у Крэка, но совершенно механически и даже не равнодушным, а просто машинным голосом, как будто она заводная кукла.
«Разговаривает, как говорят в Стране деловых трупов, но там трупность, не только механичность. Впрочем, многие и у нас теперь так говорят», – подумал он.
– Нет, мадам, я импотент, – гордо ответил Крэк.
– А… Вот как… А, – металлическим голосом ответила учительница и пошла прочь.
Крэк хихикнул ей вслед.
– Канус, я пошел бы с тобой в туалет, мне бы директор разрешил, но у меня дела, – Крэк развел руками. – Ты уж меня извини. Простишь мне?
– Я прощаю тебе, – важно ответила девочка.
– Ну вот и хорошо. Иди в класс.
Хохот в коридоре не умолкал.
Крэк спустился вниз, прошел мимо спортивного зала и, не простившись с директором, вышел на улицу. «На всякий случай надо проверить этого банщика, – вздохнул Крэк. – Но на сегодня хватит. Пора домой, отдохнуть и кое-что записать».
Глава 16
Чудесный, даже в чем-то какой-то интимный вечер опустился над страной конца мира.
Сквозь обычные низкие тяжелые облака вдруг прорвалось адское солнышко. И стало удивительно красиво, как будто в Ауфирь вселился пейзаж XIX века. Но что-то в этом было прощальное и неестественное. Не может же из гроба выйти прошлое, тем более если речь идет о самой природе.
Жильцы русской обители в Ауфири не верили своим глазам. Иван Алексеевич, глава семейства Потаповых, уверял, что это к добру. Полина Васильевна, напротив, твердила за чаем, что к беде. Дашенька молчала и думала о своем Сергее, которого, конечно, уже давно прочили ей в женихи. Оставалось ждать год, согласно обычаю и возрасту Даши. Выйти замуж в аду – в этом было что-то невместимое в ум. Но иного варианта не предвиделось, жизнь продолжалась и здесь. Потаповы были уверены, что попали в ад, а не в будущее перед концом мира. Правда, в довольно странный, необычный ад, потому они и надеялись, что рано или поздно они пройдут это испытание и оно останется позади.
Сергей последнее время потерял ориентацию, где он находился. С одной стороны, Валентин с его Вагилидом, с другой – Потаповы, и к тому же Дашеньку он уже лелеял в сердце своем. «Мне, парню XX века, девушка из XIX века, неиспорченная такая, чистая, верная, как раз подходит, – полагал Сергей. – И потом, я всегда был мечтатель и поэт в душе».
Но ситуация в целом стала все больше и больше ужасать его. Он, казалось, потерял гибкую человеческую способность к привыканию в любых обстоятельствах, ад – не ад, горе – не беда… Но обстоятельства оказались настолько чрезвычайными, что его сознание стало отказываться «вмещать» невместимое. Он чувствовал, что опасность где-то рядом. Но Дашенька – надежда. Сергей сомневался только в ребенке. Если он будет, то как совместить это с адом?
А крик безумной Юлии напоминал ему, что ад – вот он, рядом. В ее крике появилось нечто недоступное никаким демонологам. Она иногда пробегала мимо дома Потаповых. От ее взгляда Иван Алексеевич просто отпрыгивал, словно чумел на секунду.
И вот этим нежным прекрасным вечером к их дому подъехала машина, из которой вышла нарядная Танира. Валентин сначала отпрянул от внезапности, но Танира даже протянула к нему руки.
– Идемте, Валентин. Садитесь в машину. Едем к отцу. Там появился новый человек! Будет загадочно и интересно, – она улыбалась, она цвела.
Уваров еще не видел Таниру такой. Глаза ее сияли и были направлены на него.
И они направились в путь, туда, в дом, где жил теперь Вагилид вместе с Танирой.
– Отец практически легализовался, – сказала Танира (говорила она с Валентином на языке XX века, всегда по-русски). – Фурзд все более и более покрывает его.
Валентин молчал. Его взгляд был устремлен на дремлющие в присутствии смерти поля и леса. А красота этого вечера убивала его. Но вскоре присутствие Таниры, казалось, отбросило прочь все негации. «Если в ад, то с ней», – подумал Валентин. Танира точно угадала его мысли и усмехнулась.
– Ты распознала, о чем я думаю? – тихо спросил он.
– О Господи, как говорили вы в давно прошедшие тысячелетия… Перед концом все обострено, Валентин, а уж такую ясную мысль нетрудно увидеть. Но суть в том, что в аду люди меняются и неизвестно, какими существами мы будем там, мы можем раскрыться в разных направлениях, и не то что друг друга, себя не узнаем… Ад – это не шутка, Валентин. Лучше уж поживем перед концом мира.
Валентин тихонько коснулся ее руки.
– Твоя русская душа принимает это? – улыбнулась она.
– Мне опять кажется, что все это сон. Не может быть явь такой… даже слов не найду… Это не явь, не явь, не явь, Танира…
– Не мучайся, – чуть резко сказала она. – Отступи. Не задавай себе неразрешимых вопросов. Ум человеческий слишком слаб, чтобы понять и воспринять реальность как она есть, в полном ее величии и сумасшествии, и тем более в божественности. Такое доступно только Богу. Так вычеркнем ужас…
Наконец они подъехали к довольно заброшенному домику на окраине столицы, но Уварова поразило, что за полуразрушенным забором приютилась охрана.
– Ого! – только и мог вымолвить Валентин. – Фурзд проявляет интерес к метафизике. К чему бы это?
Они вошли в дом, очутились в небольшой уютной гостиной. Широкий деревянный стол, стулья с высокими спинками. За столом Вагилид и еще один толстоватенький, могучего телосложения человек. Золотистые волосы, голубовато-пристальные глаза. И добродушие в то же время. Перед ним – кружка «бюво».
– Ого! – только и мог вымолвить Валентин. – Фурзд проявляет интерес к метафизике. К чему бы это?
Они вошли в дом, очутились в небольшой уютной гостиной. Широкий деревянный стол, стулья с высокими спинками. За столом Вагилид и еще один толстоватенький, могучего телосложения человек. Золотистые волосы, голубовато-пристальные глаза. И добродушие в то же время. Перед ним – кружка «бюво».
Вагилид обнял дочь, поприветствовал Валентина.
– А теперь познакомьтесь, мой друг из чужой страны, из Неории.
Иллон привстал вдруг. Вагилид пояснил:
– Он тоже знаток древних тайн и наук, как и я. Долго скрывался в своей стране… А вот беседовать придется на ауфирском языке. Иллион не знает русского, он специалист по Индии, по санскриту… Ауфирский язык, тот, кстати, похож на неорский… А на русский, Валентин, вам будет переводить Танира. Она это делает быстро…
– По «бюво»?! – сказал Вагилид и, не дожидаясь ответа, подошел к довольно странному буфету, напоминающему ствол невообразимо широкого дерева, и вынул оттуда кружки, а Танира, подбежав, вытащила две бутыли «бюво». «Бюво» оказалось легкого сорта, и Валентин постепенно стал привыкать к этому дичайшему напитку. Он еще раньше попросил Таниру походатайствовать, чтобы им в обитель приносили по четыре бутылки «бюво» в неделю. Бутыли в Ауфири производили вполне вместительные. «Бюво» пили, как правило, без закуски.
– Потом поужинаем, – обещал Вагилид. Валентин чуть-чуть вздрогнул: он опасался некоторых ауфирских блюд. Между тем Иллион как заправский гость уточнил ситуацию.
– Мой драгоценный друг и в некотором роде мой Учитель, я имею в виду, конечно, тебя, Вагилид, – начал он, – немножко неточен, говоря, что я скрывался в моей родной Неории. В каком-то смысле я действительно скрывался, но не столько от своих граждан, сколько от всего мира. Дело в том, что у нас в Неории другой вид демократии, чем в Ауфири… Не буду пояснять нашему гостю из архаических времен все эти мелочи. Но на человеческом уровне, я не говорю о выборах и тому подобном, между Неорией и Ауфирью – чувствительная разница.
Вагилид согласно кивнул головой. Валентин весь обратился в слух, и голос Таниры, ее перевод, еще сильнее приковал его внимание.
– В Неории, – добродушно продолжал Иллион, – главный упор делается на однообразную тупость народа. В Ауфири же все бурлит: здесь – поиск, народ ищет бесов. У нас же в Неории все выходящее за пределы тупости – не то что запрещено, такого просто нет. У нас нет культа Понятного и Непонятного, в чертях у нас никто не разбирается, даже не знает, что это такое. Все явления, связанные с бесами, объясняют вмешательством ауфирцев или каких-то инопланетян. А вот что по-тайному запрещено, так это любой намек на конец света. Раньше за такой намек вешали. Но теперь добились того, что сомнений нет: впереди – не конец света, а бесконечный прогресс. Пожары, землетрясения, буйство огня, небесные знамения объясняют временными трудностями. Поэтому на них уже никто не обращает внимания. Все работают, трудятся, копошатся. А тупость больше всего проявляется в общении.
– Это напоминает Страну деловых трупов, – вставил Валентин.
– Тысячу раз – нет, – Иллион расхохотался и похлопал себя по животу. – Там гораздо, несравнимо мертвее. У нас же тупость, а не трупность. К тому же у нас люди общаются, а в Стране деловых трупов общения между людьми практически нет. Кроме двух-трех фраз. Все посвящено делу, бизнесу. Там и смерть – тоже бизнес. Трупы тоже умирают, господа, распадаются, так сказать, превращаются в труху… Эта труха там продается, кстати. У нас такого никогда не было и не будет! – гордо закончил Иллион. – У нас даже есть культура трухи, хотя слово «культура» запрещено.
Вагилид улыбался.
– Я поясню мысль моего друга, – сказал он. – При тотальной тупости легче изучать или заниматься чем угодно. Все равно не поймут, не донесут, не разберутся. О каком там высшем Я или образе и подобии Божием может идти речь среди них – они слов таких не знают, тем более значения. И это включая элиту.
– Я прекрасно приспособился к ситуации и тупости, – хохотнул Иллион и глотнул «бюво». – Кстати, у нас в глубоких пещерах сохранились даже христиане. Маленькая кучка настоящих, истинных, традиционных христиан, а не карикатурных. Они на самом деле скрываются, потому что хотя никто и не поймет, но за непонятие могут наказать… А я – один, одному легче.
Вагилид помрачнел:
– У нас в Ауфири, если говорить, в частности, о христианах, – такое абсолютно невозможно. Все равно бы пронюхали и свернули шею. Никакой Фурзд бы не помог. Одному может быть что-то позволено для изучения, но не группе людей… Наши русские – не в счет, к ним особое отношение. Много лет назад у нас вешали даже за знание поэзии, древней, нашей – не существенно…
Воцарилось молчание.
– Господа, не унывать, – оживился Иллион, – хотите, вам почитаю стихи? – И он стал читать Вергилия по-латыни, что звучало потрясающе. Потом перевел смысл. – Это был великий поэт и провидец! Он видел и ад, и богов, и космос… Звезды приветствовали его рождение…
– Это да, – проговорила Танира. – А вы, Валентин, почитаете Блока или Пушкина?
Валентин прочел. Иллион замер.
– Одно могу сказать: божественный язык, – прервал он молчание, – великий божественный язык.
Вагилид вдруг перевел внимание в другую сферу:
– Валентин, – лукаво обратился он к Уварову, – эти истории, определения Неории и Страны деловых трупов вам что-то напоминают из вашего XXI века?
От такого вопроса Валентин хлебнул изрядную дозу «бюво». И потом ответил:
– К сожалению, да, в тех странах, в которых современная мне цивилизация была выражена в высшей степени, преобладали тупость и мертвечина. Метафизическая тупость – карикатура на религию. Но все-таки это расцвело тотально и в принципе несравнимо с тем, что у вас сейчас. Хотя для нас это был кошмар.
– Поясните точнее, дорогой. Мне как специалисту по разврату в античном мире, – Иллион добродушно погладил себя по животу и широко улыбнулся, – не все понятно.
– Дело не в разврате, – вступила Танира, – разврат всегда был. Это была шутка. Разврат достоин шутки.
Валентин, однако, разошелся. Воспоминания о прошлой жизни, о поездках в разные страны, об ауре того времени вспыхнули так, что кровь прилила к щекам, в глазах возник огонь – огонь небесный и огонь гнева одновременно.
– Я объясню, – резко начал он. – Речь идет в основном о так называемом западном мире.
– О каком?
Валентин назвал страны. Илион удивился:
– Я о таких и не слышал. Только Вагилид, наверное, слышал о таких.
Валентин, не обращая внимания на то, понимают ли его полностью или нет (но Танира переводила отлично), продолжал:
– В мое время европейской эту цивилизацию уже нельзя было назвать. Северная Америка никогда не была Европой, а в самой Западной Европе новая цивилизация, отказавшаяся от основ европейской, зародилась в XX веке, во второй половине. Христианство было изгнано со сцены. Религия и культура превратились в фарс. Литература не запрещалась, но она в основном была на уровне подростков. Ни о какой прежней глубине не было и речи. Деньги превратились в божество, в мерило человека. Бессмысленный материализм окутал всю жизнь. Да, в каких-то секретных организациях серьезно занимались прорывом в параллельные миры, кое-что у них получилось, но все это было закрыто для людей. Народ держался в капкане полного безразличия ко всему, что не приносит деньги. Вроде бы все разрешалось, но все превращалось в пародию. Бог, рай, ад, любовь, смерть, искусство – все-все стало пародией. Люди стали жертвами этой цивилизации.
– Неужели так и было?! – умилился Иллион. Вагилид, однако, помрачнел.
– Я вам расскажу такой случай. В Америке, в Соединенных Штатах (опять вздох удивления у Иллиона), пастор рассказывал своим прихожанам о Нагорной проповеди Христа. Один прихожанин встал и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, сколько Христос получил за свою проповедь, сколько ему заплатили?» Пастор немного растерялся, но потом ответил: «Ничего». На что прихожанин заявил: «Ну, тогда это несерьезно» – и сел.
– Ну и пейзаж! – Иллион развел руками. – Это вам не античный разврат времен упадка империи. Те хоть в богов верили. И долго этот идиотизм продолжался?!
– Не знаю. Я сам оттуда.
Вагилид наконец вмешался.
– Наш друг из Неории любит подшучивать над родом человеческим. Это его слабость и право. Но ситуация тогда была очень серьезная, духовная вертикаль отрезана, потеряна у людей. Если посмотреть на всю эту реальность в целом, не только как жрут и пьют в ресторанах и летают на своих бессмысленных самолетах, а на все, включая посмертное существование людей, то картина получалась ужасающая. Эта цивилизация стала преддверием ада, по крайней мере ада ничтожных душ. Она превратилась в чудовищного и циничного поставщика человеческих душ в ад.