Грешно смеяться, но как удержишься?
Ну а Всадницы? Могли ведь, согласитесь, вмешаться, сгладить острые углы, но они на это забили. Дружба — дружбой, а на толчок врозь. И началось. Ella es prieta. Ella es fea. Ella dejo un hijo en Santo Domingo. Ella tiene otro aqui. No tiene hombre. No tiene dinero. No tiene papeles. Que tu crees que ella busca por aqui?[47]. Застращали бедного мамика тем, что Делла родит от братниной натурализованной спермы американского гражданина и что мамику придется до скончания дней помогать и ей, и детям ее, и родне в Санто-Доминго. Так застращали, что глубоко набожная женщина, молившаяся едва ли не чаще римского папы, поклялась Всадницам, если это случится, собственноручно задушить младенца прямо в утробе.
— Ten mucho cuidado[48], — сказала она брату. — Мне тут не нужен обезьяний питомник.
— Опоздала, — сказал Рафа, подмигнув мне.
Рафа запросто мог попросить Деллу не торчать у нас круглыми сутками, встречаться с ней, пока мамик была на фабрике — всем бы легче дышалось. Но когда мой брат поступал разумно? Он сидел на диване в эпицентре зреющего конфликта и, похоже, напряжения не замечал. Может, перед смертью становишься романтиком, хрен его знает, но ни с одной телкой он не был таким caballero[49], как с Деллой. Пропускал вперед. Почтительно разговаривал. Даже с ее косоглазым сынком сдружился. Все его бывшие многое бы отдали, чтобы увидеть такого Рафу. Это был Рафа их мечты.
Но я-то знал, что даже с таким Ромео ни одной Джульетте не удержаться. Брат менял телок, как перчатки. Многие были покруче Деллы, и тех вышвырнул, не задумываясь.
И дело к этому шло. Примерно через месяц Делла исчезла. Видели бы вы, как ликовала мамик. Накрывала на стол, припевая: «No puta aqui, ni aqui, ni aqui»[50]. А две недели спустя исчез и Рафа. Сел в свой «монарх» — и с концами. Ни записки, ни телефонного звонка, nada[51]. День — тишина, другой. Тут уже мамик задергалась. Упросила Всадниц молиться с удвоенной силой. Пошла по округе спрашивать у прохожих, не видел ли кто моего брата. Даже у gringos[52], а с ними мать заговаривает лишь на предельной степени отчаяния. Я тоже начал нервничать, вспомнив, что когда ему в первый раз сказали диагноз, он сел за руль и погнал в Майами к кому-то из друганов. Далеко, правда, не уехал: уже в Филадельфии сломалась тачка. Может, теперь в Калифорнию укатил? Давно мечтал увидеть Лос-Анджелес. Накрутив себя, я дошел до дома Тамми Франко, но когда дверь открыл ее польский муж, сдрейфил. Развернулся и двинул обратно.
В третий вечер мы уже никуда не ходили и, когда подкатил «монарх», сидели по своим комнатам. Мать выбежала на крыльцо к стеклянной двери. Вцепилась в занавески, так что костяшки побелели. «Нет», — сказала она, наконец.
Сначала ввалился Рафа, Делла — за ним. Он явно бухал, и, судя по платью Деллы, они возвращались из ночного клуба.
— Где ты был? — сказала мамик.
— Зацени, — сказал Рафа, демонстрируя ей одновременно свою руку и руку Деллы. На обеих были обручальные кольца. — Мы поженились!
— Все официально, — сияя, сказала Делла, извлекая из сумочки свидетельство.
Надо было видеть выражение на лице мамика! Страшнее, чем когда отец сбежал со своей путаной. Чем когда врач впервые произнес слово «лейкемия». Лицо стало маской.
— Залетела?
— Нет еще, — сказала Делла.
— Залетела? — мать буравила взглядом брата.
— Нет, — сказал Рафа.
— Буду теперь с вами жить, cunada[53], — Делла полезла к матери обниматься.
— Это надо обмыть, — сказал брат.
Мать остановила Деллу, выставив вверх указательный палец.
— Я запрещаю пить в моем доме.
— А я буду. — Брат двинулся было на кухню, но мать крепко схватила его за локоть.
— Ма, — сказал Рафа.
— Я запрещаю пить в моем доме. — Она толкнула Рафу к двери. — Если ты так (жест в сторону Деллы) решил прожить то немногое, что тебе отпущено, тогда, Рафаэль Урбано, нам не о чем разговаривать. Бери свою обезьяну и уходи.
Взгляд у Рафы сделался нехорошим:
— И не собираюсь.
— Я сказала, — и тут мамика затрясло, — во-о-он!
Я испугался, что брат, вламывавший всякому, кто ему перечил (мальчикам, девочкам, мужчинам, женщинам, viejos, белым, черным, пуэрториканцам, филиппинцам, китаезам, учителям, полицейским), но никогда не поднимавший руки на мать, сейчас сделает из нее котлету. Он мог. Весь напыжился. И вдруг обмяк. Обнял Деллу (до которой, кажется, впервые дошло, что что-то не так). Сказал: «Ну, пока тогда», — сел в свою тачку и укатил.
— Мамик? Ты как?
Она продолжала смотреть в окно на стоянку.
— Запри дверь, Юниор.
Меньше всего я ожидал, что ссора затянется. Мать все прощала брату. Всегда. Что бы он ни натворил (а братец был мастер влипать в истории), она стояла за него горой, как может только мамаша-латинос за своего старшенького querido[54]. Если бы когда-нибудь он пришел домой и сказал: «Знаешь, ма, я истребил половину человечества», — она бы и тогда нашла ему оправдание: «И правильно, hijo, а то мы чересчур расплодились». Тут многое сошлось: и национальные особенности, и рак, и то, что у мамика до появления Рафы было два выкидыша, и что потом на протяжении многих лет ей твердили, что забеременеть она больше не сможет; сам брат чуть не умер во время родов, и первые два года после его рождения (как рассказывают tias[55]) мамик прожила в страхе, что сына похитят. Прибавьте к этому, что он всегда был невероятный красавчик (классический consentido[56]), и вы поймете, почему она так относилась к этому психу. Матери часто вопят, что готовы умереть за своих чад, но моя до таких дешевых трюков не опускалась. Зачем? Все, что она чувствовала в отношении брата, было написано у нее на лбу четырехсантиметровыми буквами шрифта «Тупак готический». И в глазах ясно читалось: эта vieja не только себя убьет, но самого господа бога прирежет, если это продлит жизнь ее шизоидному сынку хотя бы на сутки.
Поэтому я думал, что денька через два она остынет, а потом пойдут объятия и поцелуи (ну, может, дружеский подзатыльник Делле) и опять полная гармония. Но назовите меня полным мудаком, если мамик шутила: когда Рафа пришел, она слово в слово повторила ему то же, что в прошлый раз:
— Ты мне здесь не нужен, — мамик подчеркнула сказанное, отрицательно покачав головой. — У тебя теперь жена есть — с ней и живи.
Думаете, я удивился? На брата бы посмотрели. Он вообще челюсть уронил.
— Ну и хуй с тобой, — сказал он, а когда я попробовал напомнить ему, что с матерью так не разговаривают, послал и меня.
— Рафа, постой, — сказал я, догоняя его на улице. — Не сходи с ума. Ты же эту девку почти не знаешь.
Он не слушал. А когда мы поравнялись, пнул меня кулаком в грудь.
— Ну и катись, если тебе так нравится запах карри, — крикнул я ему вслед. — И засранных пеленок.
— Ма, — сказал я. — Зачем ты так?
— Лучше ему этот вопрос задай.
Через два дня, когда мамик была на работе, а я тусовался с ребятами в Сайревиле, Рафа открыл дверь своим ключом и вывез шмотки. А также свою кровать, телик и кровать мамика. Соседи сказали нам, что ему помогал индус. Я так разозлился, что хотел позвонить в полицию, но мать запретила.
— Пусть живет, как хочет.
— Супер, ма, а мне на чем теперь сериалы смотреть?
— У нас есть другой телевизор, — мрачно сказала она.
Ага. Крошечный, переносной, черно-белый, с регулятором громкости, застопорившимся на двойке.
Мамик сказала, чтобы я сходил к донне Рози и спустил вниз запасной матрас.
— Ах, какой ужас, какой ужас, — закудахтала донна.
— Подумаешь, — со вздохом сказала мамик. — В детстве я и не на таком спала.
В следующий раз мы пересеклись с братом на улице. Он был с Деллой и ее выродком. Вид жуткий, вся одежда висит.
— Козел! — крикнул я. — Мамик из-за тебя на полу спит!
— Не нарывайся, Юниор, — предупредил он. — Зарежу на хер.
— Всегда пожалуйста, — сказал я. — В любой момент.
Теперь, когда он весил пятьдесят килограммов, а я в качалке выжимал восемьдесят, провоцировать его было по кайфу, но он лишь полоснул ребром ладони по своей шее.
— Не заводи его, — заныла Делла, придерживая брата за локоть. — Оставь нас в покое.
— О, Делла, привет! Тебя еще не депортировали?
Тут брат двинулся в мою сторону, и я, несмотря на вышеупомянутую разницу в килограммах, решил дальше судьбу не искушать. Слинял.
Никак не предполагал, что мамик окажется такой железной леди. Утром уходила работать. Потом распевала псалмы с богомолицами, а остаток дня проводила у себя в комнате. «Он свой выбор сделал». Запретила произносить его имя вслух. Сняла со стен фотографии. Сначала отца вычеркнула, теперь — Рафу. Один я остался.
Но молилась за него, как и прежде. В хоре богомолиц я различал ее голос, просивший бога защитить заблудшего сына, исцелить, надоумить. Иногда она посылала меня его навестить под предлогом передачи лекарств. Я боялся, как бы он не привел в исполнение свою угрозу, но еще больше боялся матери. Сперва приходилось звонить, чтобы гуджаратец впустил в квартиру, потом — стучать, чтобы они открыли дверь комнаты. Делла всегда наводила порядок перед моим приходом, сама расфуфыривалась и отпрыска наряжала во все лучшее. Роль свою вела безупречно. Лезла с объятиями: «Как дела, hermanito[57]?» Рафа, напротив, демонстративно игнорировал. Лежал поверх одеяла в одних трусах, безмолвно наблюдая, как, пристроившись на краю кровати, я объясняю Делле сначала про одно лекарство, потом про другое, а она кивает и кивает, и ничего у нее глазах не отражается.
— Козел! — крикнул я. — Мамик из-за тебя на полу спит!
— Не нарывайся, Юниор, — предупредил он. — Зарежу на хер.
— Всегда пожалуйста, — сказал я. — В любой момент.
Теперь, когда он весил пятьдесят килограммов, а я в качалке выжимал восемьдесят, провоцировать его было по кайфу, но он лишь полоснул ребром ладони по своей шее.
— Не заводи его, — заныла Делла, придерживая брата за локоть. — Оставь нас в покое.
— О, Делла, привет! Тебя еще не депортировали?
Тут брат двинулся в мою сторону, и я, несмотря на вышеупомянутую разницу в килограммах, решил дальше судьбу не искушать. Слинял.
Никак не предполагал, что мамик окажется такой железной леди. Утром уходила работать. Потом распевала псалмы с богомолицами, а остаток дня проводила у себя в комнате. «Он свой выбор сделал». Запретила произносить его имя вслух. Сняла со стен фотографии. Сначала отца вычеркнула, теперь — Рафу. Один я остался.
Но молилась за него, как и прежде. В хоре богомолиц я различал ее голос, просивший бога защитить заблудшего сына, исцелить, надоумить. Иногда она посылала меня его навестить под предлогом передачи лекарств. Я боялся, как бы он не привел в исполнение свою угрозу, но еще больше боялся матери. Сперва приходилось звонить, чтобы гуджаратец впустил в квартиру, потом — стучать, чтобы они открыли дверь комнаты. Делла всегда наводила порядок перед моим приходом, сама расфуфыривалась и отпрыска наряжала во все лучшее. Роль свою вела безупречно. Лезла с объятиями: «Как дела, hermanito[57]?» Рафа, напротив, демонстративно игнорировал. Лежал поверх одеяла в одних трусах, безмолвно наблюдая, как, пристроившись на краю кровати, я объясняю Делле сначала про одно лекарство, потом про другое, а она кивает и кивает, и ничего у нее глазах не отражается.
Потом, понизив голос, я спрашивал:
— Как у него аппетит? Состояние?
— Muy fuerte[58], — отвечала Делла, косясь на брата.
— Рвота? Температура?
Она качала головой: нет.
— Ну, ладно тогда, — говорил я, вставая. — Пока, Рафа.
— Пока, гондон.
Когда по завершении миссии я возвращался домой, с матерью всегда была донна Рози. Отвлекала от мрачных мыслей.
— Как он выглядел? — спрашивала донна. — Что сказал?
— Сказал, что я гондон. По-моему, знак хороший.
Однажды, входя в Pathmark, мы с мамиком заметили брата. Он стоял чуть поодаль с Деллой и ее недоноском. Я обернулся посмотреть, не помашут ли они нам, а мать даже не сбавила хода.
В сентябре снова началась школа. Последний класс. Меня вышибли из продвинутой группы и записали в подготовительную «для поступающих в вуз», что на языке школьной администрации означало «для тех, кто никуда не поступит». Почти все от меня отстали: я же брат ракового, о чем со мной говорить? Я либо читал, либо (когда совсем обкуривался) глазел в окна.
Через две недели такой херни я забил на учебу и начал прогуливать (за что, собственно, и вылетел из продвинутой группы). Мать на работу уходила рано, возвращалась поздно, по-английски не читала, и значит, застукать меня не могла. Почему я и оказался дома в день, когда пришел брат. Он вздрогнул, увидев меня на диване.
— Что это ты тут делаешь?
Я заржал.
— Это ты, — говорю, — что тут делаешь?
Выглядел он ужасно. Черные язвы в уголках губ, и глаза еще глубже ввалились — просто две ямы на лице вместо глаз. Ходячий скелет.
— Ты на себя в зеркало давно смотрел? Прошлогоднее дерьмо и то лучше выглядит.
Рафа оборвал разговор и прошел в спальню мамика. Я сидел и слушал, как он роется в шкафу за стеной. Потом он уехал.
Так повторилось дважды. И только на третий раз, когда он опять полез в материнские вещи, я сообразил: Рафа ищет деньги. Мамик держала их в маленькой жестяной коробке, которую регулярно перепрятывала, но я всегда знал место последнего тайника на случай непредвиденных обстоятельств.
Я зашел в ее комнату, пока Рафа шуровал в кладовке, достал коробку из нижнего ящика комода и положил подмышку…
Он вышел из кладовки. Посмотрел на меня. А я — него.
— Дай сюда, — сказал он.
— Размечтался.
Он сгреб меня. Еще недавно на этом бы все и кончилось — на куски бы порвал. Но в игре изменились правила. Я не знал, чего во мне больше: ликования от возможности впервые в жизни его завалить или страха.
Мы посшибали друг другом предметы, но коробку я удержал, и в итоге он меня выпустил. Я приготовился ко второму раунду, но Рафу трясло, как адвентиста седьмого дня в канун второго пришествия.
— Ладно, — сказал он, пытаясь отдышаться. — Деньги твои. Но будь спокоен, засранец: я с тобой поквитаюсь.
— Ой, боюсь, боюсь, — сказал я.
Вечером я все рассказал мамику. (Естественно, подчеркнув, что дело происходило после моего возвращения из школы.)
Она зажгла газ под бобами, замоченными с утра.
— Пожалуйста, не дерись с братом. Пусть берет, что хочет.
— Но он же тебя обворовывает!
— Пусть.
— Хрен ему, — сказал я. — Я замок поменяю.
— Не смей. Это и его квартира.
— Ты, ма, издеваешься, что ли? — Я хотел заорать на нее, но вдруг осекся. До меня дошло. Я посмотрел на мать.
— Ма?
— Да, hijo.
— И давно он это делает?
— Что делает?
— Давно, ма? Отвечай мне: давно?
Она отвернулась, поэтому я со всей силы запустил маленькой жестяной коробкой через всю кухню. Сбил на пол большую деревянную ложку, висевшую на стене.
В начале октября позвонила Делла. «Ему неважно». Мать кивнула, и я пошел его навестить. «Неважно»… Надо ж такое сказануть! Брат был практически в отключке. Весь горел. Когда я положил руку ему на лоб, он меня даже не узнал. Делла сидела на краю кровати, прижимая сына к груди. Старалась показать, что волнуется.
— Ключи дай, — сказал я. Слабая улыбка в ответ:
— Потерялись.
Лисица. Сообразила, что если даст мне ключи от «монарха», тачки ей не видать.
Я прикатил тележку из супермаркета и погрузил брата на нее. Делла вышла на крыльцо проводить. «Адриана оставить не с кем», — объяснила она.
Видимо, мамик не зря все это время молилась, потому что одно чудо в тот день все-таки произошло. Угадайте, чья «камри» стояла возле нашего дома; кто бросился мне навстречу, увидев в тележке брата; кто отвез Рафу, и мамика, и Всадниц в больницу «Бет Израэль»?
Правильно, Тамми Фалько по прозвищу Fly Tetas.
Когда Рафу отпустили домой, их странные встречи возобновились, только из-за слабости Рафа уже не мог выходить на улицу. Теперь он стоял на крыльце за стеклянной дверью, а Тамми сидела в машине, и они друг на друга смотрели.
Ну а Делла (которая так и не нашла времени заехать к брату в больницу) нас все-таки удостоила своим посещением. Рафу тогда еще не выписали, и я мог запросто ее не впустить, но мать настояла. Делла уселась на диван и попыталась взять руки мамика в свои, но мамик ее обломала. С Деллой был Адриан, который сразу же начал носиться по квартире, врезаясь в мебель, и я с трудом сдерживался, чтобы не надавать ему пиндюлей. Светясь своей фирменной лучезарной улыбкой, Делла сообщила, что Рафа занял у нее денег, которые теперь она просит вернуть, поскольку ей нечем платить за квартиру.
— Oh, por favor[59], — прошипел я.
Мать посмотрела на нее пристально, словно примериваясь к шее.
— Сколько же он у тебя взял?
— Две тысячи долларов.
Две тысячи. В 198.. году! Мать в задумчивости кивнула.
— И что, по-твоему, он сделал с деньгами?
— Не знаю, — прошептала Делла. — Он мне никогда ничего не рассказывал.
И тут ее улыбка сделалась еще лучезарнее.
Талантливая была, тварь. Мы с мамиком по уши в дерьме, а она выезжает на белом коне, вся такая розовая и пушистая (ну, правильно: дело сделано, чего теперь притворяться). Жаль, настроения не было, а то бы поаплодировал.
Мать глубоко вздохнула: «Сейчас вернусь», — и направилась к себе в спальню. Я подумал, что она выйдет оттуда с дамским пестиком — единственной отцовской вещицей, которую мать сохранила после его ухода. («Для самозащиты», — говорила она, но я-то уверен, что для того, чтобы пристрелить отца, если они когда-нибудь встретятся.) Я посмотрел на Адриана, самозабвенно возившего по полу журнал «ТВ-гид», и попытался представить, каково ему будет расти сиротой. Но мамик вернулась из спальни, сжимая в пальцах вовсе не пистолет, а стодолларовую купюру.
— Ма, — простонал я.
Она протянула купюру Делле, но не отпустила свой край. С минуту они буравили друг друга взглядами, а потом мамик разжала пальцы, и сотка издала звук, похожий на выстрел.
— Дай вам бог, — сказала Делла, подтягивая лиф платья перед тем, как встать.
Больше мы не видели ни Деллу, ни ее сына, ни нашу машину, ни наш телик, ни наши кровати, ни энную сумму денег, которую Рафа натырил для нее из маминой жестяной коробки. Из квартиры она выехала незадолго до Рождества и нового адреса не оставила. Я узнал об этом у гуджаратца, с которым столкнулся в Pathmark. Он все не мог успокоиться, что Делла не заплатила ему за два последних месяца.