– Я попробую, – Старыгин решительно поднялся из-за стола, – подождите меня здесь.
– В конце концов, мы ничем не рискуем! – согласилась Лиза.
Он сам не ожидал, что так обрадуется этому местоимению – «мы».
Легкая, стройная, грациозная, королева Мария-Антуанетта вошла в покои принцессы Роган. Ослепительно молодая, но в то же время величественная, она шла от дверей, отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ярко-синие глаза королевы сияли, соперничая красотой с поразительной белизной ее кожи. Удлиненное породистое лицо поражало благородством линий, и даже немного отвисающая нижняя губа, родовая черта Габсбургов, нисколько не портила ее.
Гости давно уже собрались, началась игра в фараон. При виде королевы не прервали игру, никто не поднялся ей навстречу, кроме хозяйки салона: сама Антуанетта отменила в узком кругу друзей придворные церемонии.
– Что же ты так поздно, Туанетта? – упрекнула ее принцесса Роган. – Ты пропустила все самое интересное! Ты не поверишь – у меня опять было видение!
Королева взглянула на подругу чуть насмешливо: в ее ближайшем окружении все снисходительно относились к экзальтированной принцессе с ее странными увлечениями, с ее постоянными видениями, с ее многочисленными комнатными собачками… вот и сейчас одна из них, Жужу, вертелась возле ног хозяйки и громко, истерично тявкала, словно пытаясь привлечь к себе внимание.
– Кого же ты видела на этот раз? – с легкой иронией осведомилась королева.
Бледное, худощавое, красивое лицо принцессы досадливо искривилось, ее прозрачные глаза потемнели:
– Ты мне не веришь, Туанетта? Но я видела его, видела так же хорошо, как тебя!
– Кого? – насмешливо переспросила королева.
– Покойного кардинала Ришелье, конечно! Кого же еще? Он вышел из тех дверей, медленно прошел через салон и скрылся в музыкальной комнате. Можешь себе представить – Жужу и Шери почувствовали его присутствие, они уступили ему дорогу и так жалобно завыли… у меня буквально кровь застыла в жилах!
– Да, собачки принцессы вели себя очень странно! – проговорил, не вставая из-за карточного стола, граф де Полиньяк, самый интересный и остроумный мужчина в окружении молодой королевы. – Я свидетель, они были чрезвычайно напуганы! Не знаю, конечно, что послужило причиной этого переполоха…
– Вот видишь, Туанетта, граф тоже это заметил! Говорю тебе: это, несомненно, был покойный кардинал! Он был в алой кардинальской мантии и в парике и прошел через салон, прежде чем удалился в музыкальную комнату.
– Моя дорогая свояченица, не пора ли вам присоединиться к игре? – подал голос младший брат короля, принц Карл. – Я чувствую, что вам сегодня повезет!
В отличие от своих чрезмерно тучных старших братьев Карл был красив и строен. Повеса и шутник с лицом испорченного, избалованного ребенка, он был непременным участником всех развлечений Марии-Антуанетты.
– Нет, сегодня я не стану играть! – проговорила королева, покосившись на карточный стол. – Я слишком устала, у меня был тяжелый день.
На самом деле ей чертовски хотелось играть, но она не могла себе этого позволить: накануне она и так слишком много проиграла, и касса ее была пуста. А самое главное – она не сомневалась, что об этом проигрыше непременно сообщат в Вену ее матери, австрийской императрице Марии Терезии, и тогда ей не миновать многословных упреков и поучений.
– Я уверена, что кардинал что-то хотел сообщить, – продолжала принцесса Роган. – У него был такой странный, такой многозначительный вид… он хотел что-то сообщить мне… а может быть, и тебе, но, поскольку тебя здесь не было…
– Хорошо, чего же ты от меня хочешь? – спросила королева, с трудом сдерживая раздражение.
Все-таки принцесса с ее видениями иногда бывает просто невыносима! Но надо отдать ей должное: она удивительно умна и образованна, кроме того, сказочно богата и щедра, никогда не жалеет для своих друзей денег и времени.
– Прошу тебя, Туанетта, приди завтра пораньше. Что-то подсказывает мне, что кардинал снова появится, и в твоем присутствии он будет более разговорчив.
– Ну, хорошо, моя дорогая: я непременно приду, обещаю тебе. Завтра у меня не так много дел, как сегодня, только один обязательный прием и встреча с портнихой, и, как только я освобожусь, приду к тебе.
Дмитрий Алексеевич снова вошел в антикварный магазин и прямиком направился в тот закоулок, где стоял злополучный клавесин. Навстречу ему метнулся было очередной продавец – на этот раз сутулый длинноносый тип с нездоровым желтым лицом, но Старыгин отмахнулся от него и, пробравшись между тесно составленными шкафами, остановился перед клавесином. Продавец пожал плечами и, как его коллега, тоже скрылся за массивным буфетом из карельской березы.
Оглядев инструмент, Старыгин вспомнил наставления специалиста по мебельным тайникам. Как он сказал? О тайнике говорит едва заметное нарушение симметрии, излишне выступающая или отличающаяся по стилю деталь…
Он немного отступил, насколько позволяла магазинная теснота, и снова пригляделся к инструменту. Изящно выгнутые ножки, резные боковины, легкая откидная крышка – все говорило о том, что перед ним – прекрасное изделие искусного французского мастера восемнадцатого века. Но клавесин вовсе не спешил выдавать свои тайны, если, конечно, они у него действительно были… тонкая резьба, изумительный рисунок драгоценной древесины, изысканные формы, и нигде не заметно отступлений от единого замысла, все выдержано в едином стиле, в единых пропорциях.
Дмитрий Алексеевич поднял крышку и пробежал пальцами по клавиатуре инструмента. А вот и вензель, о котором говорила Лиза…
Старыгин никогда не учился игре на фортепьяно, тем более на клавесине, но слух у него был неплохой, и он сразу понял, что одна из нот фальшивит. Почему бы это? Может быть, старинный инструмент расстроен? А если…
Он поднял заднюю крышку, за которой пряталось внутреннее устройство. Клавесины отличаются от фортепьяно тем, что вместо молоточков у них внутри находятся плектры, кожаные язычки, защипывающие струну при нажатии клавиши.
Дмитрий Алексеевич снова тронул пальцем подозрительную клавишу и проследил, какая струна пришла в движение. Склонившись над декой, коснулся ее в том месте и нащупал едва заметный выступ. Именно из-за этого выступа нота звучала неправильно…
Старыгин надавил на выступ, легонько утопил его пальцем, как кнопку, – и тут одна из резных боковых панелей клавесина откинулась, как дверца шкафчика.
Внутри что-то белело.
Дмитрий Алексеевич запустил руку в тайник и вытащил хрупкий, пожелтевший от времени небольшой конверт.
– Эй, что вы там делаете? – донесся до него из-за старинного секретера подозрительный голос приближающегося продавца.
На этот раз подошел тот, первый, в поношенном пиджаке с глазами снулой рыбы. Очевидно, первоначальное предположение Старыгина, что из-за этого буфета не возвращаются, было ошибочным.
Старыгин сунул свою находку за пазуху и поспешно захлопнул дверцу тайника.
– Ничего особенного, должен же я осмотреть вещь, которая меня заинтересовала? – проговорил он ворчливым тоном. – А может быть, это новодел!
– Мы у себя в магазине новоделом не торгуем! – возразил продавец, протискиваясь к Старыгину. – Ну что – осмотрели?
– Допустим. Но уж больно цена высока…
– Ничего не могу поделать, такую цену установил владелец вещи, – отозвался продавец, пожав плечами. – Магазин от себя прибавляет только маленький процент.
– Ну-ну, маленький процент! Знаю я этот маленький процент! – проворчал Дмитрий Алексеевич и двинулся в направлении к выходу.
Лиза все еще сидела за столиком кафе, глядя в пространство отсутствующими глазами и рисуя на столешнице пальцем какие-то узоры.
Она подняла на приблизившегося Старыгина грустные глаза и спросила:
– Ну что? Конечно, вы ничего не нашли?
– Что-то нашел, – возразил тот, усаживаясь напротив девушки. – Только, по-моему, это совсем не похоже на завещание.
Он достал из-за пазухи конверт, аккуратно открыл его, вынул сложенный вдвое пожелтевший листок бумаги и положил его на стол.
Они с Лизой сдвинулись головами, разглядывая находку.
Да, несомненно, это было не завещание.
– Ноты! – В голосе Лизы удивление примерно в равных дозах перемешалось с разочарованием.
Теперь и Старыгин видел, что на столе перед ними лежал листок нотной бумаги, покрытый непривычными мелкими значками.
– Неужели покойная старушка прятала в тайнике ноты романса, популярного во времена ее молодости?
– Вряд ли это романс, – возразила Лиза. – Приглядитесь-ка…
– Вряд ли это романс, – возразила Лиза. – Приглядитесь-ка…
– Действительно, какие-то странные ноты… – проговорил Дмитрий Алексеевич, разглядывая запись.
– Это устаревший вариант нотной записи, такой применялся в семнадцатом и восемнадцатом веках, – сказала Лиза и добавила, нагнувшись к его уху: – Закажите кофе и еще что-нибудь, а то официантка смотрит на меня зверем, поговорить не даст. Только идите к стойке…
Старыгин согласно кивнул. На миг ему стало как-то неуютно, захотелось уйти отсюда как можно скорее и очутиться у себя дома, в тишине и покое. Но он тут же взял себя в руки.
– А ведь и бумага относится примерно к тому периоду. – Старыгин поставил свой стул так, чтобы от стойки не было видно, чем он занимается, осторожно, двумя пальцами поднял листок, взглянул на его сгибы, потом посмотрел на свет. – Скажу вам даже точнее – это бумага изготовлена во второй половине восемнадцатого века.
– Неужели можно так точно определить возраст бумаги? – В голосе Лизы прозвучало недоверие.
– Безусловно, – кивнул Старыгин. – А чему, собственно, вы удивляетесь? Ведь вы тоже смогли достаточно точно сказать, к какому времени относится эта нотная запись!
– Ну, с этим дело обстоит гораздо проще! – Лиза оживилась, почувствовав себя увереннее. – Нотные записи и вообще-то появились не так давно, гораздо позднее, чем письменность. Еще в седьмом веке средневековый ученый и теоретик музыки Исидор Севильский писал, что записать музыку невозможно. Но уже в середине девятого века в монастырях Европы начали записывать мелодии Григорианских хоралов при помощи специальных значков, которые называли невмами. В России подобная запись появилась позднее, нотные знаки назывались крюками или знаменами. Эти обозначения состояли из черточек, точек, запятых, которые расставлялись над словесным текстом и обозначали отдельные звуки и мелодические обороты, движения голоса вверх и вниз, повторение одного и того же звука, способ и характер исполнения. Невмы не указывали точной высоты звуков, но наглядно изображали мелодическую линию, помогая певцам вспомнить мелодию уже знакомых им на слух песнопений.
Позднее в западноевропейской музыке невмы стали записываться на одной или двух горизонтальных линиях. Буквенное обозначение этих линий или их цвет (красный, желтый) определяли высоту расположенных на них невм. Так зародилась линейная нотация, уже напоминающая привычную нам нотную запись. В XI веке эта система была усовершенствована итальянским музыкантом Гвидо д’Ареццо. Он придумал способ записи нот на нотной строке, состоящих из четырех горизонтальных параллельных линий. Эти четыре линии и стали прообразом современного нотного стана, а буквенные обозначения высоты линий постепенно трансформировались в ключи – условные графические знаки, определяющие высоту расположенных на нем нот. Этот же музыкант, Гвидо д’Ареццо, придумал слоговые обозначения для ступеней звукоряда, только у него их было не семь, а шесть: «ут», «ре», «ми», «фа», «соль» и «ля»… В конце XVI века для обозначения седьмой ступени был введен слог «си», во второй половине XVII века слог «ут» заменен слогом «до». Эти названия сохранились до нашего времени…
Дмитрий Алексеевич почувствовал, что засыпает под монотонную лекцию образованной девушки. Лиза заметила его состояние и едва заметно усмехнулась:
– Собственно, я только хотела вам показать, что не вы один можете правильно датировать это письмо…
– Ну, о точной датировке говорить еще рано! – оживился Старыгин, поняв, что лекция закончена. – Конечно, если бы я мог произвести тщательный лабораторный анализ, я бы сказал гораздо точнее. Мог бы установить возраст бумаги, вплоть до десятилетия, и даже назвать, на какой мануфактуре она изготовлена. Но и на глаз я могу определить примерный возраст бумаги по характерным волокнам, которые видны на свет, а также по тому, насколько она пожелтела…
– Ну, желтеет-то бумага гораздо быстрее! – усмехнулась Лиза. – Я видела газетные вырезки двадцатилетней давности, так они куда более желтые, чем этот листок.
– Так то газеты! На газеты употребляется самая дешевая бумага, которая через десять лет желтеет, а через пятьдесят рассыпается в труху. А хорошая, дорогая бумага и за сто лет нисколько не меняет свой внешний вид, не желтеет и не выцветает. Поэтому и сохранилось множество старинных, даже средневековых книг, документов, рукописей. Да и нот тоже довольно много. Так что не думаю, что эта запись такая уж уникальная и ее стоило хранить в тайнике.
Он снова поднял листок, приблизил его к глазам, чуть ли не обнюхал и добавил задумчиво:
– Это не палимпсест…
– Что? – переспросила Лиза.
– Палимпсест – это старинная бумага или пергамент, с которой счищен первоначальный текст и потом, в другую эпоху, написано что-то другое. Так вот, эта надпись сделана примерно тогда же, когда изготовили саму бумагу. Об этом говорит цвет чернил и то, как они выцвели. А что вы можете сказать о самой мелодии, которая здесь записана? Что это за музыка?
– Странно… – Лиза придвинула к себе листок с нотами. – Во-первых, это только часть мелодии… здесь явно не хватает конца… и во-вторых, сама мелодия какая-то странная, непривычная… особенно странно, если эта запись действительно сделана в восемнадцатом веке, тогда о таких гармониях никто и не помышлял.
Она наклонила голову набок и тихонько напела обрывок мелодии, прозвучавший нервно и надрывно, как будто придумавший его композитор страдал тяжелым похмельем или муками совести.
– Да, не так я представлял себе музыку восемнадцатого века! – удивленно проговорил Старыгин. – Хотя, если честно признаться, старинная музыка меня не очень интересует, куда меньше, чем живопись или архитектура. Но в данном случае мне ужасно интересно, почему эту нотную запись спрятали в тайнике?
– Одну минутку… – пробормотала Лиза, что-то рисуя на бумажной салфетке. – Может быть, я немного ошиблась…
– Что это вы делаете? – Старыгин с любопытством склонился над ее листком.
– Записываю эту мелодию в более привычном, современном виде, – пояснила девушка. – Вот так…
На салфетке появилась цепочка черных значков.
– Странно… как странно… – бормотала Лиза, набрасывая значки. – Может быть, переписчик просто ошибся? Ну вот, к примеру, разве могли тогда быть такие аккорды – до-ре-соль? Должно быть до-ми-соль, а до-ре-соль – это какая-то бессмыслица!
– Как вы сказали? – переспросил Старыгин. – До-ре-соль? Вы не ошибаетесь?
– Почему я должна ошибаться? – недоуменно проговорила Лиза. – Уж в этом-то я разбираюсь. Вы вообще о чем?
– На многих предметах времен Людовика Четырнадцатого ставилась такая надпись – До Ре Соль, сокращение от латинского выражения Donatio Rex Sol, то есть «Даровано Королем-Солнце». Вы же знаете, что так называли приближенные этого великого французского короля, почти семьдесят лет державшего в своих руках абсолютную власть в величайшем католическом государстве Европы! Постойте-ка, может быть, эта нотная запись – вовсе и не нотная запись, а зашифрованное в виде нот тайное послание?
Он уставился на исписанную значками салфетку, а потом смущенно взглянул на Лизу:
– Вы знаете, я, к сожалению, не разбираюсь в нотной грамоте. Для меня это – темный лес. Будьте любезны, запишите для меня все эти значки буквами, так, чтобы я мог попытаться прочесть это письмо. Возможно, тогда мы узнаем, почему оно было спрятано в тайнике.
Лиза взяла еще одну салфетку и быстро перенесла на нее запись в виде понятных Старыгину букв.
Он несколько минут пристально рассматривал их, напряженно наморщив лоб и потирая переносицу. Наконец поднял взгляд и разочарованно вздохнул:
– Полная бессмыслица! То ли я чего-то не понимаю, то ли эта нотная запись не несет никакой осмысленной информации… хотя, постойте-ка! Ведь вы записали ноты и остальные знаки русскими буквами, а клавесин, несомненно, французский, и ссылка на Людовика Четырнадцатого говорит о том же.
Он снова, на этот раз сам, переписал злополучный текст и опять углубился в его изучение.
Лиза с сочувственным интересом наблюдала за тем, как он морщил лоб, пыхтел, сосредоточенно тер переносицу, почесывал кончик носа… все эти действия, по-видимому, должны были стимулировать умственную деятельность.
После нескольких минут такого гримасничанья Старыгин поднял голову и тяжело вздохнул.
– Ну как, до чего вы додумались? – поинтересовалась девушка.
– Чего-то мне не хватает, – признался Старыгин. – Какие-то обрывки слов складываются, но в целом выходит бессмыслица.
– Ну, может быть, здесь и нет никакого послания… – проговорила Лиза, достав из сумочки зеркальце и тюбик помады и поправляя макияж. – Может быть, это действительно всего лишь мелодия.
– Постойте! – воскликнул Старыгин и внезапно вырвал зеркальце из рук девушки.