Инвалид вскинул голову и неожиданно ясным взглядом впился ему в глаза.
— Мы, фронтовики, и сейчас знаем, что делать, а вы, видно, только по Невскому можете шмалять, и ничего больше.
— Это мы-то?
— Ну да, вот такие, как вы, типчики!
— Отваливайте, Егоров, гуляйте! Мы вас не знаем.
Максимова разобрала злость. Он взял инвалида за плечи и стал, осторожно поворачивать.
— Руки прочь! — раздался грозный окрик высокого мужчины. У него было костлявое лицо, скошенное кислой гримасой, словно во рту он держал ломтик лимона. Он обнял Егорова и зашептал: — Сережа, с кем ты связался, это же мразь, пижонство! А еще оскорбляют героя войны. Вот, друзья, полюбуйтесь, — обратился он к остановившимся прохожим: — Два ничтожных пижона оскорбляют инвалида войны…
— Мы не пижоны! — воскликнул Зеленин. — И мы не оскорбляли его.
— …Инвалида войны, который за них кровь проливал, отдал свою правую ногу. При мне ему миной оторвало ногу в сорок первом под Ростовом. Помнишь, Серега, друг ты мой тяжкий, помнишь окопчик тот? Ты с ПТР лежал, а я с автоматом шагах в десяти. Тут как раз и ахнуло. Потом танки пошли.
— Танков я уж не помню, — сказал Егоров.
Вокруг молча стояли люди. Максимов подмигнул Зеленину и деланно рассмеялся:
— Бойцы вспоминают минувшие дни, а ногу, наверное, отрезало трамваем. Заснул в пьяном виде на рельсах…
Он осекся. Высокий молча смотрел на него. Он словно проглотил наконец свой ломтик лимона, — лицо пересекли большие спокойные морщины, и только в глазах Алексей увидел презрение. Жгучее, незабываемое презрение. Алексей выдвинул плечо вперед. Неожиданно сзади кто-то взял его под локоть: полковник авиации.
— Вы, ребята, не глумитесь над этим. Бойцам не грех вспомнить минувшие дни. И ты, друг, зря так: не знаешь людей, а называешь пижонами.
— Мы не пижоны, мы врачи. — Зеленин попытался сказать это с достоинством, но голос его дрогнул.
— Что ты оправдываешься? — резко бросил Максимов. — Пойдем.
Они ходили по набережной до темноты, дошли до моста Лейтенанта Шмидта и вернулись обратно. Сильный ветер устроил на воде пляску световых пятен. Пятна плясали каждое что-то свое, прыгали вдоль берега, словно боялись рвануться в сплошную мглу, к темному массиву Петропавловки. Максимов и Зеленин подняли воротники.
— В этой истории, конечно, виноват я, — сказал Максимов. — Зря я подковырнул инвалида. Алкоголики на такие штуки реагируют остро.
— Почему ты решил, что они алкоголики? Может быть, просто отмечали какое-нибудь событие.
— Нормальные люди не лезут в душу к незнакомым.
— А помнишь, у Уолта Уитмена? «Если в толпе ты увидишь человека и тебе захочется остановиться и поговорить с ним, почему бы тебе не остановиться и не поговорить с ним?» Знаешь, я очень ярко представил себе, как они лежали в этом окопчике под Ростовом. Им тогда было столько же лет, сколько нам сейчас, им хотелось жить, не хотелось терять конечности, а они лежали и стреляли — и не помышляли о бегстве. Не думаю я, что эта стойкость шла у них только от храбрости или подчинения дисциплине. Должно быть, они чувствовали свой долг перед всеми поколениями русских людей и свою ответственность за грядущие поколения. А наше поколение, как ты думаешь, способно на подвиг, на жертвы?
— Жертвенность? Вздор! Дикое слово! Что мы, язычники?
— Ну не жертвенность, так долг. Это тебе понятно?
— Обязанность?
— Нет, братец, именно долг, наш гражданский долг. Чувство своего окопчика.
У Максимова погасла сигарета. Никак не мог раскурить ее на ветру. Возился со спичками и говорил сквозь зубы:
— Ух, как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество прекрасных идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими, когда обманывал партию. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй и не задумываясь отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами. Они только мешают видеть реальную жизнь. Понятно?
Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.
— Ты неправ, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми с Сенатской площади, и перед теми с Марсового поля, и перед современниками, и перед будущими особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, — так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято.
Максимов наконец сделал глубокую затяжку и сказал непонятно:
— Да, рыцарь, ты мудр!
…Двое стоят, подняв воротники, на ветру. Им пока не много лет, и временами они чувствуют себя совсем мальчишками, но временами в хаосе весеннего разлива они оглядываются назад и смотрят по сторонам и вперед, смотрят вперед, выискивая тропу.
ГЛАВА II. Последние каникулы
— Дикари!
— Голуба, врежь длинного!
— Сделай из него клоуна! Да сделай же клоуна из него! Эх, мазила!
Крики болельщиков не помогали. Команда «дикарей» — Лешка Максимов, Саша Зеленин и другие — с позорным счетом обыгрывала волейболистов дома отдыха «Обувщик». Максимов откинул мяч Зеленину. Тот взмыл в воздух, и сильно ударил в первую линию. Удар закончил игру. Конечно, у Сашки упали очки. Они падали у него почти после каждого прыжка, но сейчас ему казалось, что так и должно быть после столь блестящего удара — и лица расплывчаты, и кроны лип слегка набекрень. Максимов хлопнул его по спине:
— Молодец, Сашка!
— Где, где, где? — забормотал Зеленин.
— Эта блондиночка?
— Да. Где же она?
— Собери свои диоптрии и увидишь.
Стройная девушка в узких серых брючках стояла под елкой. Поймав растерянный Сашкин взгляд, она расхохоталась и пошла прочь, ведя сбоку гоночный велосипед. Максимов печально пропел:
— Средь шумного матча случайно…
— Верно! — воскликнул Саша. — Ты угадал мое настроение. Это она, она!…
— Но ты, к сожалению, не во. фраке и грязноват, — проворчал Максимов. — Идем купаться.
Пляж был пуст. Даже самые одержимые ныряльщики разошлись по дачам. Друзья прошли на самый край мола и постояли там, не в силах оторвать взгляда от заката. Солнце, как купол сказочного дворца, поднималось над сверкающим горизонтом. Через все море, словно след от удара бичом, тянулась красная дрожащая полоса.
— Вредное зрелище — закат, — сказал Максимов.
— А по-моему, прекрасное.
— А по-моему, вредное. Утрачивается уверенность — вот в чем штука. Кажется, что за горизонтом раскинулась прекрасная неведомая страна, где говорят на высоких тонах и все взволнованны и очень счастливы. Но на самом-то деле ее нет.
— Поплыли, проверим?
Они разом бросились в воду. Плыли кролем по солнечной полосе. Брызги, слетавшие с рук, казались каплями вишневого сиропа. Максимов оглянулся и обвел глазами хвойную дугу Карельского перешейка, окаймленную снизу желтой полоской пляжей. Это был теплый берег, где в этот час тысячи людей готовили ужин.
— О-го-го! О, радость бытия! — заголосил Алексей. Рядом вынырнул Сашка с вытаращенными глазами и открытым ртом.
— Рубины из сказочной страны! — крикнул он, ударяя ладонью по воде.
Они вернулись к молу и уселись на железной лестнице.
— Через два дня выходить на работу, а Владька еще не вернулся, — сказал Алексей.
Саша вздохнул:
— А мне послезавтра двигаться в свою Тьмутаракань. Последние каникулы, прощайте. Грустно!…
— Да не езди ты туда.
— Как это так?
— А так. Папа Зеленин надевает черную тройку, идет в горздравотдел, идет туда, звонит сюда — и дело в шляпе. Неделя угрызений совести в высокоидейном семействе, а потом жизнь продолжается. Вот и все.
— Не пори чепухи, Алешка.
— Тебе очень хочется уехать?
— Нет! — сердито отрезал Зеленин.
— Еще бы! Ведь ты горожанин до мозга костей, потомственный интеллигентик. Вот Косте Горькушину везде будет хорошо…
— Костя мечтал о своей Волге, а уехал в Якутию.
— Потому что в Якутии двойные оклады и надбавка.
— Нет, не поэтому, — твердо сказал Зеленен.
Максимов повернулся к другу. Тот сидел на железной ступеньке, по пояс высовываясь из воды, белесый, тощий и вдохновенный.
— Мальчик, вернись на землю. Да-да, на земле существуют оклады, простые и двойные, и, кроме того,, прописка. Уезжающим в Якутию хоть прописка бронируется. Ты говоришь, что место судового врача пере-хватили, но Якутия-то осталась!
— Прописка — не приписка. Почему я должен дрожать над ней? Это меня унижает.
— Ну хорошо. Ты же знаешь, что я не только это имел в виду. Ты же будешь в медвежьей дыре, в глухомани, хотя и недалеко от Ленинграда. Якутия все-таки экзотика, просторы…
— Ну хорошо. Ты же знаешь, что я не только это имел в виду. Ты же будешь в медвежьей дыре, в глухомани, хотя и недалеко от Ленинграда. Якутия все-таки экзотика, просторы…
— Я тебе правду скажу. Никто у меня места не перехватывал. Просто на распределении я услышал, что в этом поселке два года не было врача, и попросил туда назначение.
— Браво! — воскликнул Максимов. — Твое имя запишут золотом в анналах…
— Сутки езды от Ленинграда, и нет врача — позор! Поехать туда — это мой гражданский долг.
Максимов не понимал, зачем это он затеял такой разговор напоследок, но что-то его подмывало перечить Сашке.
— Иди к черту! — сказал он. — Противно слушать! Тоже мне ортодокс нашелся!
— Не глумись, Алешка. Помнишь, мы с тобой говорили о цене высоких слов? Я много думал об этом и…
— Я тоже думал и понял, что все блеф. Есть жизнь, сложенная из полированных словесных булыжников, и есть настоящая, где герои скандалят на улицах, а романтически настроенные девицы ложатся в постели к преуспевающим джентльменам. А сколько вокруг жуликов и пролаз! Они будут хихикать за твоей спиной и делать свои дела. Мое кредо — быть честным, но и не давать себя облапошить, не попадаться на удочку идеализма.
— А ведь когда-то, Алешка, ты мечтал о настоящей жизни, о борьбе!
— Это и есть борьба, борьба за свое место под солнцем.
— А о других ты не думаешь?
— Опять ты за свое? Опять о предках и потомках?
— Да, о них.
— А что я, Алексей Максимов, могу для них сделать?
— Продолжать дело предков во имя потомков. Мы все — звенья одной цепи.
— А самому сейчас не жить? Я не знаю вообще, что будет после моей смерти. Может быть, ни черта? Может, этот мир только мой сон?
— Дурак! Позер! — отчаянно закричал Зеленин. — Твой солипсизм гроша ломаного не стоит.
В этот момент им показалось, что в море, в метре от них, врезался метеорит. Обрушился столб воды. Когда разошлись круги, в глубине они увидели извивающееся тело.
— Морду надо бить за такие штучки! — сказал Максимов.
Показалась красная шапочка, лицо, бронзовые плечи.
— Владька! — ахнули оба.
Владька подплыл и вылез на мол. Он был красив, мулатоподобный южанин Карпов. Мускулы его играли под глянцевитой кожей, как рыбы. От ослепительной улыбки веяло плакатной свежестью.
— Спорт и джем полезны всем! — крикнул Максимов.
— Ф-фу, коллеги, вы все такие же, — шумно дыша, сказал Владька.
— Как отдохнул?
— Железно. А вы?
— Неплохо.
— Сашка что-то бледный.
— Забыл? Саша у нас всегда бледный. Тревожная душа, высокие порывы! А тут еще любовь поразила его накануне свершения гражданского подвига.
— Любовь? — воскликнул Карпов. — Эх, братцы, что за встреча была у меня в Одессе с одной актрисой!
Максимов охнул и умоляюще воздел руки. Нельзя же сразу начинать все сначала! Эти рассказики о Владькиных «встречах» сидят у Алексея вот где! Карпов сказал «ша» и попросил Зеленина рассказать о его «встрече». Но Саша, ворча, искал очки в куче одежды. Максимов мечтательно повел рукой:
— Встреча была мимолетна, как дуновение… м-м… вечно у меня осечка с этими дуновениями.
— Как дуновение летнего ветерка, — буркнул Зеленин.
— Вот-вот, очень свежее сравнение. Она приехала на гоночном велосипеде посмотреть нашу богатырскую схватку с обувщиками. А потом уехала. Не горюй, рыцарь, сегодня мы увидим ее на танцах.
— Ее на танцах? Лопух!
— Пари?
— Давай разниму! — воскликнул Владька.
В сумерках они шагают по шоссе. Как всегда, в ногу. Над курортным районом динамики разносят ухарский голос и торопливое бормотание гитары. В то лето по всему побережью победоносно, как эпидемия, прошел «Мишка, где твоя улыбка?».
Максимов орет:
— Я сойду с ума! Автора бы мне, автора бы!
— Шире шаг! — командует Карпов. — Шумно в строю!
«Все в порядке, — думает Максимов. — Мы шутим. Мы вместе идем на танцы. Нам девятнадцать лет. Эге, уже не то: каждому по двадцать четыре. И в последний раз так, вместе…»
По сторонам, где редеет лес, мелькают огни дач. Трое идут, как всегда, как и раньше, оставляя за спиной картинки постороннего тихого быта. Какая-то решимость сквозит в их движениях. Откуда она? Да нет, просто они идут на танцульки, просто приподнятое настроение, просто каждому всего двадцать четыре года.
Четыре лампы освещали центр танцплощадки и делали ее похожей на боксерский ринг. Ребята остановились в углу, у входа. Неожиданно сзади близко послышалось урчание мотора. Вплотную к площадке подъехала «Победа». Из нее вылезли Генька Бондарь и та самая блондинка, «мимолетное виденье». Поднялись на площадку.
— Батюшки, — ахнул Максимов, — вот тебе и дуновение!
«Светский человек» засмеялся и помахал рукой:
— Пардон за серость. Привет, мушкетеры! Зеленин, привет!
— Вот они, твои иллюзии, — сказал Максимов Зеленину.
— Да-да, — прошептал Зеленин, — что ж…
— Как заиграют вальс, сразу же приглашай. Генька вальсов не танцует принципиально, — зашептал Карпов.
— Не буду, не хочу, — буркнул Саша, сошел с площадки и сел рядом в тени. Посмотрел на звезды и закурил. «Мимолетное виденье», — подумал он. — Приехала с Генькой. Конечно, у него машина — это много значит. Владька красавец, Алешка тоже недурен. А я? Рыцарь печального образа. Но там, на матче, она смотрела как-то особенно. Не обольщайся. Ты слишком несуразен. Очкарик».
Когда он вернулся, все было так, как он и предполагал. Карпов с девушкой кружился в вальсе, а Максимов стоял у перил и издевался над помрачневшим Бондарем:
— Еще все впереди, мальчик. Выше голову. «Мерседес» урчит у подъезда.
Музыка смолкла. Сквозь толпу к ним пробирались смеющаяся девушка и Карпов. На девушке было светлое платье, узкое в талии, а книзу колоколом. Зеленин впервые видел такое платье.
— Инна, знакомься с моими друзьями.
Вот ведь что за парень! Уже узнал имя, уже на «ты». Даже неприятно. Ведь любит-то он только Веру Веселину.
— Алексей Максимов.
— Александр Зеленин.
— А меня зовут Евгений, — сказал Бондарь.
— Это еще что? Разве вы не знакомы? Разве вы в детстве не строили вместе песочные башни?
— Нет, — сказала Инна, — просто Евгений предложил меня подвезти.
— Великолепно! — захохотал Максимов. — Бондарь на пути к исправлению. Доверие — это все.
— Разве я рисковала? — улыбнулась Инна.
В репродукторе что-то загудело, что-то лопнуло, и потекла изломанная мелодия танго «Кампарасита».
— Пойдем, что ли? — с жалкой развязностью сказал Бондарь.
Владька многозначительно улыбнулся, Максимов щелкнул каблуками.
— Нет уж, простите, — сказал Зеленин и решительно взял девушку за локоть. Она подняла на него изумленные глаза и пошла вперед, в гущу танцующих. «Что со мной? — подумал Зеленин. — Что со мной происходит?» Синие, темные, как весенние сумерки, глаза смотрели на него вопросительно и ободряюще, смотрели хорошо. Он начал говорить и говорил без умолку, словно боялся, что молчание спугнет девушку. Они кружились, топтались в толпе, смотрели друг на друга, и лишь иногда в поле их зрения попадали громадные ели, уходящие в звездное небо, и лишь иногда сквозь парфюмерные испарения толпы прорывался к ним таинственный ветер залива, и лишь иногда они понимали особое значение этих минут. Они танцевали танец за танцем, а потом спустились с площадки и исчезли.
— Все в порядке у Сашки. Каков рыцарь, а? — удовлетворенно сказал Алексей.
Они с Владькой сидели на перилах танцплощадки. Максимов развлекался, представляя себе Зеленина в этот момент.
— Пироговский еще в Комарове? — спросил Владька.
— Да, там еще. Мы к нему ездили несколько раз.
— Ну и как? — взволновался Карпов.
— А что? Играли в пинг-понг.
Жалко Владьку. Ни юг, ни «встреча» с актрисой не помогли ему забыть Веру. И сейчас эти жалкие маневры. Хочет спросить и не решается.
— Да, там была Вера. С мужем, конечно… Нет, не болтал… Ну ее!
— А тебе-то что? — сухо сказал Владька.
Правда, ему-то что? Какое дело Максимову до того, что Вера ушла из Владькиной жизни? Он-то ведь к ней равнодушен. Есть девчонки и красивее и искреннее. Какое ему до всего до этого дело?
— Как ты думаешь, — спросил Владька тоскливо, — неужели она вышла замуж только из-за распределения?
— Не думаю.
— Может быть, ты думаешь, что она любит этого?
— Все может быть. Или увлекла идея научного содружества. Мария Склодовская и Пьер Кюри… Верочка способна на такие параллели. А ведь ты в этом смысле парень бесперспективный.
— Ты так думаешь? — вскинулся Карпов.
— Это она так думает. Вернее, я думаю, что она так думает.
— Э, тебе бы только…
В первом часу ночи они лежали на даче в темноте и курили, когда воровато заскрипела лестница под окном и на фоне глубокого прозрачного неба появился контур Зеленина. Звездный свет блестел в его очках.