— Княжна выслала в Короякскую Вежу Зорьку вместе с твоим сыном.
Ничем не выказав охватившей его крайней взбешенности, Дарник в тот же вечер ответил княжне по-своему: ушел бражничать в гридницу с молодыми вожаками и не возражал, когда те пригласили на пиршество городских плясуний. Потом, притворясь изрядно пьяным, уединился до утра с одной из них в оружейной кладовой. Наутро с пристрастием разбирался с десятским, сопровождавшим в ссылку Зорьку, тот пытался всячески оправдаться:
— Всеслава сказала, что будет править в Липове, когда ты уйдешь в поход, поэтому ее распоряжения должны выполняться как княжеские.
— Теперь узнаешь, чем ее приказы отличаются от моих, — мрачно закончил допрос Рыбья Кровь.
И десятский со своими туповатыми подчиненными на год был отправлен за двести верст в крепостной гарнизон Северска. Не удовлетворившись этим, князь следующие вечер и ночь провел в посаде Липова у Черны, некогда названной так родичами-шутниками за молочно-белую кожу и пушистую гриву золотистых волос. Чтобы уберечь себя от сварливости вспыльчивой наложницы, он прихватил с собой богатые подарки, полусотского арсов и двух тиунов. Черна, получив столь весомое доказательство своего превосходства над своей извечной соперницей Зорькой, сразу все ему простила. У себя на дворище она держала мастерскую по вышиванию знаков различия на рубахах, прикрывающих доспехи дарникских воинов, и покрасоваться перед полудюжиной рабынь-работниц хлебосольным приемом главных людей Липова тоже оказалось нелишним. С особым удовольствием Черна показывала гостям двухлетнего Смугу, дарниковского первенца, названного так в честь бежецкого деда Дарника. Под утро в постели она все же вспомнила, что надо немного поскандалить, но князь давно знал безотказное средство против этого: дважды больно укусил ее за плечо, и наложница радостно запищала, принимая его укусы как высшее любовное признание.
Третью ночь Дарник провел на дальней Воеводине у Саженки, бывшей ученицы вожацкой школы, с которой два года назад провел целый военный поход. Необычно высокая и худая, она представляла собой не самое лакомое девичье блюдо, зато никто из женщин не интересовался так военными делами, как Саженка. Помнила по именам и характерам большую часть его воинства и об одном этом могла говорить добрые сутки. А претензия к князю у нее всегда имелась только одна:
— Хочу снова с тобой в поход. Ну разве тебе было плохо тогда со мной?
Сколько раз его подмывало бросить ей:
— Да, плохо, потому что ты и не любовница, и не боевой товарищ, а что-то третье.
Однако такое женщинам не осмеливался сказать даже он, самовластный липовский правитель. Вместо этого как всегда выкручивался:
— Я пойду с конной хоругвью, без повозок и сундуков (сундуками у них назывались дощатые домики на колесах). Хочешь, чтобы я спал с тобой на глазах у всех, подложив под голову седло?
— Один-то княжеский шатер ты все равно с собой возьмешь, — не дала она себя обмануть. — Просто знаешь, что арсы притащат тебе самую красивую пленницу, а я буду мешать.
— Ну вот, видишь, суровую военную правду от такой проницательной девушки никому не скрыть, — весело признался он и взамен предложил ей стать главным конюшим Воеводины — разводить и выезжать табун коней для катафрактов.
Отправленная по требованию Черны сюда, в Воеводину, Саженка вместе со своими братьями и сестрами занимались доходным ремеслом: из обрезков кожи изготавливали футляры под фляги для воды и кошели для огнива. Бойкую, подвижную девушку порядком тяготило это сидячее рукоделие, поэтому мужская работа с боевыми лошадьми несказанно ее обрадовала, тут же вытеснив из ее головы все другие заботы.
Отдавая необходимые хозяйские распоряжения, Дарник с досадой думал о возвращении в город, в свою княжескую опочивальню — бесконечно по наложницам все равно не побегаешь, как вдруг гонец из Малого Булгара привез известие о том, что брат князя Тана Алёкма выполнил свою угрозу и задержал в Гребне торговый караван липовских купцов. Лучшего выхода из своего семейного положения нельзя было и придумать.
5
Рыбья Кровь действовал стремительно. Рано утром прибыл в Липов, а к вечеру, прямо в ночь, из Войскового Дворища выступили три конных сотни и двинулись по южной дороге.
— Почему так спешно? — недоумевал Буртым. — Многих даже собрать не успели. А припасы? Давай хотя бы с утра в путь.
— На то и конная хоругвь, чтобы в любой момент вскочить в седло, — отвечал князь, очень довольный, что выдержал характер и так и не вошел в спальню к жене. — Если бы ждали, пока все завязочки пришьют, ни одно сражение никогда не началось бы.
На рассвете вместе с полусотней припозднившихся оптиматов их догнал гонец с запиской от Быстряна: «Ты забыл распорядиться, кто остается в Липове наместником».
Дарника разбирал смех: даже его неустрашимого воеводу смущало присутствие урожденной княжны и высылка подчинившегося ей молодого вожака. Ну раз Всеслава обозвала письменные законы глупостью и княжеской ловушкой, то он и дальше не будет ничего письменного приказывать. А пускай-ка его воеводы и тиуны сами решат, как им действовать и насколько слушаться княжескую жену. И вместо ясного ответа на явно заданный в записке вопрос, Рыбья Кровь послал Быстряну приказ готовить повозки и колесницы для ополченской хоругви.
Понимание того, что он погорячился с походом хоругви оптиматов, пришло к Дарнику лишь в Малом Булгаре. Гребенское княжество по своей силе уступало лишь столице каганата. Кроме полутысячного походного войска, там имелось еще столько же хорошо обученных крепостных гридей, не говоря уже о многотысячном ополчении из числа самих горожан. Сам Гребень состоял из нескольких частей, в том числе и каменного детинца на противоположном высоком берегу Малого Танаиса. Ну ворвется он в левобережный посад, пустит там красного петуха, а дальше что? Отступать преследуемым рассвирепевшими гребенцами? Да и как вообще может так поступать он, Дарник, всюду объявляя себя защитником продаваемых на чужбину словенских рабов?
К счастью, даже неотступно следующий за ним Корней воздерживался от каверзных расспросов. Поэтому, усилием воли отодвинув от себя катастрофическое будущее, Дарник деловито занялся пока еще безмятежным настоящим: отобрал из булгар конную полусотню с полусотней вьючных лошадей, пополнил запасы стрел и больших пеших щитов, прямо с крепостных стен снял с десяток малых камнеметов с их треногами и быстрым маршем двинулся дальше на юг.
Идти без повозок и колесниц действительно получалось в два раза быстрей. Так как вторых лошадей на всех не хватало, князь часто приказывал войску спешиваться и вести своих коней в поводу. На ночлегах в качестве ограды использовали жерди с натянутым полотнищем, сами же воины спали, постелив на землю конские попоны.
Достигнув Танаиса, хоругвь ночной порой, держась за конские хвосты, переплыла на правый берег. Впереди до самого Гребня открывалось еще не выжженное летним солнцем зеленотравное Дикое Поле. На несколько верст рассыпав войсковое охранение, Дарник велел задерживать и брать с собой всех случайных охотников и пастухов, дабы никто не успел пустить слух о движении его войска.
Предосторожность себя оправдала, и внезапное появление у городских стен знамен с изображением рыбы вызвало всеобщую панику гребенцев. Хотя в городе привыкли к внезапным набегам степняков, грозное имя липовского князя произвело гораздо больший эффект. Дарник нарочно захватил с собой двойное количество знамен, и при наличии двух сотен вьючных и запасных лошадей его летучая хоругвь издали выглядела на добрую тысячу всадников.
— Давай хоть немного попугаем! — рвались скакать вперед с воинственным кличем молодые вожаки.
— Ага, попугаем! — усмехнулся князь. — Гребенским коням стоит один раз помочиться, и все наше войско смоет в реку.
Он услышал, как за его спиной в голос захохотал Корней, по достоинству оценив шутку. Воеводам же было явно не до смеха. Еще больше они удивились, когда Дарник велел разбивать сразу два стана: один у главных городских ворот другой на расстоянии четырех стрелищ от Гребня.
— Нас и так не очень много, а ты еще надвое делишь, — упрекнул Буртым.
— Потому и делю, что мало, — снизошел до объяснений князь. — Пусть думают, что второй стан мы готовим для подходящего пешего войска.
Каждый оптимат имел при себе по два пустых мешка. Вооружившись лопатами, они принялись за дело, и вскоре перед воротами Гребенского посада вырос двухаршинный вал из наполненных землей мешков, за которым стояли не только лучники, но и изготовились к стрельбе камнеметы на треногах. Второй мешочный вал возводили в версте от города. С городских башен так и должно было видеться — вот оно передовое укрытие, из которого липовцы пойдут на сам приступ, а там, дальше, основные силы, которые могут внезапно обрушиться на любое другое место посадского тына.
Многие воины, правда, увидев город, в шесть-семь раз превосходящий по размерам Липов, порядком приуныли. Дарник и сам чувствовал изрядную тревогу. Если гребенцы выйдут из стен и попытают военного счастья в чистом поле, то тогда все будет как надо — против камнеметов, луков и прикрытых щитами, ощетинившихся пиками спешенных оптиматов никакому войску не устоять. Ну а если они, посмеиваясь, останутся в стенах? Разорять пригородные селища? Построить большие пращницы и основательно разрушить весь левобережный посад? Выдвинуться к реке и обстреливать камнеметами все купеческие суда? Как держать себя перед гребенскими переговорщиками, чтобы и не оскорблять их, и в то же время суметь убедить в своих правах защитника липовских купцов?
Последний вопрос был самым скользким, и Рыбья Кровь так и не решил его, когда городские ворота открылись, и из них показалось трое всадников. Впереди молодого гридя с белым знаменем ехали двое седовласых мужчин не военной наружности. Один, судя по всему, был богатый купец, в другом Дарник узнал тиуна русского кагана, с которым совсем недавно сидел в Айдаре за общим пиршественным столом. Звали тиуна Захарий, он был из крещенных ромеями русов.
— Как поживает молодая княжна? — приветствовал Захарий вышедшего навстречу переговорщикам липовского князя.
— Командует в Липове почище меня, — дружелюбно отвечал ему Дарник.
— Ну, княгини, они все такие, — заулыбался тиун.
Большой шатер с золотым шитьем, захваченный когда-то у хана сарнаков, произвел на переговорщиков должное впечатление. Даже то, что садиться пришлось на седла, говорило в пользу липовского князя — значит, суровый воин, не признающий походных излишеств.
— У тебя нрав стал круче прежнего. Чуть что, сразу за меч. — Захарий вел себя как представитель кагана, доброжелательно и отстраненно, не сомневаясь в неуязвимости своего достоинства, да и сами военные действия его словно совсем не касались. — Алёкма тоже петух хороший. Рвется в бой, пока твое остальное войско не подошло. Я едва уговорил его немного подождать.
Дарник вздрогнул от скрытой радости — его уловка со вторым ложным станом для пешего войска удалась!
— Только как же это ты все время говоришь о мире между всеми русами и словенами, а сам такую распрю устроил.
— А какую распрю? — притворно удивился Дарник. — Разве я кого убил или ранил? Просто пришел узнать, почему Алёкма задержал наш торговый караван.
— И поэтому привел с собой все свое войско? — медово осклабился тиун.
— Мои гриди и бойники за зиму сильно застоялись, захотел их малость размять.
— Камнеметы поставлены тоже для разминки?
— А мы всегда их ставим, когда стан разбиваем, — на голубом глазу отвечал Захарию Дарник.
Купец, раньше не видевший липовского князя, с неодобрением посматривал на обоих радостных знакомцев.
— Значит, дело только в торговом караване? — продолжал Захарий.
— Только в нем.
— И если Алёкма его выпустит, ты сразу соберешься и уйдешь?
— Если Алёкма пообещает не задерживать и другие липовские караваны, то я соберусь и уйду, — чуть поправил тиуна Дарник.
— Слово князя? И на мече можешь поклясться?
— Из-за какого-то торгового каравана разве стоит целовать меч?
— И то верно, — согласился Захарий.
Втроем они выпили по кубку хмельного меда, поговорили о последних новостях Айдара и стали прощаться.
К вечеру ворота левобережья снова раскрылись, и из них выехали пятнадцать липовских возов с товарами из ромейского Ургана. Дав им в сопровождение ватагу конников, Дарник приказал оптиматам высыпать землю из мешков.
— Мы что, вот так просто и уйдем? — недоумевал один из вожаков.
— А кто тебе сказал, что мы собирались сражаться? — насмешливо бросил ему князь.
Отводя свою летучую хоругвь, он оставил позади сторожевой отряд из трех ватаг на случай, если Алёкма все же кинется их преследовать. Наутро сторожевики догнали хоругвь с сообщением, что из города никакого войска, кроме небольших охранных разъездов, не выезжало. Довольная усмешка не сходила с лица Дарника. Он почти в лицах представлял себе, как Захарий уговаривает гребенского князя не испытывать ратное счастье, не устраивать сражения, как Алёкма наконец уступает, полностью уверенный, что воинственный Дарник отнюдь не удовлетворится столь ничтожным результатом своего похода. Как при виде уходящих липовцев он наверняка объявит всем, что Рыбья Кровь просто забоялся, и все поздравят его с хорошей бескровной победой. Но пройдет пара-тройка дней, и на первое место обязательно выйдет сама уступка гребенцев, особенно когда обнаружится, что, кроме трех с половиной сотен конников, больше никого и не было, а стало быть, дрогнул и пошел на попятный как раз сам Алёкма.
По мере того как за горизонтом исчезали внушительные укрепления Гребня, среди самых заробевших оптиматов креп недовольный ропот:
— Ради чего мы тогда шли сюда, а теперь несолоно хлебавши уходим?
Потешаясь над их проснувшейся храбростью, князь приказал сворачивать на восток, где располагались тарначские зимовья, мол, хотите подраться — подеретесь. Однако первое же зимовье встретило липовчан безлюдьем и запустением. Зимовавший скот с пастушьими семьями рассеялся уже по летним пастбищам, и в обнесенных безводными рвами и пологими валами ставках оставались одни старики, младенцы и беременные женщины. Безоконные дома-мазанки от хлевов отличались лишь меньшим количеством навоза у порогов. На женщинах, правда, поблескивали золотые и серебряные украшения, но заниматься княжескому войску мелким грабежом было зазорно, и, отпив предложенную знатному гостю чашу с кумысом, Дарник даже за овес и ячмень предпочел расплатиться полновесными дирхемами. Бойники, всегда более крикливые, чем княжеские гриди, ворчали:
— Давай пустим красного петуха, так живо вся степь соберется.
— Ну да, — язвил князь, — возьмем десять тысяч овец добычи и погоним их в Липов. Чтобы потом всю жизнь нас называли не воинами, а пастухами.
— Ну тогда вообще зачем мы здесь?
— Попугаем Калач, поменяем крепостное войско в Турусе и домой. — Рыбья Кровь почти не лукавил, умалчивая только о том, что прежде всего ему хочется лучше проверить возможности и выявить недостатки конной хоругви.
Шестьдесят верст в день оказались более подходящей нормой. Ограду из жердей с полотнищем стали дополнять сооружением из мешков с землей малых камнеметных горок. Количество костров из-за недостатка дров уменьшилось вдвое: по одному на каждых две ватаги. На месте стана обязательно выкашивали траву и убивали всех змей. К обычным медным флягам для людей добавили запасные бурдюки с водой для лошадей. Заметно полегчало и оружие, многие конники предпочли запрятать во вьюки даже свои мечи, заменив их легкими клевцами и кистенями. С заболевшими и поранившимися лошадьми тоже никто не возился, безжалостно пуская их на мясо. А безлошадных воинов сажали за спины самым легковесным оптиматам. Словом, и без сражений скучать не приходилось ни Дарнику, ни воеводам.
Безоблачность их прогулочного похода нарушила встреча с торговым караваном из Калача. Купцы сообщили князю, что его Турус осажден целым улусом степняков.
— И хазары там? — тревожно спросил Дарник.
— Нет, только тарначи.
Отделив от войска лучшую сотню и всех запасных лошадей, Рыбья Кровь помчался к Турусу, наказав остальным сотням догонять его изо всех сил. Мчались одвуконь по звездам всю ночь и на рассвете вышли к сторожевой хазарской веже, что стояла на правом берегу Танаиса напротив расположившегося на левобережье Таруса.
Два десятка сторожей вежи сладко спали, из ворот дворища как раз выпускали гонца в Калач, а дозорный на самой башне наблюдал за осадой Туруса, поэтому ворвавшиеся во двор, а затем в открытую дверь вежи липовцы не встретили ни малейшего сопротивления. Дарник, забыв про свое правило не лезть в первые ряды, с клевцом и кинжалом в руках первым взбежал по винтовой лестнице наверх, просто отталкивая сонных безоружных хазар со своего пути. Без шлема, в вышитой рубахе поверх доспехов и совсем не грозным лицом, он, видимо, казался им мирным рыбаком-бродником, случайно зашедшим в их башню продать утренний улов. Дозорный, правда, уже вовсю колотил в железное било и успел закрыть верхнюю дверь. Но князь чуть посторонился, и следовавший за ним здоровяк-арс обухом двуручной секиры с одного удара вышиб окованную железом дверь. Дозорный с мечом бросился на него, но не волку кусать медведя: один отбивающий удар по мечу, второй древком секиры с разворота в голову — и оглушенный хазарин на полу.
С верхней площадки вежи открывался великолепный вид на все левобережье: обнесенный двойным тыном Турус и вдвое больший по размерам стан степняков. А выше и ниже по течению Танаиса скопления судов — кто их не пропускал: сами ли степняки или турусцы, — было не совсем понятно. Издалека и осада выглядела похожей на большое торжище, лишь полдюжины сгоревших в городище домов и подчеркнуто пустая полоса между стеной и полевым станом указывали на состояние войны. По количеству крытых возов и шатров Рыбья Кровь прикинул, сколько же тут степняков. Получалось полторы-две тысячи. На причале Туруса виднелись лишь несколько малых лодок. Князь размышлял, как быть: обнаружить свое присутствие или пока скрыть до прихода остальных сотен?