Читать Макс любил больше Бога. Он знал это о себе, но никому не говорил, да и кому скажешь — священнику, что ли: «Вы знаете, я боюсь Бога, Бог меня пугает, это из-за распятия у нас в маленькой столовой, наверное; от мук Господа я в ужасе; какой смысл был в этом ритуале? Искупление грехов человеческих? Но зачем было эти грехи расставлять, как ловушку? Начиная с яблока… Это какая-то хитрая шахматная партия, в которой Бог всегда выигрывает: сначала делает нас грешными, потом этот грех искупает Христос, которого мы же и распяли — и опять проиграли…» Макс не чувствовал себя плохим от этих мыслей, он просто знал, что мысли эти бессмысленны, потому что Бог действительно всегда выигрывает: Макс подумает-подумает, а потом умрет, а Бог будет всегда… И говорил священнику всякую чушь, из-за которой переживал: книги захватывают его, околдовывают, уносят в странные миры, и сам он иногда пишет нечто, о дьяволе, луне и окнах, а еще он наорал на одну горничную, и еще надерзил бабушке и учительнице по математике, и не помог садовнику, хотя из окна видел, как тот постарел и как ему тяжело с газоном… Священник слушал и думал, что это самый странный мальчик на свете; Евгения Дюран де Моранжа в первую же встречу рассказала ему, кто отец Макса. Пришла к нему на чай. Священник приехал издалека, из жаркой страны, где змеи и СПИД; мерз здесь немилосердно; Евгения показалась ему ослепительной: в его стране женщины сплошь маленькие и смуглые до черноты, и старели они быстро — после рождения первого ребенка; а Евгения была как дорогой букет от модного молодого флориста, что расспрашивает о человеке, которому дарят цветы, и только потом фантазирует. Она принесла торт, небольшой, творожный, с персиками и киви, и чай, горький «Даржилинг», и священник был благодарен, потому что ничего еще не успел купить: ни кофе, ни чая. Его вызвали очень быстро: без священника осталась красивая церковь, маленькая, изящная, из черного камня, словно языческая, ее проектировал известный в те времена архитектор, поэтому сейчас это памятник, сто один год, много туристов; предыдущий священник срочно уехал: он был хорошим хирургом, началась война, и его назначили в один военный госпиталь — лечить тела и души заодно. Отец Алехандро даже видел его фотографию: очень молодой, очень красивый человек, синие глаза, в толпе такого не потеряешь; Евгения успокоила отца, сказала мимоходом, что прихожане очень довольны, что священник сменился, потому отец Артур был… гм… слишком молод, и это сбивало с толку. Потом рассказала всю историю до конца; после ее ухода отец Алехандро почувствовал себя пьяным. А вот теперь Макс ходит к нему на занятия и на исповедь, и растет — быстрее, чем города, и не верит в Бога, что символично. Макс этого не говорит открыто, ему это кажется нехорошим, преходящим, но это чувствуется: он объективен и насмешлив, и верит в себя, и наверняка однажды уйдет из дома, из замка Дюранов де Моранжа, — и не обернется…
А пока еще Макс верит в Бога. Странная это была вера — разговор с самим собой. «Привет, привет, как Твои дела? Будет прогноз на сегодня? Пусть случится хороший день… Знаешь, кого мне жалко больше всего на свете? Собак; вот если бы Ты пожалел всех собак на свете, дал им сегодня вкусный кусок — было бы здорово. А Ты сидишь себе в крепости из слоновой кости и пишешь роман… нет, братец, это не жизнь…» Макс тоже писал — много, немного, в зависимости от настроения и времени, но его стол набивался бумагами. Жизнь его была как часы, старинные, отстающие всего лишь на минуту раз в год — перед следующим; подъем, молитва в часовне с бабушкой, потом завтрак, потом в школу, потом из школы — домой, в замок, обед, уроки, потом он просто читал — в библиотеке или в саду; садовник уже совсем состарился, бабушка отпустила его домой, в городок, дала пенсию; Макс иногда стриг газон, сажал цветы, но помогало мало, сад зарастал, и Макс сочинял про него истории, сад превращается в лес, в его центре стоит замок прекрасной, но жестокой королевы; чтобы жить вечно, она убивает девочек из городка у подножия замка; по миру бродят два брата — собиратели сказок, и однажды они приходят в этот городок, где их просят помочь понять, почему несколько веков подряд их дети исчезают в лесу… От садовника остался велосипед, Макс научился на нем кататься — на школьном стадионе, на футбольном поле; они с бабушкой ходили туда вечерами, когда в городке все ужинали; Макс разгонял велосипед, запрыгивал, ехал чуть-чуть и падал, на песок и траву, бабушка не охала, не бежала спасать, а просто наблюдала и улыбалась; она брала с собой складной стульчик, как у художников на пленэре, сидела и читала — что-нибудь легкое; она любила журналы: они и еще рукоделие заваливали ее комнату, как листва — осенний парк; Макс из журналов вырезал рецепты. Секрет равновесия — Макс разгадал его, как математическую задачу, квадратное уравнение, загадку о слове «вечность», — быстро, как и все; он любил знания, как другие люди любят башни, или лестницы, или розы, или снег ночью, и катался виртуозно, будто играл на пианино, с одной рукой, без рук, думая о своем, вокруг футбольного поля по треснувшему, как в фильмах-катастрофах, асфальту; и казалось, от мыслей за его спиной тянулся сверкающий серебристый космический след. Он рос, и бабушка смотрела, как он становился своеобразно красивым, будто время года. Волосы странного цвета — пепельные с золотом, словно он прожил много лет в темноте, Гаспар Хаузер, и они выцвели, а теперь на солнце набирают блеск; странные серые глаза, бесцветные, бледные, незрячие, — людям от них становилось неуютно, будто они забыли что-то важное из мелочей; но когда Макс злился или радовался, они сверкали, как жидкий металл, становилось жарко, словно у Макса было два облика: один для обычной жизни и один для страсти.
Но однажды в жизни случились перемены. Бабушка получила письмо — это все, что удалось Максу узнать. Он пришел со школы, а все слуги стояли в прихожей замка — огромной зале, возле камина, и держали в руках конверты. «Что-то случилось?» Оказалось, бабушка получила утром письмо, прочитала, долго сидела в своей комнате, а потом пришла на кухню и попросила всех уйти: выдала всем денег больше положенного раза в три и написала хорошие рекомендации — хоть в «Метрополе» служить. Но уходить никто не хотел: во-первых, случилось все слишком быстро, и всюду оставались дела, во-вторых, в городке не так-то много работы. Макс поднялся наверх, в крыло, где комнаты бабушки, на второй этаж, где спальня; постучался. Бабушка чем-то громыхнула, но не ответила. Макс улыбнулся. Бабушка порой — просто матушка Ветровоск из Терри Пратчетта: разговаривает афоризмами и добирается до самой сути вещей, но сама по сути — обычная одинокая старая женщина, которая все проблемы в мире решает сладким крепким чаем, «Голд Цейлоном» или «Даржилингом».
— Бабушка, чай пить.
Тишина. Макс стал думать, что сделал бы он, получив письмо, от которого захотелось уволить всех слуг. Да, попил бы чаю. Макс постучал еще раз. Бабушка открыла так резко, что облокотившийся на дверь Макс чуть не свалился внутрь, как с обрыва.
— Что?
— Чай.
— Не хочу. Ты иди, пей, и поешь заодно, вон какой худущий; в городе все говорят, что я тебя не кормлю, нечем, мол…
— Это ерунда.
— Я знаю. Но неужели я не могу побыть одна? Что за неуважение, Макс?
— Прости, бабушка.
Макс спустился к слугам, извинился и еще раз извинился за то, что приказ бабушки остается в силе. Люди уходили два-три дня. Замок был их жизнью, и им казалось, что вся их жизнь закончилась: что им делать в городке, не знающем силы очарования Средневековья, свечей и каминов, портретов на стене, о которых известно все: что и кого любил, сколько убил людей и скольких спас; словно самим спастись из замка Дракулы, а потом, оказывается, и рассказать больше из жизни нечего; и все время будешь мыслями возвращаться — какие там были коридоры, шторы тяжелые на окнах и узор на раме пыльного зеркала; а потом в замке настала тишина — на кухне, в саду, в маленьких комнатах; в больших она уже жила давно, материальная, в облике молодого человека с бледным, тонким, как шелк, лицом, светлыми волосами и то черными, то зелеными глазами — в зависимости от возраста луны. Макс согрел чаю, расставил все красиво на серебряном подносе: масло, сливки, клубничный джем, две чашки, графин с холодной водой — бабушка обычно разбавляла чай; сервиз Макс выбрал серебряный, английский, девятнадцатого века; старшая горничная отдала ему ключи от всех дверей, и Макс обнаружил комнату с посудой: только теперь он понял, как богаты были Дюраны де Моранжа и сколько лет их роду — по тысячам одних только ложек; нашел среди богемского стекла, веджвудского фарфора, чеканного золота бокал тринадцатого века, и словно током ударило от такой древней вещи. Макс отнес бокал в свою комнату, поставил его на стол, чтобы тот всегда был перед глазами. Бокал почти черный, Макс поскреб ногтем — да, серебро, очень простой сплав; и узор; Макс потом нашел в книгах в библиотеке, как чистить серебро, и бокал показал, что на нем: сражающийся с драконом святой Георгий с одной стороны, и казалось, что дракон на этой картинке побеждает, а с другой — герб Дюранов: меч на фоне полной луны, обвитый в нижней части увядшей розой — ее поместил на герб один из Дюранов де Моранжа, у которого умерла от родов молодая жена королевских кровей; род де Моранжа тогда чуть не прервался, но ребенок чудом остался жив, вырос и прожил сложную, страшную и прекрасную жизнь: Жан-Кристоф де Моранжа стал великим ученым, лекарем, провидцем, о нем упоминается во многих средневековых летописях и хрониках…
Бабушка опять открыла не сразу — Макс подумал: одевается, умывается, бабушка никогда никому не покажет, что плакала; так же, как и он; потом открыла — выглядела она прекрасно, в белом атласном пеньюаре, длинном, со шлейфом; Дюраны де Моранжа, словно вампиры, застревают в каком-то времени и все под него переделывают: бабушка — Мария-Антуанетта, гражданка Капет, нечто нежное, трепетное, избалованное, хрустально-снежно-стальное, благоухающее.
— Я испек шоколадные круассаны.
Бабушка помогла ему внести и расположить поднос. Спальня, как всегда, была завалена журналами и рукоделием — бабушка вязала крючком и вышивала бисером; в вазе стояли увядшие цветы. Надо поменять — подумал Макс и вдруг понял, что его ожидает: весь замок на нем; вспомнил одну книжку: маленькая ферма на краю земли, у маленького мальчика увезли маму рожать, отчим сломал ногу на охоте — поскользнулся пьяный на болоте, и все хозяйство осталось на мальчике; мальчика звали Норман, серьезный и темноволосый, ему всего десять лет, но он все делает: встает в пять утра, носит воду, кормит скотину, уходит в школу, готовит обед, делает уроки, прибирается везде и мечтает о том, как женится на одной кинозвезде; и автор добр к Норману: мальчик вырастает и действительно на ней женится; Макс в детстве любил эту книжку, даже спал с ней одно время, хранил под подушкой, она была вместо Бога, как всегда книги — утешение и поддержка, «будь честным всегда»; ее написал молодой очень парень, подросток, англичанин, Кайл Маклахлан, из его книг Макс нашел только эту повесть и еще одну — «Любовь и немного дерьма», про любовь; а больше ничего, хотя искал, как принц Золушку, даже писал письма в букинистические магазины и книжные клубы… Они стали пить чай, Макс налил в свой сливок, бабушка — холодной воды, похвалила круассаны: «у Наташи научился?» Наташа была ушедшая повариха. «И вправду, зачем платить деньги слугам, когда есть внук?» — и засмеялась. Что случилось — не объяснила, письмо или что-то другое, но Макс понял: бабушка больше не выйдет из своих комнат — и теперь ему жить одному.
Он стал жить один. Просыпался раньше, умывался холодной водой, шел в часовню, читал там быстро Розарий; зимой в часовне было нестерпимо холодно, Макс надевал свитер и куртку и все равно еле шевелил пальцами; потом шел на кухню, разжигал огонь в печке, грелся, готовил что-нибудь: омлет с помидорами и луком, кровяную колбасу, греческий салат; завтракал сам, ставил поднос под дверь бабушке, бежал в свою комнату, одевался, закрывал дверь замка, открывал ворота замка, выводил велосипед, закрывал ворота, садился на велосипед и съезжал с горы; знал, что бабушка проснулась и смотрит ему вслед из окна, слегка отодвинув занавеску; в школе он почти ни с кем не общался, сидел за партой один, шел сквозь толпу в пустоте, вакууме, словно по красной дорожке, усыпанной розами, — люди бессознательно расступались, освобождая ему дорогу, место, хотя «де Моранжа» его никто не называл, звали просто: «Макс Дюран»; Макса это имя смешило — звучало коротко и решительно, как имя настоящего санкюлота или парня из армии Наполеона, полной противоположности де Моранжа. Учился он не хорошо и не плохо, хотя был гением, вундеркиндом; играл в замке сам с собой в шахматы, читал партитуры Баха и Канта в оригинале, нарочно делал в примерах ошибки и нарочно не поднимал руку, чтобы не выделяться еще и в учебе, а то возненавидят, убьют, на вилы поднимут, пусть лучше вообще не помнят, что он есть и кто он. Одного имени де Моранжа хватало, чтобы стать отверженным; наверное, так же странно быть сыном известного преступника — серийного убийцы или грабителя банков, размышлял Макс. После уроков он на велосипеде же ездил за покупками; в магазине он повторял: «Я никто, я дерево» — и сливался, соединялся с окружающими, серыми, усталыми, семья, работа, будто и у него то же самое, а не замок; серые глаза, серые волосы, одежда самая простая. Одежду Максу и бабушке присылали по каталогам из Европы: на самом деле она была дорогая, дороже всего магазина, в котором стоял в очереди Макс, но бабушка так и не влюбила его в яркое; в парчу, в шелк, в атлас, в бархат, в расшитое и вышитое, в кружева — что любила сама; Макс носил светлые рубашки поверх слегка потертых джинсов, футболки с номером Бэкхема, свитера блеклые, теплые, тонкие, с длинными рукавами, которые то подворачивал до локтя, то натягивал до кончиков пальцев; стоял в очереди, слушал разговоры, мысли, смотрел на людей, отводя глаза сразу же, как только пытались посмотреть и послушать его; и знал, что может быть другим, ослепительным, как солнце: стоит ему захотеть — и развернутся крылья, а магазин пронзит радуга… Потом Макс рулил домой, на гору; и готовил обед; готовить ему нравилось, он всегда что-нибудь придумывал: клубничный суп, гренки с кинзой, салат из рыбы, моцареллы и авокадо, жареное мясо с мангово-ежевичным соусом. Оформлял все как полагается: салфетки, вилки, стекло и серебро; относил поднос наверх бабушке; она и вправду не выходила из своей комнаты, и даже священник, отец Алехандро, ее не разубедил, приезжал к ней два раза в неделю, исповедовать и причастить; после причастия оставался попить чаю; Макс тогда готовил еще бутерброды — в форме кораблей или цветов; пек кексы — много-много изюма и сверху шоколад; потом шел вниз, обедал сам, потом опять поднимался, забирал поднос, мыл посуду, пел, потом шел по замку или в сад — убрать пыль, подстричь газон, пропылесосить кресла, проветрить, а то уже сто лет в этой комнате никто не бывал; Максу нравилось бродить по замку: он открывал новые острова и континенты, бильярдные и гостиные, будуары и столовые; замок был бесконечен, как фантазия, у него имелись свои секреты: тайные комнаты, неожиданные лестницы, лабиринты, зеркала-обманки, портреты с глазками, подземный ход — Макс нашел его в кухонном очаге и вышел в сад, на калитку, скрытую за розовыми кустами. Но больше всего Макс любил библиотеку и портретную галерею — о каждом портрете он находил книгу и писал что-нибудь в дневник. Потом он перестал ходить по замку — сам не знал почему — устал; и перестал открывать и прибираться; зажил в трех комнатах: в спальне, кухне и библиотеке; стал тосковать, мечтать о вдохновении и опять разговаривать с Богом — по-настоящему, жалуясь, что его не слышат и не хотят помочь.
Бабушка все знала о Максе. После обеда, если был солнечный день и весна или осень, он катался на велосипеде в саду, и читал при этом книгу, положив ее на руль, и крутил на велосипеде восьмерки; выглядело это фантастически; иногда он отвлекался и говорил сам с собой, с автором, спорил, рассуждал, размахивал руками, но велосипед не падал — и он тоже — никогда. Макс был гениален; она уже поняла, кого вырастила — второго Жана-Кристофа, хотя сам Макс мечтал быть похожим на Рене. Бабушка же слушала какую-нибудь старую пластинку, Эдит Пиаф, Энрико Карузо, и смотрела на него сверху, открывала окно; Макс слышал музыку, стук рамы и поднимал глаза от книги, солнце сияло на его волосах, он был как ангел, как святой Себастьян — прекрасен; из-за солнца он ее не видел, но знал, что она там, смотрит на него и любит его, махал ей рукой, улыбался; она улыбалась в ответ. Они дружили с Максом, понимали друг друга без слов; он не рассердился на нее из-за уединения, не обиделся, как это сделали все остальные: подруги, бесконечные филантропические советы; бабушка до уединения — она называла его Уединением с большой буквы, как Уолден, — занималась широко благотворительностью; даже священник — этот смешной и старый священник, отец Алехандро, смуглый, худой, маленький, словно только-только из джунглей, где страдал и постился, и боролся с демонами, у него внешность настоящего ацтека, жреца, скорее, а не священника из глубинки, — и тот обиделся, будто она должна ему, будто у них связь. Она засмеялась: может быть, она доверилась ему, а это то же самое для мужчины, что и постель. Они не различают, не чувствуют: сумерек от позднего вечера, всех оттенков фиолетового; запахов; Евгений был точно такой же: невнимательный и страстный; любил свои занятия: охоту, церковь, читать за едой; похожий на отца и деда; она даже не могла сказать, любила ли его, просто он всегда был рядом, с ним было спокойно, точно смотреть на воду; а потом она встретила мужчину — настоящего, сильного, умного, поняла разницу, «вот в кого стоит влюбляться», — подумала с сожалением, потому что ничего не поделаешь уже, потому что уже не влюбишься, потому что этот мужчина был для нее слишком молод и красив и уже сделал ребенка ее дочери…
Марианна… От нее было письмо. Она писала — причем в очередной раз, — что мать разрушила ее жизнь, разрушила ее жизнь и жизнь Макса, ее брата, нежного и утонченного, как старые черно-белые европейские порнофильмы; а теперь разрушает жизнь этого Макса… Евгения сама не поняла, почему это письмо так расстроило ее, как скрипку, — теперь ни одной верной ноты; ей захотелось позвонить Марианне, закричать в трубку: «Я разрушаю? А где ты была все это время? Тебя нет в твоей жизни? И Макс тоже за свою жизнь не отвечал? Безответственная маленькая шалава, тебя нет, есть только твои письма, ядовитые, как перстень Борджиа…» Но потом передумала: Марианна того не стоит; она никогда ничего не стоила, ни гроша, ни слезинки, она была только красивой — кукла, мечтательница; сусальное золото; не то что ее сын Макс и ее парень, настоящие Дюран де Моранжа, хотя не они… Он тоже писал иногда Евгении — настоящие письма, Евгения радовалась им, как от возлюбленного, смеялась над собой: просто Абеляр и Элоиза; но все равно радовалась; он спрашивал о Максе, как у того дела, и Евгения отвечала — скуповато, но по делу: весит столько-то, переболел корью — это когда Макс был совсем маленьким; потом писала об оценках, о том, что он умеет прекрасно готовить, много читает и пишет и катается на велосипеде, читая при этом и выписывая восьмерки, и не падает; Евгения знала, что Артуру это понравится… Звонить Марианне она не стала, но поняла, что устала — и вправду быть ответственной, и заперлась в своей комнате — вернее, в трех: в спальне, будуаре, ванной; ела, что готовил Макс, носила пеньюары, один другого роскошнее и откровеннее, и вечерние платья из последних европейских коллекций, Вествуд, Маккуин, и знала, что выглядит великолепно; и читала журналы, играла сама с собой в карты, слушала пластинки, вышивала, вязала, спала и разговаривала все время с Богом, объясняла Ему свои мотивы. И была абсолютно счастлива. Только за Макса переживала — что он одинок, «надо бы ему друга, — просила она Бога, — а то он с ума сойдет. Артур мне этого не простит. Марианне-то все равно, она сама с ума сошла…»