— Сестра Лукреция, приветствую, — произнес он так, что у монахини забилось сердце, будто и ему, и ей семнадцать лет. — Вы в церковь?
Когда он заговорил, с неба опять пошел снег, сначала несколько снежинок, они упали на его теплые губы и тут же растаяли. Потом они опускались на его ресницы, волосы, застревали, мешали, он стряхивал их, а потом снег пошел так густо, что Дэнми наконец заметил его и поднял лицо к небу.
— О, снег, — сказал кто-то из детей, — опять снег. Снег на Рождество! — и закричал «ура». Сестра Лукреция улыбнулась, ответила Дэнми «да» и коснулась кончиками пальцев его щеки. Ровно год назад она нашла мальчика на этой лестнице, и так же падал бесконечно красивый снег. Дэнми словно прочитал ее мысли.
— Красиво, правда?
Как красивы его глаза, бездонно-черно-синие!.. Дэнми встал на носочки, словно балерина, и закружился под сияющим снегом, ловя его руками, будто бабочек.
— Вы любите снег? — крикнул он ей из танца.
— Да, — вновь ответила она, и Дэнми кинул ей в лицо горсть пойманных снежинок, девушка успела увернуться.
— Тогда улыбнитесь, засмейтесь, какая вы строгая всегда, — он вдруг оказался близко-близко, схватил ее за руки; оказалось, что его ладони теплые-теплые, будто снега и не касались вовсе. Она улыбнулась. — Вы ведь будете помнить меня? — спросил он. Снежинки сверкали в его волосах. Она провела по ним рукой, и снежинки растаяли.
— Да, — и он вырвался, засмеялся, убежал к другим детям, и монахиня вошла в церковь. В церкви было очень тихо, словно за стенами не было города, детей, и пахло хвоей, ладаном, горели, мерцали свечи; в их неровном, от сквозняка, свете бархатные глаза святых и Девы Марии казались живыми и усталыми. Свой сборник сестра Лукреция нашла на скамейке, где и забыла.
— Отец Спинелло, — увидела его, он поправлял свечи в тихом месте для молитвы за колонной, возле самой скромной и самой красивой иконы, Девы, которую художник изобразил совсем юной, почти девочкой, босой, с венком на голове.
— Идет снег, — сказала она. Отец Спинелло кивнул, посмотрел на витраж, словно в окно.
— Это очень красиво, — сказал он серьезно, — помогите мне, — и протянул ей тоненькую горящую свечу, от нее надо было зажечь остальные. Сестра Лукреция приняла ее, будто благословение, словно дар «я выслушаю тебя, говори». Какой он добрый человек, отец Спинелло, опуститься перед ним на колени, покаяться. «Прости меня, Господи, прости, что возлюбила красивого и злого мальчика превыше Тебя…»
— Послезавтра Рождество, — сказал отец Спинелло, — я тут подумал, может, Дэнми не будет петь завтра в хоре?
— Почему? — сестра Лукреция подумала: «почему я не удивлена?», наклонила свечу, огненная бабочка затрепетала от сквозняка. — Рождество — самый прекрасный праздник на земле, а у Дэнми — самый прекрасный голос…
— На земле? Слишком прекрасный и слишком грустный для Рождества.
— Он расстроится.
— Не бойтесь, плакать Дэнми не умеет, так же как и улыбаться.
— Вы ненавидите Дэнми, — слова обжигали, как воск.
— Ненавижу? — священник задумался на секунду и вновь взглянул на витраж, словно святой Георгий мог объяснить, — да, чувство недостойное человека, но это правда: я боюсь и поэтому ненавижу Дэнми.
— Но почему? — сестра Лукреция почувствовала себя беспомощной и обманутой.
— «Почему»? Разве вы так и не поняли? — Лукреция понимала, но хотелось, чтобы ударили, сказали, расколдовали. — Та девочка, Анна, весной… и Эргино… разве вы не поняли, кто убил их? Бездонное зло в его черно-синих глазах… в нем — дьявол…
Сестра Лукреция задрожала, как от ветра, села на пол, сцепила похолодевшие руки.
— Ведь вы знали, догадывались? — отец Спинелло сел рядом с ней на каменные плиты, которым сотни лет, вот еще одна тайна. Сестра Лукреция кивнула.
— Не плачьте, — сказал отец Спинелло, словно вины ее не было никакой, не находила она его, не была влюблена… — Позовите его, мы спросим, а там решим, что делать дальше, как жить.
— Дэнми! — крикнула она сквозь слезы, сквозь мрамор и камень, сквозь ветер и снег, будто звала не мальчика — Бога; мальчик у лестницы вздрогнул. Услышал и перестал смеяться, посмотрел в небо, потом на свои руки, одежду, стряхнул снег и вошел. Лицо его разрумянилось от мороза и бега, на ресницах и в волосах сияли снежинки, будто кто-то осыпал его лепестками белых роз.
— Сестра Лукреция? Вы звали меня, — он нашел ее взглядом, не удивился, что она зареванная и на полу, — отец Спинелло, добрый вечер.
— Здравствуй, Дэнми, прикрой двери, пожалуйста, и присядь, нам нужно поговорить.
Дэнми закрыл двери, они были тяжелыми, как время, и сел на переднюю скамью.
— Говорите, — и казалось, что в храме стало темнее, и источник тьмы — его глаза.
— Дэнми, ты не боишься церкви?
Дэнми посмотрел в расписанный потолок и ответил:
— Нет.
Отец Спинелло смотрел на него секунды, и слышно было, как они отстукивают в тишине.
— Мы с епископом посоветовались и решили, что ты не будешь петь в церкви на Рождество, Дэнми.
— Почему? — спросил мальчик, сидел он спокойно, руки на коленях, ангел, а не ребенок.
— Мальчик с черной душой не может прославлять Христа, — вдруг — опять «вдруг», но это наша история подходит к концу, — вдруг словно ветер пронесся над свечами, они все затрепетали, и половина погасла, пол покрылся инеем, сестра Лукреция вскрикнула от ужаса. Лицо отца Спинелло исказилось, он схватился за горло. Дэнми встал, и тень его поползла по стенам церкви, ломаясь о колонны, исполинская, как башня; тень все росла и росла, будто стремилась заполнить собой каждый уголок.
— Что вы знаете о душе? — прошипел Дэнми. — Вы, старый человек, в чем меня обвиняете?
И сжал кулаки.
— Анна, — прохрипел отец Спинелло, — весной… ты убил девочку, обесчестил и убил.
— Да! — закричал Дэнми, от голоса его что-то упало и зазвенело. — А зачем она на меня так смотрела? Мне было больно, было плохо, но это моя боль, она мне понятна, она моя — порезы от звезд, холод, чернота, а она смотрела, и боль уходила, и я становился слабым, и я убил ее, я защищался. Она бы превратила меня в…
— Обычного человека, она любила тебя, Дэнми, — мягко, как больному, проговорила сестра Лукреция. Дэнми повернулся к ней, каблуки его обуви заскрипели. И тут сестра Лукреция увидела, что он улыбается — ей: красные губы, черный взгляд; злоба и похоть стояли за этой улыбкой, как за гримом, но голова кружилась, будто от сильного запаха лилий, хотелось идти на зов, забыть свое имя…
— А Эргино? — отец Спинелло рухнул на пол, схватился за скамью. Дэнми даже не смотрел на него, но убивал.
— Эргино начал каяться, — и шагнул к монахине, улыбнулся вновь, протянул к ней руки. — Ведь вы тоже любите меня, — прошептал, и лицо его оказалось так близко, вдруг такое взрослое и такое прекрасное, и глаза бездонные, черно-синие, — но ваша любовь причиняет боль вам, и мне… мне нравится… Лукреция, иди ко мне, будь со мной…
Монахиня закрыла лицо руками, зажмурила глаза, закричала:
— Прочь, дьявол! Вон, вон из этого мира!
Дэнми словно ударили со всей силы, улыбка сползла с лица, лицо побледнело. Он оказался вдруг не рядом, а далеко, в тени колонн, и тянул свои тонкие белые руки, совсем ребенок.
— Пожалуйста, — шептал он, — не прогоняйте меня… не покидайте… Я скажу, что я помню: лишь мрак и одиночество, лютый холод, такой холод, какой только есть в небесах… там нет рая… там только холод… О боже, — застонал Дэнми, — мне холодно, прошу вас! Не покидайте меня! Любите меня, пожалуйста, я никогда не знал, что такое любовь, — и вдруг двери церкви распахнулись, и ветер с ревом ворвался в зал, загасил все свечи, кинул сноп снега, и огромная луна упала на землю, сестра Лукреция закричала: «Дэнми, Дэнми!» Дэнми бежал по лунному свету, крошечный и черный, а вокруг, словно вороны, кружился снег.
— Держите его, — отец Спинелло попытался схватить тень Дэнми, — о Боже!
Сестра Лукреция побежала из церкви вслед за мальчиком. Ее ослепили, закружили, обессилили свет луны, ветер и черный снег. Откуда-то сверху она услышала крик Дэнми:
— Помогите, они уносят меня…
Луна раскололась и упала на землю, ветер утих, и сестра Лукреция услышала тишину, а потом часы на городской башне пробили полночь. «Завтра Рождество», — подумала сестра Лукреция, села на снег и тихо-тихо, чуда не будет, заплакала. Дэнми искали всю ночь, его не было ни в церкви, ни в приюте, ни на близлежащих улицах. Утром люди увидели только цепочку его следов на ночном снегу: следы шли по лестнице от церкви, по площади и обрывались на середине, будто он взлетел. Мальчика с бездонно-черно-синими глазами так и не нашли, цепочку следов затоптали любопытные, а снег в ту зиму больше не выпадал».
Утром Снег проснулся рано-рано, сел на кровати, испугался сначала: где он, все розовое, белое, словно он попал в торт Трех Толстяков; потом вспомнил, как перелез через забор, ночной сад, подсвечник, Макса Дюрана в пижаме цвета сливочного масла и портрет Дивьена, словно фильм, словно падал с высоты — и это вся его жизнь; отодвинул занавеску — и увидел, что возле камина, на низеньком кресле, сидит человек, молодой, красивый, темноволосый, в старинной одежде: парик с косичкой, черная ленточка, манжеты, камзол, шпага, прямая, узкая, как нос Буратино, ботинки на каблуках, с огромными пряжками; и читает — чей-то дневник.
— Держите его, — отец Спинелло попытался схватить тень Дэнми, — о Боже!
Сестра Лукреция побежала из церкви вслед за мальчиком. Ее ослепили, закружили, обессилили свет луны, ветер и черный снег. Откуда-то сверху она услышала крик Дэнми:
— Помогите, они уносят меня…
Луна раскололась и упала на землю, ветер утих, и сестра Лукреция услышала тишину, а потом часы на городской башне пробили полночь. «Завтра Рождество», — подумала сестра Лукреция, села на снег и тихо-тихо, чуда не будет, заплакала. Дэнми искали всю ночь, его не было ни в церкви, ни в приюте, ни на близлежащих улицах. Утром люди увидели только цепочку его следов на ночном снегу: следы шли по лестнице от церкви, по площади и обрывались на середине, будто он взлетел. Мальчика с бездонно-черно-синими глазами так и не нашли, цепочку следов затоптали любопытные, а снег в ту зиму больше не выпадал».
Утром Снег проснулся рано-рано, сел на кровати, испугался сначала: где он, все розовое, белое, словно он попал в торт Трех Толстяков; потом вспомнил, как перелез через забор, ночной сад, подсвечник, Макса Дюрана в пижаме цвета сливочного масла и портрет Дивьена, словно фильм, словно падал с высоты — и это вся его жизнь; отодвинул занавеску — и увидел, что возле камина, на низеньком кресле, сидит человек, молодой, красивый, темноволосый, в старинной одежде: парик с косичкой, черная ленточка, манжеты, камзол, шпага, прямая, узкая, как нос Буратино, ботинки на каблуках, с огромными пряжками; и читает — чей-то дневник.
— Эй, Стивенсон, — окликнул Снег. Но человек читал и ничего не замечал вокруг. «Привидение», — подумал Снег и не почувствовал страха. Надел джинсы и футболку, брошенные возле кровати на ковер, носки, поднял голову, убрал челку с глаз, а молодой человек уже исчез; Снег потрогал кресло — оно было теплым, сел все-таки на пол, у камина, пошуршал кочергой, огонь еле теплился, вот почему в комнате было так холодно, как в пещере, полной сталактитов; а потом увидел возле окна клавесин из розового дерева — засохший розовый зефир. На крышке лежали ноты, бледные, серые, как пепел, как пыль, которую забыл убрать Макс; Снег представил его в фартучке горничной, наколке с воланами, улыбнулся коротко, коснулся нот, почитал: Бах, Гендель — что-то древнее, короче; и вдруг почувствовал странное, почти физическое, слабые электрические разряды, пальцы в мозгу — «словно замок прощупывает меня, — подумал Снег, — кто я, что я, откуда я, с небес или из-под земли, святой или грешник, чужой, свой, зачем, кем послан, святым Каролюсом или Хранителем голубей»; а потом ощущение так же плавно ушло, оставив только легкость, остроту в теле, как после короткого забега. В Дверь постучались, Снег открыл — Макс, с подносом: чайник, заварник, сахарница, сливочник, графин с холодной водой, чашка, бутерброды с маслом и семгой, разноцветный мармелад, блинчики с абрикосовым вареньем; правда, ни фартучка, ни воланов: рубашка поло в голубую с белым полоску, серые с серебром потертые вельветовые брюки, легкие белые кроссовки — безнравственно чистый, как Лолита, как святой Себастьян.
— Это мне? — изумился Снег. — Вот это сервис!
— Ты что, — засмеялся Макс, поднос балансировал у него в руке, в другой он держал стопку шелкового розового и золотистого белья, Снег отвел, стесняясь, глаза: не хватало только огромного синего шара под ногами Макса, — это бабушке. Нам все то же, но на кухне. Но если хочешь, можем накрыть в одной из маленьких столовых.
— Звучит жутко, будто мы королевского рода: в одной из маленьких столовых…
— А что ужасного в королевском? А, ты же коммунист, хиппи, положение обязывает. Вижу, ты камин растопил, молодец.
— Ага, проснулся, а какой-то чувак в одежке типа «Остров сокровищ», в парике с косичкой сидел и читал что-то в кресле…
— Обгадился?
— Кто?
— Ты.
— С чего бы? Меня так просто не запугаешь, мой отец коллекционирует фильмы ужасов — оригиналы, а потом римейки по ним. Просто — кто это?
— Не знаю. «Остров сокровищ», говоришь… Наверное, Грегори Дюран де Моранжа; он родился и воспитывался в Англии, поступил на службу в королевский английский флот, правда, остался католиком, из-за чего англичане считали его ирландцем, объездил полмира, работал хирургом на корабле, вел дневники, увлекался собиранием растений и насекомых; однажды попал в пиратский плен; может, свои дневники и читал, натуралистические заметки, они тоже есть в библиотеке… — они дошли до конца коридора, где оказалась еще одна лестница наверх; Макс поднялся по ней, вернулся через пару минут, уже без белья и подноса, и они пошли опять по коридорам, башням, ступеням, попали в кухню, пропахшую блинчиками и вареньем.
— А клавесин, он действующий? — спросил Снег с набитым ртом, он лет сто не ел такой еды, Макс ему, как особо голодному, еще и омлет опять пожарил, с беконом.
— Какой клавесин? — рассеянно спросил Макс, будто в замке сотни клавесинов.
Снег подумал — называть комнату своей или «твоей мамы».
— Ну, где я, в комнате, где я спал, там у окна клавесинчик такой розовый, весь в резьбе…
— А, да, он работает, играет, то есть, правда, его лет пятнадцать не настраивали.
— Ничего, я умею настраивать инструменты, я даже этим зарабатываю, — Макс сделал вид, что поверил, но Снег сказал правду: он настраивал пианино всем в округе и даже ездил несколько раз чинить орган в Максовом приходе; музыка была для него смыслом жизни, но не азартным, горячим, как люди любят Битлз; а загадкой, системой; так ученый размышляет над знаками: язык древней цивилизации? бессмыслица? на каменных плитах в очередной гробнице; и слух у Снега был абсолютный. После завтрака они пошли в школу, где сели вместе, и весь класс шептался, пребывая в смятении, словно с кем-то случился эпилептический припадок, увезли на скорой, или из-за непогоды, гриппа отменили занятия на неделю; и в учительской молодой учитель сказал старому: «вы видели? Макс Дюран и Снег Рафаэль сидят вместе и даже списывают друг у друга», с выражением ужаса: грядет апокалипсис. Старый учитель ответил сердито и честно, мудрая черепаха: «Ну что ж теперь, молодым людям нельзя дружить уже? В чем вы хотите их обвинить? В гомосексуальности? Пусть дружат. Они два больших ума. Радоваться надо, вдруг они изобретут лекарство от рака, печали и смерти вообще». Вечером, после школы, Снег и Макс зашли к Снегу домой — сказать родителям Снега, что он поживет у Макса некоторое время; Снег, конечно, идти не хотел, говорил Максу, что может жить у него неделю, а родители будут думать, что он на рыбалке; «а после недели?» — спросил Макс; «ну, — ответил Снег, — неделя — это почти сто лет»; Макс засмеялся, и они все-таки пошли. Дом Рафаэлей стоял на самой окраине, белый, большой, с резными ставнями; «папа его сам построил», — сказал Снег; под каждым окном — корзина с цветами, и каждое окно горело, как будто в доме большой праздник; Снег даже ключи не достал — просто толкнул входную дверь, и она открылась; их встретили запах сладких пирогов и песня Битлз «It's only love»; «О боже», — простонал Снег, наступив на розовую жвачку, а потом сразу же стукнулся коленом о чей-то со вчера оставшийся открытым зонт, под ним спала серая беременная кошка; Макс был поражен беспорядком и уютом одновременно, и вообще он никогда еще не был в гостях, он разве что блокнот не достал — записывать ощущения.
— Привет, Снег, привет, незнакомец, — из-за стеклянной, расписанной в оранжевые и золотые цветы двери выглянула девушка: она была беременна, как и кошка, на последнем месяце, и невероятно красива; Макс чуть не закричал от восторга — она была словно прекрасный вид на город, на крыши, из чердачного окна: ярко-зеленые, как озеро, заросшее ряской, глаза, темно-коричневая, будто дорогой шоколад с апельсинами, коса, до пола практически; деревянные бусы с амулетами, полными ног и крыльев, длинный замшевый темно-зеленый сарафан с бахромой, босиком — чуть старше их; «Макс, это Капелька, моя сестра, Капелька, это Макс Дюран, мой одноклассник». — Снег пытался отодрать от подошв кроссовки жвачку.
— А, это ты живешь в замке с бабушкой, — произнесла Капелька так мелодично, будто кто-то аккомпанировал ей всегда — на позолоченной арфе, кто-то из Древней Греции, такой же босой и с косой и с душой, полной кувшинок. — Макс Дюран, — словно пробуя на вкус осторожно очень горячее варенье, только что с плиты; кивнула, улыбнулась, мимолетно, как кинозвезда из лимузина, остановившегося на «красный», — добро пожаловать в наш дом. Хотите чаю, мальчики?
Макс кивнул; он будто сотрясение мозга получил, впервые упал с велосипеда, впервые проиграл партию — черными, вчистую. Снегу стало смешно, таким внезапно неловким и нелепым стал всегда изящно невидимый Макс; тоже обо что-то споткнулся, задел что-то локтем; они поднялись в комнату Снега, маленькую, размером со шкаф, на мансарде, зато с настоящими деревянными балками, на которые Снег повесил лампы, бумажные, оранжевые, и новогодние гирлянды; комната была завалена книгами, как букинистическая лавка; «ого», — сказал Макс, поднимая килограммовую «Расследование серийных преступлений»; книги заменяли Снегу мебель: на них лежала одежда, на них сел Макс, на них Снег поставил походный рюкзак, куда накидал кое-что из любимых нот и собственных сочинений и немного одежды — они с Максом были кардинально разных размеров; на кровати его, низкой, почти японской, — Макс подозревал, что это всего лишь книги, на которые настелены доски, — лежало ручной работы большое лоскутное одеяло: в расход ушли чьи-то халат, пальто, свадебное платье, расшитое бисером; еще в комнате Снега обитали микроскоп, маленькая химическая лаборатория, и телескоп, и глобус Луны, и карта мира, стилизованная под старинную. Из этой комнаты можно было переместиться в любую точку земли — просто надо знать подходящее заклинание. Макс стал смотреть между ног, что за книги, попросить почитать, но все они были по расследованию, по химии, по медицине, по психиатрии; странно, в школе Снег учился весьма посредственно, Макс понял, что не нарочно, как он, а просто ему некогда, неинтересно, невнимателен. «Снег, ужинать», — крикнули снизу. «Будешь? — спросил Снег. — У нас нормально готовят». Макс кивнул.