В его саду росло все, помидоры вперемешку с тюльпанами, даже самое прихотливое и сложное приживалось, как родное; «дедушка, ты волшебник», — говорила Клавдия; она помогала дедушке в магазинчике и готовила в обеденный перерыв еду — что-нибудь простое: холодные салаты с курицей, супы из овощей с зеленью, бутерброды, сэндвичи, хот-доги — морковка че, сосиска с сыром, майонез с лимонным соком, кетчуп и горчица; пили они лимонады, квас, соки, в холодильнике всегда был лед; выносили кресла в сад и сидели, слушали, как гудят пчелы. Через неделю мама с Сашей уехали, а Клавдия осталась еще на неделю, потом еще на одну; «да ты оставайся на все лето, внученька». Почему бы и нет, подумала Клавдия; «деда, только я съезжу за вещами, а то у меня всего два платья, даже купальник не взяла»; «конечно, — сказал дедушка, — привези мне книжку какую-нибудь из города, которую все хвалят»; она села рано утром в электричку, смотрела, как встает солнце, как играет среди ветвей — электричка шла через лес, через дачные поселки, — и думала: хорошо ли я выгляжу? Шляпа, платье в цветочек от Naf Naf, босоножки на высоком каблуке, в стразах, сумка из соломки; в ней — ранняя клубника для мамы и Саши, укроп и зеленый лук; в городе Клавдия поймала такси и поехала не домой; старинное здание — как его только отдали под жилое, старинный лифт — с дверями, которые сам закрываешь, самый верхний этаж, а потом по отдельной лестнице — в мансарду. Позвонила в дверь, выкрашенную в золото. Открыл Кеес. Он был хорош: в белой рубашке, небритый пару дней, взъерошенный — от подушки, прекрасные карие глаза, огромные, яркие, словно в них отражается костер, в черных вельветовых штанах, босиком; от него пахло медом, хлебом; он удивился, улыбнулся.
— Какая ты красивая, девушка Cosmo, я едва узнал.
— Привет, ты один?
— Нет, с Мэри, мы как раз собираемся позавтракать; разделишь с нами омлет с сыром и пончики с белым шоколадом?
— Я думала, вы вообще не едите, как Вальтер.
— О да, Вальтер — задумчивый человек, ему не до еды, как физику-ядерщику. Так зайдешь?
— Да, сейчас; у меня есть клубника, домашняя, дедушкина, надо только маме оставить; погоди, Кеес, пока я не зашла и вы не начали с Мэри шутить обо всем на свете; скажи: ты Корнелис?
Он смотрел на нее и улыбался самым краешком губ, алых, малиновых, как спелые ягоды в ее корзине, — совсем как Лукаш; и ей стало больно, как от хорошей песни: «…ты платишь за песню луной, как иные платят монетой, я все бы отдал, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету, королевна»; потом щелкнул пальцем, и в его руке очутилась роза — огромная, с кулак величиной, бледно-розовая, перламутровая, с капельками росы в середине и на краях; Кеес поцеловал розу и протянул Клавдии.
— Как ты умер? Ведь иначе ты не покинул бы Менильен…
— Не покинул. Лукаш был прав: это лучший из миров; там люди — как здесь боги; Христос был из Менильена, уверяю тебя; настоящий рыцарь Розы; меня убила девушка, которую я полюбил. Она, правда, говорила, что не любит меня, считала, что я великий злодей, что я предал Менильен; многие даже говорили, что я открыл ворота Белого города легионам страны Ночи; она пришла ко мне, пришла и убила меня — я пустил ее, позволил: пусть станет героиней для своей страны. Она была такая красивая, как ты, Клавдия; когда я увидел тебя в этом мире первый раз — даже испугался, подумал, что Мариус прислал ее за мной наблюдать, чтоб я не дай бог этот мир не испортил; вы так похожи с Этери: обе страстные, нежные и ледяные; если что придумаете про себя, то из вас это не выбьешь никак; она, например, думала, что не любит меня, ненавидит, а на самом деле любила; у нее так дрогнули губы, когда она перерезала мне горло — мечом, кстати, как у Лукаша, из бриллиантовой стали…
— А я что придумала про себя? — она нюхала розу; Вальтер не дарил ей роз, считал, что это слишком примитивно, дарил тюльпаны и ландыши весной, флоксы из-за песни «Флоксы» группы «Точка Росы», гладиолусы осенью…
— То же самое: что ты не любишь Лукаша — а ты его любишь, — она стукнула его розой по щеке — не сильно, так, чтобы не оцарапать.
— Я люблю Вальтера.
— Ну да, — насмешливо, будто она показывает ему фокус, а он видит край платка и монетки; в дверь заглянул Мэри: «с кем это тут болтаешь, о, Клавдия, какой визит, какое удовольствие!» — и втащил ее в квартиру. Мансарда была залита утренним солнцем и сверкала, как сказочный царский терем; потолок казался серебряным, а стены — золотыми; мебель тоже серебряная и золотая, резная, легкая, словно летняя обувь; и только пол был естественным, деревянным — паркет; и в окно улетала занавеска из белоснежного тюля, и повсюду настоящие цветы — простые: фиалки, герань; все цвело: розовое, белое, фиолетовое; а у окна стоял мольберт, на нем был нарисован ночной город сверху, растекающийся в дожде; «как тебе наши плащи?» — Мэри надел и покружился — зеленый плащ, из теплого мягкого сукна, с атласной коричневой подкладкой, с длинным острым капюшоном; потом они сели завтракать за золотой стол, Клавдия достала клубнику, Кеес нашел стеклянную вазочку — словно из советских кафе-мороженое; Мэри показал Клавдии свои рисунки — одна из сотен папок, в которой были только виды города; она не могла поверить — ей весь город казался заурядным, кроме ее переулка, крошечного, чистенького: кафедральный православный собор, круглосуточная аптека, булочная, всего лишь несколько домов, старые, деревянные и белые пятиэтажки, и парк из толстых тополей; а Мэри увидел Париж, Венецию, Прагу, каталонский рыбацкий поселок, Альпы; «могу подарить что-нибудь, — сказал Мэри, — если нравится» «конечно, — ответила она — это… это здорово, Мэри, потрясающе» «да он скромничает, — сказал Кеес, — его работы взяли в галерею Богарне, это очень круто; как если бы юного модельера, только-только из школы, с улицы, рэпера, взяли бы в дом Версаче»; Клавдия выбрала рисунок: центральная улица и то кафе, где они с Вальтером засиделись допоздна, — небрежный набросок цветными мелками; «ну, я пойду, наверное»; попрощалась, постояла на лестнице, прочитала про себя «Девушка пела в церковном хоре» — и поднялась, постучала вновь в золотую дверь, и вновь открыл Кеес, будто ждал за дверью, не уходил никуда.
— Ну, что еще? — улыбался лукаво, как Джуд Лоу, но в глазах была грусть, словно знал, что она спросит — про дом; у него был замок из белого камня, с огромной башней, с которой был виден весь Менильен; он поднимался туда ночами — и смотрел на страну — и посылал всем прекрасные сны; что она расскажет — про ночь в лужах, про черную лакированную машину и шофера с черными глазами.
— Скажи, что было потом? После того как мы ушли?
— Ничего. Все собрались вечером у костра и сделали вид, что ничего и никого не было. Игра закончилась разгромом Оберона, похоже, история завершена. Кстати, знаешь, на следующую игру к нам приезжают столичные ребята, будем играть по их правилам… Когда вернулись в город, Тобиас разыскал тех парней, и им заплатили, Тобиас ведь богатый… Вальтер пытался дозвониться до тебя, но у тебя не работал телефон, а идти он боялся: вдруг ты с ним…
— Мне никто не звонил.
Кеес прикрыл дверь, вышел на площадку; внизу кто-то громко слушал The Rasmus.
— Лукаш умер?
— Да. Но ведь только в этом мире, скажи, Кеес, ты ведь знаешь. С ним все в порядке? Он вернулся в Менильен, правит своей страной, ест, пьет, ездит на охоту, по-прежнему смеется?
— Откуда я знаю…
— Ну как ты не знаешь? Ты ведь великий волшебник — так сказал Лукаш! — она схватила его за локти, прижала к стене; со стороны казалось, будто она хочет его — без прелюдии, без поцелуев.
— Я не могу смотреть за Лукашем, он не мой ученик. За Мэри могу, за тобой, потому что вы просто люди; а Лукаш — маг, как и все правители Менильена; он закрыт от меня; а может, его Мариус закрыл — от меня и от тебя; он не ожидал, верно, что ты не согласишься… — он коснулся ее щеки, нежной, розовой; «как же она похожа на Этери…» — он увидел ее, как Лукаш, в зеркале: королевну в белом платье с вышитыми золотом и лазурью рукавами, королевну с золотыми волосами до колен — здесь такие только в кино; а к нему такая однажды вошла в спальню, в белой рубашке, в черном камзоле — в одежде воинов Ночи, стриженная под мальчика, он вздохнул тогда: вот и все, сбылось: кто-то ждет славы, кто-то — смерти, кто-то — выходных, а он хотел смотреть на нее, и пусть бы мир сдвинулся; а теперь Клавдия похожа на нее и так же смотрит в его темные глаза, и думает, и ждет, что там для нее: бездна? надежда? боль? тысяча лет жизни — и равнодушие? Лестат, нет, Арман…
— Кеес, а ты можешь… можешь открыть мне путь в Менильен? Ты же можешь пойти в Менильен? — шепотом. — Ты же больше не изгнанник, он позвал тебя…
— Да, слышал. А ты как хочешь: посмотреть, жив ли он, и вернуться?
— Д-да, — губы у нее задрожали, она отпустила его, нашла перила, сползла по ним на ступеньки; «кошмар, — подумала, — в светлом платье сижу на ступеньках подъезда; просто героиня Ахматовой».
— Кеес, а ты можешь… можешь открыть мне путь в Менильен? Ты же можешь пойти в Менильен? — шепотом. — Ты же больше не изгнанник, он позвал тебя…
— Да, слышал. А ты как хочешь: посмотреть, жив ли он, и вернуться?
— Д-да, — губы у нее задрожали, она отпустила его, нашла перила, сползла по ним на ступеньки; «кошмар, — подумала, — в светлом платье сижу на ступеньках подъезда; просто героиня Ахматовой».
— Да ты трусиха: сначала убила, а потом хочешь, чтобы он был жив, — он удивился даже, словно раскрыл цветок под микроскопом и увидел незнакомое: строение тычинки, мертвое доисторическое насекомое.
— Думаешь, твоя Этери не раскаивалась?
— Нет. Я залил кровью ей всю одежду, но она сжала зубы и прожила спокойно, без валидола, без травяных успокаивающих капель, до старости, ни разу не заплакала.
— А ты думаешь, мы только плачем?
— А как еще можно сожалеть?
— Мастурбировать, — она улыбнулась, а Кеес покраснел.
— Я не могу провести тебя; этот путь открыл Мариус, и только он может помочь.
— А Мариус — как найти его?
— Никак.
— Тупик, значит? Никакого хрустального шара, чтобы погадать, никакого зелья, никакого сосуда с волшебной водой, колоды Таро? — она вскочила и побежала вниз, стуча каблуками; надо же еще книгу дедушке купить.
— Я же говорил, что ты его любишь, — крикнул вслед Кеес, послал ей воздушный поцелуй — в воздухе зазвенело, рассыпалось золотым, розовым; больше они не виделись.
Любимый книжный Клавдии располагался в старинном, купеческом когда-то доме, обшитом драгоценными, мореного дуба, панелями; книги не помещались на полках, лежали стопками на полу — до потолка, как древнегреческие колонны, или в коробках — нераспакованными, просто подписанными: здесь то-то и то-то, Трейси Шевалье, Дэн Браун, Пэлем Грэнвил Вудхауз, Толкин, — красивым, витиеватым почерком, похожим одновременно на арабскую вязь и черновик математика, весь перечеркнутый; это почерк хозяйки магазина — невероятно красивой девушки с неземным именем Венера; их мамы дружили; Венера старше Клавдии на семь лет, но им всегда было о чем поболтать: у Венеры смешной маленький ребенок, мальчик Руди, она рассказывала Клавдии истории, как он ел кашу, например, и сказал: «я сам», отобрал у мамы ложку; «привет, Венера, мне бы книжку для дедушки» «про цветы?» «не, про цветы он сам что хочешь напишет; про какого-нибудь парня на необитаемом острове, искреннюю, хорошую, честную, ведь мой дедушка назван в честь героя книжки под названием «Будь честным всегда»»; «Пиньоля возьми, «В пьянящей тишине», модная, но все равно классная: парень приехал на далекий северный остров погоду измерять, думал, целый год будут только он и смотритель маяка; а смотритель какой-то странный, с ума сошел, похоже, прячется; а из воды лезут по ночам какие-то твари типа чужих; и еще есть девушка из этих тварей, он ее взял в плен, мучает, бьет и все равно влюбляется». Клавдия вздохнула: везде любовь; взяла Пиньоля и Филипа Дика, любимого дедушкиного Дика, этих повестей у него не было, и себе «Джонатана Стренджа и мистера Норелла»; и поехала домой собирать вещи. Красная лампа в форме пухлых женских губ, купальник — почти цельный, маечка со шнуровкой и шортики, черные, в обтяг, — и платья — только платья, почему-то ей совсем расхотелось носить джинсы; а если станет холодно — есть черный вельветовый пиджак, приталенный, с длинными узкими рукавами, доходящими до середины пальцев, она купила его в одном секонд-хенде, где продавали старые диски — первые альбомы Duran Duran, например, — работающие граммофоны, старинные фотоаппараты на треногах и с накидками и на редкость стильную одежду, всю будто из фильмов про тридцатые годы; плюс пижама, любимый плюшевый медведь — «засыпайка» — в ночном колпаке и с подушкой в лапах. Она обожала плюшевых медведей; заехать еще в магазин игрушек, купить что-нибудь для долгих летних вечеров: смешную настольную игру, «Манчкин», или серьезную — «Колонизаторов»; сядут с дедушкой у камина с чашками горячего шоколада; и к черту всех принцев на свете. Она стояла уже на пороге, как зазвенел телефон; дома не было ни Саши, ни мамы; она посмотрела на телефон, как на ящик Пандоры: «нельзя, не надо»; и все-таки взяла.
— Клавдия? — услышала она голос Вальтера, далекий-далекий, будто он звонил издалека совсем, из другого города, где море, и огромный маяк, и все время дождь, волшебный, соленый, разноцветный от света маяка по ночам, — и от дождя такие помехи в связи. — Клавдия, ты? Скажи мне что-нибудь, я все-таки не просто парень, я твой парень, хотя бывший, наверное, уже…
— Вальтер, — он так обрадовался, что она отозвалась, начал говорить, говорить — про последнюю игру, с ребятами из столицы: «ну и говнюки же они, извини мой клатчский, ходили нос задрав, смеялись над нами: а-а, это, мол, тот Арчет, который ползает на коленках, когда у них типа ноги ранены; и еще у них в моде деньги — не игровые, а вполне обычные: убили тебя — плати десятку и так далее»; про Мэри, что его картины висят теперь в престижной галерее, про последний фильм о Средних веках — Ридли Скотта, о крестоносцах; «ты уже ходила?»
— Нет, я у дедушки Михая живу, ничего о мире не знаю.
— А можно к тебе приехать? — раньше Вальтер часто приезжал к ним в гости, и они с дедушкой говорили об оружии, о войне, дедушка рассказывал истории из прошлого — о всяких преступлениях; например, как один парень положил полгорода; город был маленький, глубоко в провинции, в лесах; оборвалась связь, и прислали отряд; заходят в город, а там все в пепле и крови — и этот парень стоит посреди улицы с дробовиком американским; сказал, что население превращалось в вампиров; он стрелял в них, а потом забивал им колья в сердце; «…и знаете, там действительно были вампиры, просто по всем уликам ничего другого мы предположить не могли; смелый парень, шел на них совсем один; и с ума не сошел; синеглазый, красивый; до сих пор помню, какие синие у него глаза, — на картинах голландцев есть такой цвет, он то черный, то фиалковый; хотели взять его к себе работать, но он не пошел; он работал в местном театре, сказал, ему этого хватает — денег и спутникового телевидения; так что я верю в разные вещи, всего насмотрелся»; было здорово — бояться, сидя в кресле-качалке у камина, с чашкой «Ахмада», черного с бергамотом, или того же горячего шоколада…
— Нет, — сказала она. — Нельзя. Я хочу побыть одна.
— Я обидел тебя чем-то? Или ты просто разлюбила?
— Я просто… просто мне нужно подумать, что же это. Знаешь, посмотреть на огонь в камине, познать самое себя.
— Тоже хочу огонь в камине, — проворчал он, и она улыбнулась, — возвращайся. Все тебя будут ждать. Я буду жениться и переживать всех своих жен, как и договаривались.
— Спасибо, Вальтер.
…Дедушка встретил ее на перроне; был закат, огромный, словно по небу шла флотилия кораблей с алыми и золотыми парусами; «вот книги, дедушка; две — Дик и новенькая; а третья, белая с черным вороном, — мне; там про волшебников; но если захочешь почитать — дам» «а что за огромный пакет?» «дедушка, он тяжелый, я сама понесу» «нет, ты что, думаешь, дед совсем немощный; да я от пола на кулачках жмусь сто раз» «дедушка, ты будешь смеяться: там всякие игрушки» «кубики, что ли?» «нет, настольные; и еще раскраски с принцессами и карандаши к ним; и еще куча всяких штук» «раскраски точно мне»; так они дошли до дома, сквозь красный и золотой свет; тихо-тихо шелестели деревья; камин уже горел, горячий шоколад ждал на плите; «там ужин — вареники с картошкой и грибами, с маслом; я не знал, приедешь ты голодная или сытая, да и девочки обычно не едят на ночь» «обычно как раз едят, так что спасибо, дедушка»; она поела, а потом они с дедушкой играли в «Манчкин», хохотали, дедушка выиграл пять раз подряд; и так шло лето: все дни она работала у дедушки в магазине, советовала людям, какие семена взять и какие к ним удобрения; стала настоящим специалистом, начиталась дедушкиных книг про сад и огород; даже сама посадила клумбу; как русалочка — круглую, сплошные алые цветы; ходила на рынок, познакомилась со всеми торговками, научилась разбираться в зелени, мясе и овощах; а по вечерам они сидели у камина, играли, разговаривали, потом дедушка шел спать, а Клавдия все сидела, в гостиной или в своей комнате, полной фей, при свете красной лампы, с фломастерами над раскрасками; одна картинка ей нравилась больше всех, она сделала ее самой первой и повесила на стенку: принцесса сидит в кресле у камина, у очага, большой камин, целое бревно в нем горит, вся такая средневековая, в платье с длинными, до самого пола, рукавами, отороченными мехом; а у ее ног, на звериной шкуре, сидит принц, что-то ей рассказывает, она слушает с улыбкой — видно, что они не влюблены друг в друга; или не просто влюблены, а настоящие друзья; еще были бархатные раскраски, которые надо раскрашивать специальными блестящими красками, — Клавдия купила всю серию: рыбки среди кораллов, девушка-эльф и единорог, сцена охоты, бабочки; а еще были два замка, рыцарский и волшебника, и кукольный домик — все из картона; Клавдия их клеила под настроение; а самой красивой ей казалась крошечная деревянная мебель, которую нужно было собрать, тридцать предметов: кроватки — большая для папы-мамы, маленькая для старшего и колыбель для младшего, туалетный, кухонный и письменный столики, несколько стульев, пианино, кресла, ванна, разнообразные шкафчики — и тоже раскрасить. «Какой ерундой я страдаю, дедушка», — смеялась она; «а мне нравится, — говорил дедушка, — у тебя все так хорошо получается; можно потом везде все развесить и поставить, и сразу будет видно, что у меня внучки».