Следующие выходные были длинные, почти как каникулы: в академии началась эпидемия гриппа и всех незаболевших и непривитых отправили по домам, до вызова; Эдмунд был так счастлив, что не заболел; опять отпустил лимузин и ехал на автобусе, слушал разговоры людей; впереди него сидели мужчина и мальчик, оба бледные, словно жемчужные, и черноволосые; мужчина в черном плаще, дорогом — словно он тоже отпустил лимузин — спал, прислонившись лбом к спинке кресла спереди; мальчик сидел рядом тихо-тихо, почти не дыша, будто боялся разбудить, будто городской шум рядом — ничто, а вот любое его движение грому подобно; держал мужчину за руку; их мыслей Эдмунд прочитать не смог — кто они: отец с сыном, сбежавший мафиози с заложником? Таинственно, как лес, как книга, которую прочитал в детстве, и не запомнил ни названия, ни автора, рассказываешь всем продавцам в детских книжных отделах, но никто из них не знает такой книги; и кажется, если найдешь, то жизнь изменится к лучшему… Стояли последние дни осени — золотые и серые; роскошное платье; Эдмунд смотрел сквозь грязное окно автобуса на город и опять фантазировал: есть в пространствах мир, где всегда осень; что-то случилось: принц этого мира, великий маг, влюбился в девушку, а она не ответила ему взаимностью, и теперь в этом мире всегда осень — такое колдовство, разбитое сердце короля-колдуна; девушка, конечно же, Гермиона… Лицо Эдмунда запылало, будто от гриппа; он чуть не проехал нужную остановку — ту, от которой пройти всего два квартала — и «Стеклянный магазин»; «добрый день», — сказал дедушка Гермионы; он сидел в роскошном кресле, резном, львиные лапы, вишневый бархат, не кресло — трон; читал письма — бумага желтоватого цвета, точно из восемнадцатого века, и конверт из нее же, ручной работы, и разрезан тонким ножом со стеклянной ручкой, невероятной красоты вещь, как горы; «вы к нам?» — просто так, словно Эдмунд их старый знакомый, кузен, росли вместе с Гермионой, ездили на море, собирали на пляже ракушки, целовались за шторой в сочельник, были пойманы старшими, наказаны лишением пудинга; «проходите, хотите чаю? Гермиона в школе, вернется вечером» «ох, тогда… тогда я пойду» «куда? Гермиона же вас приглашала погостить; вот и гостите; я буду весьма рад; вы очень ей нравитесь»; Эдмунд опять покраснел, как вина выпил горячего со специями: «ну-у… я с сумкой; нас надолго отпустили — эпидемия гриппа в академии; я не заразный, вы не думайте, у меня прививка»; «у нас тоже; давайте отнесем вашу сумку наверх, в комнату для гостей; хотите — переоденьтесь; у вас же есть там светская одежда?» Он встал из кресла, закрыл магазин, отвел Эдмунда наверх, показал ему комнату для гостей — маленькая, угловая, а окно выходит во внутренний двор-колодец, в котором росло огромное узловатое и ажурное, словно с картин романтиков, дерево; альбом был у Эдмунда с собой — «нарисую», — подумал он; перелез из формы в белый свитер в обтяжку, мягкий, с длинными рукавами, до кончиков пальцев почти; обычно одежду ему выбирали Ван Гарреты или продавцы, Ван Гарреты приводили его в магазин, дорогой, огромный: «вот молодой человек, подберите ему что-нибудь»; «что вы хотите, в каком стиле?» — спрашивали продавцы, консультанты по шопингу, а он пожимал плечами; поэтому радикальное, оранжевое, розовое, с рок-группами в его гардероб не попадало, только классика: поло, пуловеры, рубашки — белые, темные и полосатые; аккуратные джинсы, по фигуре — прямо инженерно, и вельветовые брюки, коричневые, серые, черные; но этот свитер ему по-настоящему понравился; «интересно, я красивый?» — подумал он впервые в доме Гермионы, посмотрел в зеркало: темные волосы, глаза большие, впалые щеки, губы четко очерченные — непонятно; спустился по витражной лестнице в магазин. «Отлично выглядите», — сказал дедушка Гермионы, улыбнулся хорошо, будто Эдмунд — это приятный сюрприз; он уже накрыл чай на одном из столиков: «вам с молоком? печенье?» — а сервиз из серебра, английский, тонкий, изящный, кукольный просто; и каждое движение отражается. Эдмунд не знал, о чем разговаривать, но дедушка сам повел беседу — легко и интересно — расспросил об академии, что за порядки там — адские, дедовщина, или просто скучные; что Эдмунд любит — «ах, рисовать, а какие любимые художники? Обри Бердслей? о, у меня есть знакомый коллекционер, у него есть что-то оригинальное, можно договориться, съездить посмотреть…» Рассказывал о магазине — стекло он полюбил уже взрослым — с братом у них был журнал о современном искусстве, брат писал, а он собирал иллюстрации, и вот однажды попал на выставку старинного стекла — трещины, сколы, но цвет… Ему рассказали, что секрет таких сочных и чистых цветов, рубина и сапфира, утерян, и дали подержать бокалы в руках и даже провести пальцами по краю — понять, как поет старое треснувшее стекло: печально, нежно, балерина, у которой в прошлом большая слава, а сейчас ревматизм ног; и это стекло снилось ему; и он стал сначала собирать его, а потом купил маленький магазин, который разорялся, торговал плохим хрусталем, советским, массовым: вазы для цветов, бокалы для шампанского; все переделал, списался с самыми утонченными коллекционерами, антикварами, производителями эксклюзива — и на самом деле зарабатывает тем, что находит какие-то редкости на заказ для этих самых коллекционеров, у одних покупает, другим перепродает, ездит по аукционам, по неблагодарным наследникам, оценивает, консультирует; две-три сделки в год достаточно для безбедного существования; а магазин — это для души… Потом дедушка опять вернулся к своим письмам, а Эдмунд стал бродить по магазину, смотреть вещи — на этот раз ему понравились мозаики, изображавшие старинные византийские иконы; они были разных размеров: от крошечной — можно повесить на шнурок, носить как образок на шее — до картины размером с окно в богатой парадной гостиной; и шарики, просто шарики, на которые играл еще Том Сойер, и в «Амели» они рассыпались на весь экран…
— И у тебя в машине такие шарики, — сказал он.
— Да, я их там купил, — ответил Кристиан. — Они мне тоже понравились. Может быть, я зашел в магазин днем раньше или днем позже тебя; есть просто стеклянные, а есть с ароматическим маслом внутри…
«…Может, что-то сделать нужно?» «Можешь протереть вон тот стеллаж с бокалами — они, кстати, все девятнадцатого века, я продаю их дорого, но на самом деле среди знатоков они не очень ценятся, их много в мире, так что, если разобьешь, не переживай; «я заплачу», — сказал Эдмунд; но ничего не разбил; тряпочка была чудесная — очень мягкая, тонкая; и кисточка — как для женского лица, театральная почти, с позолоченной ручкой; бокалы тихо отзывались на прикосновение, и Эдмунд понял, почему Гермиона и дедушка ее так тихо разговаривают и часто молчат: казалось, будто он сидит у воды, — так много звуков издавали хрусталь и стекло — как природа; про такие звуки невнимательные обычно говорят: «какая тишина…» Приходили покупатели, уходили, звенел колокольчик, Эдмунд вздрагивал: вдруг она, вдруг забыла его, вдруг рассердится, что пришел; Гермиона вернулась совсем в вечер, когда он уже протер все бокалы, упал в одно из кресел — большое, мягкое, красное, яркое, как Сальвадор Дали, рябина зимой; дедушка выдал ему каталог стеклянных подсвечников: «я помню, у вас есть вкус, если что-то покажется вам интересным, наклейте бумажку»; Эдмунд просто провалился в этот каталог, ему казалось, ничего интереснее в его жизни еще не случалось; и оказанное доверие приятно щекотало в затылке; правда, стикеры он клеил чуть ли не на каждую картинку; и вот когда он скинул ботинки, залез в кресло с ногами, дошел до сто восемнадцатой страницы — вновь звякнул колокольчик, и пришла она — в большом черном вязаном берете, упавшем на плечо, как у художников эпохи Возрождения, в клетчатом приталенном пальто выше колена — черно-желто-зеленом, в ботинках — замшевых, черных, тупоносых, на квадратном каблуке, и в черных гетрах, и в черных вязаных митенках, и в черном коротеньком шарфике; куча пакетов бумажных в руках; Эдмунд сразу вскочил перехватить их — увидев его, она замерла, ойкнула; «здравствуй, милая», — сказал дедушка как ни в чем не бывало; «как дела в школе? написала контрольную?»; а Эдмунд стоял рядом, с пакетами, пожирал ее глазами, запоминал каждую клеточку пальто, каждую ресничку, как латинские глаголы к экзамену; «наверное, это любовь, — билось его сердце, — наверное…»
— Наверное, — усмехнулся Кристиан. Он слушал внимательно, будто знал, что случится дальше, и ждал самого любимого момента.
— Она так здорово выглядела всегда, и я был благодарен небу и Ван Гарретам, что богат и у меня хорошая одежда, хорошая кожа; отнес пакеты на кухню — там оказалась еда: разноцветные фрукты всякие, мясо, зелень, хлеб — она покупала необычный, лючиану с сыром; «…ничего себе, какие тяжелые, как она их несла»; и только в одном были не продукты — «ой, — сказала она, — дедушка, прости, я купила себе тряпочку»; «здорово, — сказал дедушка, — ну-ка, покажись»; когда она убежала наверх переодеваться, дедушка сказал: «у нас много денег, а она все равно переживает из-за каждой траты на себя, извиняется, а меня только и знает, что балует, мороженым каким-нибудь фисташковым»; она вернулась — «тряпочкой» был ретросарафанчик, коричневый, клетчатый, с карманом на груди; «ну как?» — спросила она; «прекрасно», — ответил дедушка; «ты похожа на девушку из фильма про Битлз», — сказал Эдмунд; «это хорошо или плохо?» — сердито; «хорошо», — и на сотую секунды воздух вокруг наполнился запахом роз, таким сильным, будто в жаркий день; дедушка смотрел на них и улыбался, и сказал что-то странное: «теперь я вижу: он действительно очень похож на Ричи»; «не надо, дедушка, пожалуйста», — секрет какой-то; покраснела опять, разозлилась, убежала наверх, перелезла в домашние голубые джинсы, носочки полосатые, бело-голубые, голубую рубашку; и на шею — кожаный шнурок тоненький, с лунным камнем-капелькой; стояла так на кухне и готовила ужин — блинчики с начинкой: грибы с картофелем, помидоры с ветчиной, бананы и шоколад; пока блинчик жарился, она читала книжку про тамплиеров, документальную, без мистификаций, Жоржа Бордонова; на холодильнике стоял музыкальный центр небольшой, и она подпевала; «что это за музыка?» — спросил Эдмунд; он пристроился на стульчике рядом — у них потрясающая кухня, из журнала про современный дизайн, плита стеклянная, и стола как такового нет, а есть стойка высокая, широкая, с барными стульями, высокими, в которые можно ноги заплести, как косы; «это Suede, старый альбом, самый лучший, «Dog man star»; правда у него голос, как у Элвиса?»
— Наверное, — усмехнулся Кристиан. Он слушал внимательно, будто знал, что случится дальше, и ждал самого любимого момента.
— Она так здорово выглядела всегда, и я был благодарен небу и Ван Гарретам, что богат и у меня хорошая одежда, хорошая кожа; отнес пакеты на кухню — там оказалась еда: разноцветные фрукты всякие, мясо, зелень, хлеб — она покупала необычный, лючиану с сыром; «…ничего себе, какие тяжелые, как она их несла»; и только в одном были не продукты — «ой, — сказала она, — дедушка, прости, я купила себе тряпочку»; «здорово, — сказал дедушка, — ну-ка, покажись»; когда она убежала наверх переодеваться, дедушка сказал: «у нас много денег, а она все равно переживает из-за каждой траты на себя, извиняется, а меня только и знает, что балует, мороженым каким-нибудь фисташковым»; она вернулась — «тряпочкой» был ретросарафанчик, коричневый, клетчатый, с карманом на груди; «ну как?» — спросила она; «прекрасно», — ответил дедушка; «ты похожа на девушку из фильма про Битлз», — сказал Эдмунд; «это хорошо или плохо?» — сердито; «хорошо», — и на сотую секунды воздух вокруг наполнился запахом роз, таким сильным, будто в жаркий день; дедушка смотрел на них и улыбался, и сказал что-то странное: «теперь я вижу: он действительно очень похож на Ричи»; «не надо, дедушка, пожалуйста», — секрет какой-то; покраснела опять, разозлилась, убежала наверх, перелезла в домашние голубые джинсы, носочки полосатые, бело-голубые, голубую рубашку; и на шею — кожаный шнурок тоненький, с лунным камнем-капелькой; стояла так на кухне и готовила ужин — блинчики с начинкой: грибы с картофелем, помидоры с ветчиной, бананы и шоколад; пока блинчик жарился, она читала книжку про тамплиеров, документальную, без мистификаций, Жоржа Бордонова; на холодильнике стоял музыкальный центр небольшой, и она подпевала; «что это за музыка?» — спросил Эдмунд; он пристроился на стульчике рядом — у них потрясающая кухня, из журнала про современный дизайн, плита стеклянная, и стола как такового нет, а есть стойка высокая, широкая, с барными стульями, высокими, в которые можно ноги заплести, как косы; «это Suede, старый альбом, самый лучший, «Dog man star»; правда у него голос, как у Элвиса?»
— Она слушает странную для ее возраста музыку, даже не джаз или классику, что в ее школе уже наверняка признак полного сумасшествия — она слушает брит-поп, ты знаешь? Ну ты как дядя Алекс, по возрасту, и как раз Алекс слушал такую — ему тогда было четырнадцать — в начале девяностых, брит-поп; я так и не понял, почему именно эта музыка, как она про нее узнала, где находила диски; но ей эти группы — мальчики из колледжа, с челками и гитарами — очень подходят; такие же стильные; все эти Suede, Blur, Oasis, Elastica, Kula Shaker, Stone Roses… Не просто музыка, не просто одежда; она живет так, будто рисует красивую картину: не как художник, а как дизайнер — добивается совершенства, подбирает трепетно каждый штрих, каждый оттенок; и если отойти на расстояние, небольшое, как раз для работ импрессионистов, — видно, что она сама — часть картины…
Дедушка закрыл магазин: включил сигнализацию, выключил свет; и они все опять сидели у камина в гостиной, на подушках-ковре, с тарелками; «Хочешь книгу какую-нибудь? — спросила Гермиона. — Мы с дедушкой постоянно читаем за едой, а в школе меня ругают в столовой»; «Нет, — сказал он, — ты, если хочешь, читай, а я просто посижу» — «посмотрю на тебя, ты такая красивая…» — но это уже про себя, ведь вслух такое прозвучало бы неприлично, как в книжках девятнадцатого века про страсть; «тогда я буду читать тебе вслух» — и читала — как раз про процесс над тамплиерами; «ненавижу Дэна Брауна, — сказала она, закрыв книгу, — напридумал черт знает что, коды какие-то, Грааль, женщина вместо апостола, да Винчи; Опус Деи грязью облил, а дедушка — член Опус Деи, но он же с ножом не бегает; а тамплиеры были такие обычные — скучные даже, благородные, простые, очень хозяйственные; как я, — засмеялась, — я тамплиер в душе; если бы я писала книгу о Боге, я придумала бы красивого-красивого священника, молодого, почти мальчишку, с карими огромными глазами, темной челкой, веснушками, улыбкой, как у Марка Оуэна; он был бы капелланом — военным священником и шел бы с войском, сражавшимся с неверными, например, с теми, кто взорвал ту церковь», — она покраснела, губы ее задрожали; «она же это видит, — подумал Эдмунд, — до сих пор — как летят в разные стороны куски камня и дерева, и огонь почти до неба — как показывали в новостях»; «…во главе войска стоял бы маршал, его друг, — тоже очень красивый парень, только синеглазый; когда он шел по улице, на него бы все оглядывались — такой он стройный, великолепный, стремительный, словно май, словно в наушниках у него песня Take That «Patience» или Suede «The Power»; и вот сражение у стен Черной крепости, которой когда-то владели тамплиеры, маршал говорит, опираясь на меч: «эта крепость видела столько сражений, напьется она нашей крови»; и правда, сражение вышло очень кровопролитное, погибли почти все — и маршал ранен, он чувствует сильную боль и слабость, и ему кажется, что он тоже умирает, он лежит и смотрит в небо, по которому несутся огромные облака, к нему подходит священник — он видит свет над его головой. «Друг, — говорит маршал, — я умираю, отпусти мне грехи»; «ты притворяха, — отвечает ему священник, — с тобой все в порядке, подумаешь, плечо ранено, тебе плащ его передавил, от этого так больно, вот я его разрезаю; ну как, легче? я пойду к тем, кому я действительно нужен»; маршал встает, опираясь на свой меч, и видит, как его друг идет — в своей скромной черной рясе с капюшоном, четки длинные, из белых и черных бусин, на поясе — по полю, усеянному телами; и из каждого его шага вырастает огромная красная роза, и скоро все поле полно роз, благоухающих, как разбитый флакон с розовым маслом на солнце; маршал зовет друга по имени, но тот не слышит его — раскрывает руки навстречу — будто кто-то бежит, кого он один видит; и в небе рвутся облака, огромный сноп света озаряет землю, и в небе видны воинства небесные — ангелы и архангелы, крылатые, с огненными мечами, и сам Господь протягивает руку священнику; и маршал понимает, что друг его погиб…» Эдмунд смотрел на Гермиону, потрясенный ее страстью, — теперь она вся дрожала, так люди плачут от горя; словно этот священник — ее друг, а она — синеглазый маршал; в комнате воцарилась тишина, Гермиона оглянулась на дедушку — тот спал, засмеялась нервно, провела рукой по щеке, приходя в себя, разбудила дедушку; «ох, — разволновался тот, — я не храпел? извините, очень уж книжка скучная, не рассказывай об этом Реймонду, он так рекомендовал мне ее»; посуду сложили в раковину; «завтра помою, зевнула Гермиона, — уфф; спать?» И Эдмунд ушел в свою комнату — маленькую, как шкатулка для украшений у девочки-подростка, а в ней бусы бисерные, и ракушки, и камешки самые красивые, — разделся, нырнул в кровать, белье розовато-голубоватое, и пахло лавандой, одеяло тоже как из сказки — лоскутное, разноцветное; Эдмунду стало тепло и легко, он смотрел в потолок — занавески он не задернул, и на потолке в квадрате света дрожала кружевная тень дерева; потом встал, нашел в сумке рубашку — белую, приталенную, с широким отложным воротником, как у романтиков немецких на портретах в Эрмитаже; надел ее и джинсы, вышел босиком в коридор — комната Гермионы точь-в-точь напротив; дверь была приоткрыта — для Сэра Персиваля, должно быть; и на полу лежал лучик света — тепло-оранжевого; «ночник», — подумал Эдмунд; постучался тихо-тихо.
— Войдите, — ответила девушка; он вошел, и комната поразила его; он даже не сразу увидел саму Гермиону — она сидела на кровати в позе недо-лотоса, в оранжевой фланелевой с жирафами пижаме; ужасно милая; и опять читала.
— Привет, это я, извини, не помешал? Как у тебя… сказочно, лавка чудес, словно ты продаешь талисманы, — потолок был в звездах из фольги, раскрашен мерцающей темно-синей краской, казалось, там и вправду космос — глубинный, завораживающий, вот-вот ноги оторвутся от земли и тело поплывет в невесомости, словно в лучшем за жизнь танце; шторы и балдахин над кроватью, из разноцветных тканей, спускались на пол, лежали на нем складками, гигантскими шлейфами, среди складок таились гирлянды, колокольчики, мишура новогодняя, бумажные цветы, нити с нанизанными на них бисером, камешками, блестками; и между стенами натянуты нити, на них что-то висело, сверкало, кружилось, звенело, шуршало, сияло, все ее поделки, безделушки, игрушки, картинки.
— Комната Хаула из мультика, я знаю, — сказала она, — нет, не помешал, я как раз читаю очередную книжку про поделки — из стекла цветного…
— Ты уже сама можешь, наверное, писать такие книжки.
— А я и пишу, правда-правда, фотографирую свои поделки для иллюстраций; она будет клевая — для мам и маленьких детишек — всякие штуки из глины, бумаги, теста; для маленьких детей таких пособий почти не написано…
— Здорово. Ты такая… талантливая — столько всего умеешь: рисовать, придумывать истории, готовить.