- ... Улица! Улица! - орал Влад Яныч, кулаками тряся и желтым взглядом бешено по нам бегая. - Что вы мне все свою улицу? Ну улица, ну и что? Она хоть честная. Вот, смотрите, там маразм, абсурд, ужас первобытный, смешение всего, похоть, смерть и жестокость, но такая уж она, она не притворяется ничем другим. Это Георгес ваш притворяется, это он химичит, под красоту истинную работает. А сам ятей не знает. Не знает, не знает, не знает! Это его уничтожать надо, прежде чем за улицу браться, может, и браться за нее не надо будет тогда, когда с Георгесом этим покончат. А вы с улицы сюда прибегаете, не понимаю зачем. Это эскапизм называется, вот как это называется - эскапизм (слово "эскапизм" звучало у него как матерное)! Пир во время чумы! Вы за радостью к Георгесу убегаете, за защитой и утешением после улицы, а он высшая стадия улицы, только в тысячу раз злей и страшней! Вы к Георгесу, как к теплому камельку, а камельков-то нету уже на свете, к нему надо, как к пламени адскому - с пожарной кишкой.
- С пожарной-то кишкой против ада? - с улыбкой усомнилась Вера моя. Кишка тонка, Владчик Янчик.
И вот мы стоим перед ним с Манолисом и Георгесом.
Влад Яныч: (увидев Георгеса, вздрагивает и фанатично вспыхивает, совсем становится сумасшедший) Вот оно, вот, вижу его! Дайте мне дайте, эту гадость Георгеса вашего, я его постранично, я ногами его, я его спичками!
Я: Вот он, Георгес, отныне и присно.
Очень торжественно говорю. И так важно, по-церковному выступаю, и никто не хихикает, и Георгеса как икону держу.
- Ах-х-х! - говорит Влад Яныч. - Святотатсссссссство.
И с ужасом смотрит, эгзеги сатанас.
- Уберите, уберите немедленно!
И расслабляется будто.
А я Георгесом Влад Яныча вроде как благословляю и ручкой свободной благолепно мак помаваю.
- Отрок зрелый и неумный! - трубно возглашает Манолис, даром что грек (Влад Яныч трясется в негодовании). Молчи тишайше, заткни своего зловонное отверствие рта и уши к слушанью приготовь (Все сдерживаются, чтоб не заржать, только И.В. осуждающе скорбью подернулась, хотя самой, разумеется, любопытно). Внимай святому Георгесу, неразумный! Почуяшеся зело паки!
Меня от "почуяшеся" передергивает, вокруг сдавленное "хи-хи", я решаю вмешаться и проникновенным тоном, на почти полном серьезе, начинаю разобъяснять:
- Влад Яныч, в мире нет красоты единой и каждый выбирает свою, и Георгеса нашего вы не трожьте. Новое поколение выбирает Георгеса.
А сам благословляю, благословляю...
И тут... я сам не поверил глазам... Влад Яныч, от чувств немой, начинает преображаться. И все вместе с ним начинает преображаться.
Да еще как! Что-то такое новогоднее начинается. Воздух искрится и дамы наши словно усыпаны бриллиантами, изумрудами, бериллами и рубинами - при полном, заметьте, отсутствии каких-либо украшений за исключением дешевых сережек. И очень по-женски благоухают, просто черт возьми что за ароматы разлились по моей квартире. Валентин на заднем плане - светский лев, герой-любовник, "детка-не-пройди-мимо".
В центре всего, само собой, Влад Яныч. Он словно бы подрастает и бессильный, жалкий, старческий его гнев постепенно переходит в нечто такое величественное и грозное, что-то у него такое со взглядом. И черного бархата что-то вроде трико на нем появляется, с несусветным орденом на боку, а на горле - микроскопическое жабо, очень, между прочим, оно Влад Янычу шло. Реденькие, пегенькие, паршивые волосенки его вырастают в роскошную иссиня-белую шевелюру, и косматый гневный бровь изогнут над пылающим глазом, и накидочка на плечах из чего-то сугубо царственного, только горностаев не хватает Влад Янычу, короны, державы и скиптра, чтобы совсем уж по-царски на нас глядеть.
И вот я уж ручкой не помаваю, ручка от всего этого у меня опустилась, и мы стоим вокруг Влад Яныча, боремся с обалдением и страстным желанием пред ним на колена пасть.
- Что такое? - говорит Вера. И голос ее на этот раз полностью лишенный стервозности, музыкален невыносимо. Тамарочка на своем излюбленном ультразвуке верещит ой какой у нас владчик янчик красивенький.
Ах, Влад Яныч, он гневен, он молча уставился на Георгеса, единоборство добра со злом, он не обращает на нас внимания. А мы наоборот, мы все внимание на него, немо ожидаем, что он сейчас сделает или скажет. Владчик Янчик, твой праздник, говори, вели, не стесняйся!
И он не стесняется. Он грозно сдвигает брови, он простирает руку к Георгесу.
- Сжечь это! Немедленно!
Будь здесь камин или буржуйка, до которых Георгес не додумался или, по крайней мере, происходи дело на кухне, я бы, честное слово, тут же бы и кинул его в огонь.
Но огонь в отсутствии, никто с месте не трогается, замерли, вытаращились... Я немного испуган, чего-то страшного жду, обеими руками в книгу вцепился, от первого порыва отхожу, силюсь выговорить коротенькое словцо "нет". Гипноз, ей- богу...
Влад Яныч повелительно ждет. И мы ждем, и вот-вот ожидание станет искусственным и смешным, и магия вот-вот разрушится чьим-то неосторожным "хи-хи". Нам интересно, какие-такие громы начнет счас метать в ослушников наш букинистический повелитель, каких призовет к себе палачей, ведь он суров не на шутку и немая сцена не приводит его в смущение, он ждет, он демонстрирует царственную терпимость.
Затем августейший нос дергается. Влад Яныч всемилостиво прообонять соизволит моей квартиры. Я как хозяин тоже проявляю заинтересованность. К только что возникшему дамскому духу (похлеще, чем шанель) и обычным запахам (не шанель, но и не клопы), чувствую я, прибавился запах какого-то удивительного, какого-то насквозь китайского дыма (уж не знаю, есть такие в природе или нет). Оглядываюсь. На инкрустированном журнальном столике работы никогда не существовавшего (я проверял) мастера Дитера фон Зальтца из Гамбурга, 1854, лежит положенный с позавчерашнего вечера дымящийся пистолет. Теперь это изящная дуэльная вещичка с узорами на длинном вороненом стволе, со взведенным курком в виде лубочного петушка, из дула все так же тянется кверху тоненькая струйка синеватого дыма, только до сих пор дымом давно уже не воняло, нос, что ли, притерпелся, а теперь вот потянуло опять, правда, чем-то другим, китайским, как было сказано выше.
Влад Яныч тоже смотрит на пистолет. Указывает на него пальцем.
- Подайте!
Манолис тут же срывается с места и в мигающем свитере-фраке подает пистолет Влад Янычу. Слегка при этом вперед склонившись.
- Осторожнее, пожалуйста. Оно заряжено.
У меня мелькает смутное удивление - он, что, проверял, что ли? Тогда когда?
Влад Яныч несколько секунд с детским удивлением вертит пистолет в руках ("Антикварная вещь"!), потом решительно вскидывает его и начинает целиться.
В Георгеса. То есть прямо мне в грудь.
Вот тут, при всеобщем замешательстве, я бы сказал, пандемониуме, но не скажу потому что такого слова не знаю, я наконец умудряюсь вытолкнуть из себя долгожданное словцо "нет!". И тогда он с садисткой рожей стреляет.
Я хочу как-то подчеркнуть небывалую значимость того момента. Я теперь очень хорошо понимаю, когда рассказывают о том, что за мгновение до смерти человек вспоминает всю свою жизнь. Вообще-то ничего такого я, конечно, не вспоминал, была мешанина из разных несвязанных между собой мыслей, ступор, а над всем этим громадное "Вот оно!". Не в мыслях дело, не в воспоминаниях - в те секунды время чрезвычайно замедлилось, почему, собственно, я и желаю как-то торжественность, небывалую значимость того момента вам подчеркнуть.
Я видел одновременно всех, хотя смотрел только в жуткую круглую дымящуюся пещеру, из которой уже летела в меня моя пуля. Я видел рожу Влад Яныча, отнюдь рожу не царственную, а до патологии злобную, исключающую всякую возможность милой шутки, пусть даже и дурацкой совсем. Могу поклясться - он стрелял не в Георгеса, а в меня, а Георгес только предлог. Я видел взволнованное движение Веры, ее странный взгляд на меня, взгляд, который я так никогда и не расшифровал.
Его внезапная, такая для Веры моей редкая нежность, тревога за меня, такая, знаете, воздыхательная радость типа "печаль моя светла" - во всем этом сквозило для меня не то чтобы обидное, но очень болезненно отстраняющее Веру от меня, что- то для меня новое, что-то тщательно мною от меня скрываемое - в таком роде.
Тамарочка, в ужасе прикрыв ротик ладошкой, готовилась закричать и сделаться некрасивой, - и закричала, и сделалась некрасивой, но только потом, только после выстрела, - и тогда, через ужас, я с ревнивым неудовольствием увидел холодную досаду в ее лице, как будто кто-то из нас то ли я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал и, соответственно, радости общения не доставил.
Валентин почему-то резко обернулся к И.В. и затем, развернувшись всем корпусом, с невероятной злобой уставился на нас - все это, разумеется, молча. Волосы его стояли дыбом как наэлектризованные. Мамаша утратила интерес к букинисту и переключилась на меня. Я увидел вдруг старуху, древнюю, противную старуху с накрашенными губами, жирным телом и яркожелтым лицом. Глаза ее, совершенно верины глаза, смотрели на меня с патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.
Тамарочка, в ужасе прикрыв ротик ладошкой, готовилась закричать и сделаться некрасивой, - и закричала, и сделалась некрасивой, но только потом, только после выстрела, - и тогда, через ужас, я с ревнивым неудовольствием увидел холодную досаду в ее лице, как будто кто-то из нас то ли я, то ли Влад Яныч - ее оправданий не ожидая, ее ожиданий не оправдал и, соответственно, радости общения не доставил.
Валентин почему-то резко обернулся к И.В. и затем, развернувшись всем корпусом, с невероятной злобой уставился на нас - все это, разумеется, молча. Волосы его стояли дыбом как наэлектризованные. Мамаша утратила интерес к букинисту и переключилась на меня. Я увидел вдруг старуху, древнюю, противную старуху с накрашенными губами, жирным телом и яркожелтым лицом. Глаза ее, совершенно верины глаза, смотрели на меня с патетически скорбным ожиданием, к которому примешивалось еще одно ожидание я еще не понял, в чем дело, но уже захотелось брезгливо отвести взгляд.
Потом вдруг дошло, потом озарило, мне стало ясно, зачем она пришла сюда, мне стало ясно, что ей от меня - нет, от нас - было нужно. Тетка пришла не дочку свою застать, не проверить, как она там, вдали от мужа со своим хахалем в такое-то время, когда на улицах уродство одно, когда всего от всего ожидать можно... Тетка на группешник пришла, только группешничек и был ей нужен, только это - не поучаствовать, так хоть посмотреть.
Это верины глаза мне сказали. И если вы спросите меня, как это я так уверенно подобные вещи говорю, откуда это я до них догадался, что такого мне могли сказать прекрасные верины глаза на безобразном жабьем лице, я ничего толкового не смогу вам ответить. Но я точно знаю.
А потом Влад Яныч спустил курок.
Ажурный и легкомысленный петушок звонко клюнул в малюсенький блестящий подносик, из дула вылетело фиолетовое облачко почти прозрачного дыма, но выстрела не последовало. Последовал длинный телефонный гудок, сильно искаженный расстоянием и плохой мембраной.
Все замерли.
Гудок повторился. Еще... еще... Из трубки доносились шорохи и чей-то голос пробивался с неразборчивыми словами. Потом И. В. сняла трубку и сказала из пистолета:
- Ал-ле! Я вас слушаю.
Мой голос попросил Веру если можно пожалуйста.
- А ее нету.
- Как так нету?
- А так и нету. Умерла наша Вера. Лежит она.
- Где... лежит? - спросили мы вместе с моим голосом.
Вера ахнула. В тот же миг Георгес дернулся у меня в руках и обжег грудь. Я опустил глаза - посреди обложки зияла сквозная дыра величиной с пятак. Ее края дымились. Влад Яныч, гнусный, мелкий, плешивый старикашка, стоял с пистолетом в руке и пытался глядеть с достоинством. Он понял наконец, что вляпался в какую-то чужую историю.
- Что ты наделал, скотина, - сказал я.
- Я убил твоего Георгеса, - твердо ответил Влад Яныч.
- Ты убил моего Георгеса, сука.
Он убил моего Георгеса, и казалось, только я один во всем мире ощущал истинную тяжесть потери, осознавал истинный ужас происшедшего. На всех мордах вокруг изобразилось умеренно похоронное участие - мол, мда, жалко-то как, книжку такую красивую испортили.
- Ты сам-то цел? - осведомился Манолис.
Я был вполне цел, я не чувствовал боли, я вообще ничего не чувствовал. Кажется, я пару раз всхлипнул, потому что Вера сказала, с жадным любопытством на меня глядя.
- Ну, подумаешь. Ну, Георгес, ну жил же ты без него раньше, проживешь и потом.
- Проживу. Потом.
- Все будет хорошо, Володенька. Вот посмотришь.
Все будет хорошо. Это ее холодное " все будет хорошо"!
- А что за книжка-то? - спросила И.В. - Шум-то из-за чего?
Валентин склонился к ее уху и принялся объяснять, что за книжка. "Он-то откуда знает?", - подумал я. И тут же еще один вопрос себе задал: "Почему про Георгеса не знает И.В.?".
И все. И что-то онемело внутри, и гости стали глядеть с тоской. И звонко лопнул витраж на кухне и потянуло с улицы вонью, и кто-то истошно завопил под окном - и Георгес, уже убитый Георгес, начал в своих произведениях умирать.
Замелькали, замелькали на Манолисе одежды разнообразные, и остался он в грязном свитере и в меру западных джинсах. Исчезла роскошная тамарина прическа, которую мы уже успели прозвать "эмпайр-стейтс-билдинг", в Вере тоже изменилось что- то, я так и не понял что. А Влад Яныч давно уже растерянно переминался с ноги на ногу в своем задрипанном пиджачке. И, главное, со всех лиц, кроме вериного, начисто стерлась высокая красота. Морды, глядели на меня морды, красные и большие - особенно Валентин.
Во, Валентин, точно! Только что спортивный киногерой, он превратился в неразговорчивого жлоба, причем я даже не понял толком, в чем конкретно состояла метаморфоза. Ни одна морщинка не появилась и не стерлась, и с места, похоже, не сдвинулась, и вообще все на месте осталось - однако теперь что-то тупое, с отляченной нижней губой, изображая дегенеративное превосходство, смотрело на меня в том смысле, что вот, мол, ты какой, веркин хахель. Ну ладно, мы еще, мол, посчитаемся, ужо погоди.
От этой морды нельзя было ждать открытого нападения, даже нападение сзади было для нее делом сопряженным и проблематичным. От него можно было ждать типа зонтика, тишком в прихожей ножницами порезанного, или в суп подложенного дерьма.
Неловкую паузу разрядила Тамарочка, тоже после смерти Георгеса не похорошевшая.
- Георгес, там, не Георгес, - подленько поджав губки, сказала она, - а мы сюда деньрожденье володино пришли отмечать. И кое-что на деньрожденье наметили. Чего ждем-то?
Ни у меня, ни у кого из гостей предложение энтузиазма не вызвало во-первых, посторонние, а во-вторых, уж слишком у нас у всех нехороши были рожи.
- В общем, вы как хотите, - звонко объявила Тамарочка, - а я лично времени терять не намерена. Манолис! Музыку!
И отодвинув с пути Веру, медленно пошла на меня, улыбаясь сонной улыбкой.
Я ничего в жизни не понимаю. Я ничего не понимаю в группешниках. И в Георгесах умирающих тоже не понимаю я ничего.
Я думаю - может быть, это я так себя на группешник настроил. Я думаю ведь кайф, ведь ничего, кроме кайфа, ну что ж плохого в том, что и себе, и другим я наслаждение доставляю. Я понимаю, понимаю, понимаю - глупо звучит, наивно, так ведь и не скрывал же я. Я, наверное, как родился, так и стал старомоден, и этот тайный грех всегда со мной, и я скрываю его как могу, я выставляю себя бывалым мужчиной, делаю вид, что ничего в смысле секса меня ни удивить, не покоробить не может - ну разве что пьяная до слюней партнерша - это всегда ужасно. Ну так ведь у нас и с самого начала не как у людей шло. Группешник никогда не готовится, он случается, приготовления к нему всегда минимальны - так мне говорили всякие знающие.
Что-то нереальное было во всем этом, будто бы каждый из нас играл роль в заранее отрежиссированном спектакле, ничего общего с реальностью не имеющем. Да и вообще - что в наши дни хотя бы самую малость имеет общую с реальностью? Что у нас не абсурд?
И вот интересно: чем ближе я подхожу в своих воспоминаниях к сцене группешника, тем меньше мне понятно, зачем о нем вспоминать, тем ясней становится, что ничего я своим детализированием не добился, только запутался еще больше, и ничего я не понял из того, что хотел понять... да и не уверен я теперь, что надо было это все как-то осмысливать. Ведь известно - понимать трудно и вредно.
Все, что произошло тогда, или, точнее, что-то из всего, что произошло тогда, очень задело, очень поразило меня. это было поражение резчайшей тоской напополам с чем-то вроде высокой радости. Но не от самого группешника, нет! он сыграл свою роль, без него ничего бы не было, но радость не от группешника, такое было бы оскорбительно.
Так естественно шла ко мне сияющая Тамарочка, так медленно, такой подчеркнуто развратной походкой, а Манолис уже врубил депешмодовский шлягер и скромно в сторону отвернулся, чего нельзя было сказать о других.
У Влад Яныча от этой картины отвисли чуть ли не обе челюсти. Валентин закаменел, словно увидел призрак коммунизма. Лицо И.В. приняло донельзя стервозные очертания - она изо всех своих мамашечьих сил осуждала происходящее, однако таращилась на это происходящее весьма энергично. Верочка деловито, холодно и без одобрения изучала формы и ужимки своей подружки.
И поглядеть было на что. Тамарочка шла ко мне, будто танец исполняла, танец женского тела. Она, несомненно, ждала от предстоящих минут какого-то совершенно потрясающего кайфа - чего я, разумеется, ни в коей мере не ждал, мне очень было в тот момент неуютно. Глазенье вот это вот на меня. Манолис, например, отвернувшийся от супруги своей Тамарочки, глядел на меня особенно. Вера вроде бы и мимо смотрела, но краешком глаза все-таки захватывала - как там ее любименький реагирует.
Но я подумал - а, черт с вами со всеми, какого дьявола, сами же к тому клонили, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Как раз в тот момент, когда Тамарочка избавлялась от последних клочков одежды.