Вернувшись, она сказала:
– Все в порядке!
И взялась за свое. Я держался за стакан на диване, слушал, как предок забивает шары. Потомок, она прилагала усилия, хотела сделать мне хорошо. Но я ничего не чувствовал. Даже отвращения. Как под наркозом. Полная анестезия. Жутко хотелось, впрочем, курить. Взял ее за плечо. Резко разогнулась.- Не хочешь?
– Не так…
– Что, плохо делаю?
Свет настольной зажигалки выхватил выражение искренней тревоги. Затянувшись, я выпустил дым.- Делаешь хорошо.
– Так в чем же дело?
– Во мне, наверно. В нем, быть может, тоже,- кивнул я на потолок, откуда доносились удары одинокой, но ожесточенной игры.
– Да забудь ты про него! Давай, сосредоточься.
– На чем?
– А как ты хочешь?
Я пожал плечами.
– А что воображение подсказывает?
Картины одна другой ужасней. Где щекой на цементе глядел я на решетку водостока, куда струя брансбойта смывала мою кровь. Где, истлевая, толкал я вагонетку, груженую урановой рудой. Невольно я усмехнулся, чем ее приободрил:
– Если я сверху, тебя не обидит?
Я лежал под нею, как убитый. Приспущенный галстук отброшен налево, полы пиджака разбросаны, рубашка расстегнута снизу и задрана. Не говоря об отутюженных брюках, которые вместе с белыми трусами громоздились и мялись где-то за ней. Привстав надо мной, она отгибала мой член себе под замшевую юбочку. Мистер Юниверсум не входил, что было мучительно. А над нами при этом – неторопливо, обдумывая комбинации, о которых оставалось только гадать – предок ее орудовал могучим кием.- Нет, так я порвусь. Идем-ка на кровать!
Я шел, как стреноженный конь. На всякий случай прихватив ботинки. Под черным портретом обнажилась простыня. Под удары невидимки, который вгонял шары, снял брюки и влез на кровать. Даже у них еще не топили. Положил руку на маленькое ее колено. В этой задранной позе возник и не исчезал образ лягушки, над которой когда-то в школе отказался я издеваться – несмотря на всеобщее осмеяние. Несоразмерность казалась вопиющей. Я боялся, что убью ее. Но партнерша победила – вонзив мне в спину ногти. Боли я не почувствовал, только ужас – казалось, все там у нее смещается. Она выгибалась, билась, полосуя мне спину. Выдернув, я залил ее ртутью. Она отшвырнула комбинацию, которую я подал. Стала втирать в себя ручонками, как волшебную мазь. И назавтра царевна-лягушка проснется здоровенной кобылой.
– О чем ты думал – в то время как?
– Ни о чем.
– Я представляла себя вьетконговкой в сайгонском борделе. А ты американец, асс. Которого завтра собьют над Ханоем.
Фантазия мне не понравилась. Тем более что и обратно билеты были у нас на самолет. Я слез с кровати. Застегнул ширинку. Натянул сыроватые носки.
– Не хочешь записать мой номер?
– Неохота мне сюда звонить. Прости.
– Через неделю на танцах?
– Угу.
Обувшись, завязывая галстук под перекаты и щелканья шаров, я поднял глаза на портрет с траурным крепом.- Кто это у тебя?
– Не узнаешь?
– Да, но… почему?
Шар с грохотом лег в лузу.
– А назло!
Отгулявши 50-ю Годовщину, город спал. Я выбежал к кинотеатру с коварным названием «Мир», перемахнул облезлые барьеры перед проезжей частью и рванул прямо через площадь. Тысячей глаз в спину мне пучилось огромное здание – без переднего входа и без вывески. Зачем себя рекламировать? И так все знали, что там. Весь город знал, весь этот омут, в котором когда-то параллельно со мной, сюда заброшенным в экзистенциальном смысле, согласно прописке проживал избравший здесь свободу экс-марин США.
Ли, зачем?
Исчерпав и второе дыхание, тащился я к окраине. Дамбой над срывом в черноту, откуда веяло подвальной сыростью. На той стороне в свет фонаря вступила тень. Через дорогу, через рельсы трамвайные я рванулся к нему. Как шел он, непонятно. Глаза не смотрели. Язык не вязал. Я подлез ему под руку, ухвавши ее, горячую, у себя на плече.- Как ты?
Сводный брат замычал.
– Джин хоть был?
– Н-нихая-сс…
За первым кварталом Заводского района, где когда-то осознали мы мир, предоставленный нам предками, повернули в проезд. Две торцовых стены. Направо наш дом – то есть, бывший. Налево подъезд районного нарсуда, не парадный, а откуда под плач матерей и девчонок выводят – руки за спиною в наручниках – бритоголовых ребят прямо к распахнутой мусорке. Дверь железом обита. Листовым. Я свалил его на ступеньку. Пристроил у грани ниши. Обхлопал, из-за пазухи вытащил фляжку. Допил он не все. Я развинтил, зорко щурясь по сторонам, приложился. «Parliament», вынутый у него из кармана, из внутреннего, показался невероятным, как подарок со звезд. Ослепительно белой была сигарета. Раскурив, сунул первую ему – губы у него запеклись. Притерся к железной двери нарсуда, затянулся. Рвать отсюда. Немедленно. Первым же рейсом. Похмелиться и рвать. На хера мы вернулись? Ведь мы уже вырвались. Брат? Мы вырвались. Вырвались, брат.
– Рвать! – сказал я.- Рвать когти.
Пепел съедал сигарету у брата в губах. Он не затягивался. Он отсутствовал. Его не было в эту минуту. И меня в общем тоже. Чистый ужас был вместо меня. И затягиваясь сладким дымом Вирджинии, USA, я ему позавидовал. Очень.
1 Здесь: На ледышки! (англ.).
2 Не могу купить себе любовь, нет, не могу (англ.).
3 Помоги! Мне нужен кто-то, помоги! Но не просто кто-нибудь, помоги! (англ.).
4 Вчера любовь была такая легкая игра (англ.).