Я слегка откинулась назад и возложила стрелу на тетиву:
— Стоять!
На приказ, раздавшийся ниоткуда, всадник в шлеме поднял голову. Лица его под забралом я не видела, зато заметила, как рука привычным движением легла на рукоять меча. Но меча он не вынул, поняв, вероятно, что этим себе не поможет.
— Сам выходи из засады!
Голос его был низким и хриплым, но твердым; голос человека, привыкшего идти навстречу опасности.
— Нет, — отвечала я. — Твоя смерть в моих руках, наглец! Прочь с коня и бросай оружие!
Он рассмеялся.
— Если хочешь, убей меня, ты, таящийся в скалах, но меча своего я не брошу. Тебе нужен мой меч — попробуй взять его!
Он вызывающе вырвал меч из ножен и изготовился к бою. Его спутник пошевелился и застонал. Человек в шлеме мгновенно развернул коня и загородил своего товарища от того места, откуда по его расчетам я могла выстрелить.
— Зачем вы сюда явились?
Я вспомнила, как он озирался, и предположила — не ведет ли он кого за собой. С этими двумя мы управимся, но если за ними придут другие…
— Нам больше некуда идти, — невыразимая усталость послышалась в его голосе. — Мы пытаемся уйти от погони. Ты и сам мог бы догадаться, если только не спал. Трое суток назад армия Хефордейла стояла у переправы на Вегре. От нее остались считанные бойцы. Мы прикрывали отступавших сколько могли, но… — он сделал неопределенный жест. — Судя по выговору, ты — из народа Долин, а не из Псов Ализона. Я — Джервон, в прошлом — офицер меченосцев, со мной — Пэл, младший брат моего лорда.
Мрачная враждебность его исчезла, побежденная тяжким бременем усталости, и я совсем ясно, словно по гадательным рунам, читала, что от этих людей моему народу беды не будет, поэтому покинула укрытие.
В кольчуге он счел меня за мужчину, а я не стала его разубеждать и отвела их в поселок, перепоручив попечению Эфрины.
Оманд и все остальные поначалу осуждали меня, твердя, что чужие принесут нам несчастье, но когда я спросила, что должна была сделать — убить их? — они устыдились. Хотя они огрубели и ожесточились от тягот лихолетья, но не забыли еще прежних добрых времен, когда дома не запирались и каждого путника ждали хлеб и вино.
Рана Пэла была тяжела, и все мастерство Эфрины не могло отпугнуть гонца смерти, как отчаянно ни билась она за его жизнь. Джервон же, хоть и старался выглядеть сильным и готовым к бою, свалился в лихорадке из-за воспаления в ране и несколько дней пролежал в сильном жару, блуждая сознанием.
Пэл умер еще до того, как Джервон вошел в разум, и был погребен на маленьком кладбище, где уже лежало четверо наших умерших.
Я сидела у постели Джервона, с жалостью гадая, не унесет ли и его жестокая горячка, когда он открыл глаза и взглянул на меня. Потом он нахмурился и сказал:
— Я тебя помню.
Приветствие, конечно, странное, но что требовать от человека, не оправившегося от тяжелой болезни, чьи бредовые видения помрачают разум? Я обхватила его за плечи, приподняла и поднесла питье.
— Ты должен меня помнить, — ответила я, когда он напился. — Это я привела вас сюда.
Он ничего не ответил, продолжая угрюмо разглядывать меня, а потом спросил:
— А где лорд Пэл?
— Ушел вперед, — ответила я сообразно обычаю Долин.
Рот его сжался, глаза закрылись. Мне было неизвестно, что для него значил Пэл, но они были, по меньшей мере, товарищами по оружию, и я видела, что Джервон сделал все для спасения его жизни, поэтому не знала, что ему сказать. Есть люди, которые ни с кем не хотят делить своего горя, предпочитая бороться с ним молча и в одиночестве. Мне показалось, что к таким людям принадлежит и Джервон.
Я выхаживала его, пока он был прикован к постели. Хотя от лихорадки и от предшествующих ей испытаний Джервон сильно исхудал, но это не испортило его приятной наружности — красивое лицо, крепкое сложение, прирожденный боец, подобно моему отцу. Судя по цвету волос, которые были гораздо светлее, чем обожженная солнцем кожа, он был уроженцем Долин. Он нравился мне, но на таких мыслях задерживаться не стоило. При дальнейшем знакомстве это могло перерасти в нечто большее, а он, как только поправится, уйдет, как ушли отец и Эйнин.
Глава третья. СЕРЕБРО ПОТЕМНЕЛО
Хотя Джервон и выздоравливал, но все же не так быстро, как бы ему хотелось, обессилев от лихорадки и не обретя еще возможности свободно действовать раненой рукой, пальцы на которой окостенели и не сгибались должным образом. Однако он упорно упражнялся, перебрасывая камень из одной руки в другую и пытаясь с силой обхватить его всеми пальцами.
Джервон трудился вместе с нами, обрабатывая наши скудные земельные наделы и неся стражу на высоте. Это всех устраивало, и ему была предоставлена полная свобода.
Вечерами мы собирались, чтобы послушать его рассказы о войне. В них мелькали названия долин, городов, переправ и трактов, которые нам никогда слышать не приходилось — ведь люди Варка со времен переселения всегда жили оседло. Из его слов выходило, что война складывается не в пользу народа Долин. На южном побережье все крепости пали, и разрозненные отряды из разбитых армий отступили на север и запад. При последнем отступлении погиб и клан Джервона.
— Однако лорды вошли в союз с теми, чья сила больше заключенной в мечах и стрелах, — говорил он. — Весной года Грифона заключен договор с Всадниками-Оборотнями, по которому они будут сражаться вместе с нами.
Кто-то тихонько свистнул. Воистину неслыханное известие — люди Долин обратились к Древним! Потому что Всадники-Оборотни принадлежали к Древним. Во время прихода переселенцев большинство Долин пустовало, но кое-кто из владевших этой страной от века остался. Некоторые из них были невидимы, подобно тем, с кем общалась моя мать, но были и сходные с людьми.
Такими были Всадники-Оборотни: отчасти — люди, отчасти — нечто совсем иное. Во множестве слухов, распространявшихся о них, отделить зерно правды от лжи казалось невозможным, потому что слухи никогда не исходили от прямых свидетелей. Но от их помощи никто не стал бы отказываться. Ненависть к захватчикам — Псам Ализона — была так сильна, что мы были рады любым чудовищам, лишь бы те приняли нашу сторону.
Долгое лето близилось к концу, а Джервон все еще восстанавливал силы и упражнялся, тренируя руку. Он бродил с арбалетом по холмам в поисках дичи, не считая себя, впрочем, настоящим охотником. Человек он был сдержанный, учтивый в обращении, но, подобно моему отцу, умел построить невидимую стену между собой и всем миром. У Эфрины он задержался ровно столько времени, чтобы стать в состоянии самому заботиться о себе, а потом поставил себе хижину поодаль от остальных. В нашу общину он так и не вошел. Виделись мы с ним теперь редко, потому что моя меткость в стрельбе со временем возросла, и я ходила бить дичь, мясо которой вялили и солили на зиму (нам удалось найти кристаллы соли — большая удача), поэтому постоянно покидала поселок.
Однажды я спустилась к ручью, чтобы напиться, и увидела лежащего у воды Джервона. Заслышав мои шаги, он вскочил, хватаясь за меч, а потом, вместо того, чтобы поздороваться, сказал:
— Я вспомнил, где тебя видел раньше, но этого не может быть! — Он покачал головой с явной растерянностью. — Разве ты могла сопровождать Франклина и одновременно находиться здесь? И все же я готов поклясться…
Я резко обернулась к нему. Если он встречался с Эйнином, то его действительно должно поразить наше сходство.
— Там был мой брат. Мы близнецы. Скажи мне, где и когда ты его видел?
Выражение растерянности исчезло с его лица.
— Это было на последнем воинском сборе в Айнкайре. Люди Франклина придумали вести бой по-новому. Они укрывались в засады, пропускали врагов вперед, а потом обрушивались на них с тыла. Это очень опасно, — Джервон смолк и посмотрел на меня, точно пожалев о своей откровенности.
Я ответила на невысказанную мысль.
— Эйнин — сын своего отца, опасность для него наслаждение, и я никогда не предполагала, что он будет ее избегать.
— Они одержали великую, славную победу, и твой брат оказался не в последних рядах. Несмотря на молодость, он был среди вождей. Он не обладал правом голоса на военном совете, однако занимал место за плечом Франклина. Я слышал, что Франклин обручил его со своей дочерью и наследницей леди Крунисендой.
То, что Эйнин стал замечательным воином, не удивило меня, ибо я всегда считала его таким, но весть о его помолвке меня потрясла. Я ведь все еще думала о нем, как о мальчике, не знавшем войны и ушедшем из Варка, стремясь увидеть блеск скрестившихся в схватке мечей. Потом я вспомнила, что с тех пор прошли годы, и мысли мои повернулись в другое русло. Если Эйнин теперь стал мужчиной, следовательно, я — женщина. Но меня не учили быть женщиной. Отец учил меня быть сыном, Эфрина — Мудрой, а собой я не была никогда. Теперь я — охотник, в случае необходимости — воин, но только не женщина.
— Да, вы с братом очень похожи, — голос Джервона нарушил мои размышления. — Твоя жизнь слишком тяжела для девушки.
Но я не позволила бы ему себя жалеть, моя гордость не допускала этого.
— Похоже, так оно и останется. — Сейчас он рассматривал свою руку, разминая пальцы. Я тоже посмотрела на нее и сказала:
— Она стала лучше действовать, — что соответствовало истине.
— Выправляется, хотя и медленно, — заметил он. — Когда я смогу держать оружие, уйду.
— Куда?
Он улыбнулся. При всей его замкнутости, изменившееся выражение лица мгновенно превратило его в другого человека. У меня мелькнула неожиданная мысль: каким стал бы Джервон, если бы мог содрать с себя тот наносной слой, что был следствием войны, если бы у него в жизни был свободный выбор?
— Трудно сказать, куда, леди Эйдис, — ведь я не знаю точного расположения вашей Долины относительно своего прежнего местопребывания. Поеду на охоту и приложу усилия, чтобы самому не стать дичью.
— Здесь, в горах, снег выпадает рано, и все перевалы закроются. Он взглянул на вершины гор.
— Охотно верю. Вам уже приходилось здесь зимовать?
— Да. К весне нам пришлось туго затянуть пояса, но в этом году положение с припасами улучшилось. Мы засеяли два новых участка земли, и в засолке — мясо шести диких коров. Прошлой зимой этого не было.
— Чем же вы занимаетесь, когда снег преграждает все выходы из долины?
— Сидим по домам. Поначалу мучались из-за того, что не было топлива, — меня передернуло при воспоминании, как трое наших умерли от холода, — но потом Яхимо нашел горючий черный камень. Он обнаружил его совершенно случайно — развел рядом костер, а камень разгорелся и долго выделял тепло. Мы натаскали его корзинами — да ты, верно, и сам видел груды этого камня у наших хижин… Мы прядем, ткем, вырезаем из дерева и кости разные безделушки, скрашивающие нашу тяжелую однообразную жизнь. И у нас есть свой сказитель — Оттар. Он не только помнит старинные сказания, но и складывает новые, о наших скитаниях. Еще он сделал арфу и играет для нас. Нет, зимой нам не скучно.
— И ты всегда знала лишь такую жизнь, леди Эйдис? В твоем голосе мне послышалось нечто, чего я не понял.
— В Варке мы жили более насыщенной жизнью — там было море и Джорби поблизости… и у нас с Эфриной было больше времени для наших занятий.
— Каких занятий? Ты ведь не рыбачка и не крестьянка.
— Нет, я — Мудрая Женщина, охотница и воин. И мне пора вернуться к своей охоте, — я поднялась. Что-то в его тоне меня смутило. Неужели он смеет меня жалеть? Меня, Эйдис, владеющую большими знаниями, чем любая знатная леди в Долинах! Пусть я не обладаю познаниями своей матери, но есть места, куда могу пойти только я, и дела, которые только я могу совершить — такие, при одной только мысли о которых каждую из тех леди кинуло бы в дрожь — эти нежные цветочки, жалкие ничтожества! Я ушла, помахав Джервону рукой. Но в тот день удача от меня отвернулась — мне удалось подстрелить только пару небольших птиц.
Каждый день я не забывала доставать из тайника кубок, что связывал меня с братом, и осмотреть его. Все это я делала тайно от всех, кроме Эфрины. На четвертый день от того, когда я столкнулась с Джервоном, я развернула кубок и застыла. Сияние серебра потускнело, поверхность кубка словно подернулась мутной пеленой.
Эфрина вскрикнула, я же смолчала, но ощутила резкий удар — не боли, но страха, того, что по природе своей сродни боли. Я стала тереть поверхность кубка. Бесполезно. Это была не грязь. Затуманилась основа серебра, а это означало не гибель, где моя помощь была бесполезна. Это было первое предупреждение, что Эйнин находится в опасности.
— Я хочу видеть, — обратилась я к Эфрине.
Она направилась к грубому ящику, где хранились ее теперешние скудные припасы, извлекла оттуда большую глубокую раковину, несколько мелких склянок и кожаную флягу, и, наконец, медный котелок величиной не больше моей ладони. В него она принялась по щепоткам всыпать разные порошки, а потом по ложке добавлять того или иного зелья, пока не образовалась жидкость темно-красного цвета. Она встряхнула котелок, чтобы смесь лучше растворилась.
— Готово.
Я вытащила из очага горящую лучину и подпалила смесь в котелке. Оттуда повалил зеленоватый дым с резким запахом. Эфрина вылила смесь в колдовской кубок, стремясь заполнить его до ободка, а затем быстро перелила ее в раковину.
Я села. От острого запаха дыма у меня кружилась голова, я чувствовала, что упаду, если не возьму себя в руки. Нагнувшись, я стала вглядываться в рубиновую жидкость на дне раковины.
Не в первый раз мне приходилось прибегать к силе магического зеркала, но никогда прежде это не значило для меня столь много. Сосредоточившись, я ожидала быстрого и ясного видения. Багряный оттенок жидкости начал бледнеть — теперь я словно смотрела через далекое окно. Передо мной была комната, хоть и слабо освещенная, но видимая четко и во всех подробностях.
Судя по полумраку, стояла ночь. Подле алькова высился канделябр почти в человеческий рост, в нем горела свеча в руку толщиной, освещая пышную кровать. Расшитый полог не был задернут. В постели лежала молодая женщина, явно уроженка Долины. Она была очень красива — с утонченно-правильными чертами лица и пышными золотистыми волосами, падавшими ей на плечи. Женщина спала, во всяком случае, веки ее были сомкнуты. Окружающая обстановка была проникнута такой роскошью и богатством, какие я могла представить себе разве что в сказках.
Красавица была в комнате не одна. Кто-то вышел из тени, и когда лицо его осветилось пламенем светильника, я узнала своего брата, только выглядел он старше, чем я его помнила. Он посмотрел на спящую женщину, словно боясь ее разбудить, потом подошел к окну, которое было закрыто тяжелыми ставнями и заперто тремя брусьями, заложенными в скобы. Похоже на то, что он — или тот, кто запер окно — хотел увериться, что легко открыть его не удастся.
Эйнин вынул кинжал и начал пытаться сдвинуть брусья, приподнимая их в разных местах. У него было такое сосредоточенное выражение лица, будто его занятие значило для него что-то необычайно важное.
Он был одет в свободную домашнюю одежду, перехваченную поясом, и когда поднял руки, сжимавшие кинжал, соскользнувшие широкие рукава открыли мощные мышцы. Простыни на постели были в беспорядке, на подушке, где, вероятно, покоилась его голова, виднелась вмятина. Мой брат действовал с такой непонятной решимостью, что она передавалась мне, покуда я смотрела на него.
Кто-то звал его там, за ставнями, за преградой, и я тоже ощутила этот беззвучный отдаленный зов. Чувство походило на то, что испытываешь, когда раскаленный конец горящего прута касается обнаженной плоти. Мое сознание пронзила боль, точно после настоящего ожога. Я содрогнулась, ломая силу видения, и оно растаяло.
У меня вырвался глубокий вздох, словно я спаслась от некоей опасности. И опасность эта действительно существовала. Нечто, двигающее поступками Эйнина и весьма грозное, принадлежало не нашему миру, если только наш мир не переменился полностью с того дня, когда мы, расставаясь с Эйнином, испили из кубка дракона.
— Опасность, — уверенно произнесла я. — Эйнин околдован кем-то из Темных Древних.
— Но пока это лишь предупреждение, — Эфрина кивнула в сторону кубка, — призрак опасности.
— Предупреждение предназначено мне. Если Эйнина околдовали, ему будет трудно освободиться. В нем кровь нашего отца, а не нашей матери. Дара у него нет.
— Верно. Значит, ты пойдешь к нему?
— Пойду. И надеюсь успеть.
— У тебя есть то, что я сумела тебе передать, — я слышала боль в ее голосе, — и то, что принадлежит тебе по праву рождения, но ты не владеешь знаниями, составляющими силу госпожи. У меня никогда не было детей от своей крови и плоти, потому что я не свернула на ту дорогу, по которой когда-то решилась пойти твоя мать. Но ты — дочь моего сердца. Я не вправе удерживать тебя, но с тобой погаснет мое солнце.
Опустив голову, она закрыла лицо руками, и я впервые с изумлением увидела, что они высохшие и морщинистые гораздо сильнее, чем лицо, а это свидетельствовало о наступлении старости.
Раньше у Эфрины была гладкая и плотная кожа, и держалась она всегда прямо, но сейчас она сжалась на своей скамье, как побитая, словно тяжесть всех минувших лет разом рухнула на нее и придавила своим грузом.
— Ты была мне матерью, — я обняла согбенные плечи, — и я ничего не пожелала бы, кроме того, чтобы остаться твоей дочерью, Мудрая, но у меня нет выбора.
— Знаю. Твоя мать была уверена, что удел твоей жизни — служить другим, как некогда служила она, но меня будет мучать страх за тебя.
— Не говори об этом! — прервала я ее. — Сама мысль о страхе уже рождает страх. Ты должна приложить все усилия, чтобы поверить, что я ухожу не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить.