Какая версия правдивее, судить трудно.
Духовная коллегия оказалась очень уж необычной, ее быстро переименовывают в Святейший Синод, но ведь не в названиях дело. Церковь при Петре превратилась в государственное учреждение, и надзирал за работой Синода светский человек — обер-прокурор. С амвона зачитывались указы и проклинались преступники, а специальные указы требовали регулярно посещать церковь и исповедоваться.
А Синод в том же 1722 году постановил, что священник, узнав об антигосударственных настроениях прихожанина, ОБЯЗАН донести на него. Если священник не доносил, он подлежал лишению сана, конфискации имущества и смертной казни.
Фантасты, среди которых первым был, пожалуй, Оруэлл, любят придумывать жуткие антиутопии, в которых государство и его чиновники вживляют людям в мозг электроды или дают подозрительным химические препараты, от которых они становятся совершенно безвольными и выбалтывают все свои даже самые интимные и самые страшные тайны. Но чем отличается государство Петра от такой антиутопии? Подданный ОБЯЗАН ходить в церковь и исповедаться. Священник ОБЯЗАН донести. Получается, что подданный, затеяв некий заговор или создав антиправительственную группировку, должен выбирать между ложью на исповеди (что грех перед Богом) или фактическим доносом на самого себя…
Наверное, имеет смысл напомнить, что тайна исповеди испокон веку считалась священной: ведь прихожанин, строго говоря, сообщает ее не священнику — человеку в рясе, а Богу. Священник должен был скорее умереть, чем разгласить тайну исповеди; Петр же решил убивать священника как раз за выполнение пастырского долга.
Некоторые историки считают, что здесь коренится одна из причин, и даже главная причина, бедствий, поразивших Россию в XX веке. По их мнению, до Петра Церковь оставалась все же независимой от государства силой, а главное — источником авторитета. Исчез этот источник (потому что сама Церковь стала частью государственного аппарата), и человек оказался один на один с громадой всевластного, проникающего во все государства…
К сказанному добавлю… нет, лучше процитирую П.Н. Милюкова: «между тремя инстанциями центрального управления — консилией министров, сенатом и коллегиями — не существовало правильного иерархического отношения: власть учредительная, законодательная и исполнительная беспорядочным образом мешались в каждой из них» [37].
В Сенате подканцлер Шафиров бранил вором обер-прокурора Скорнякова-Писарева, а из провинций такие же известия: «воевода обругал… площадными словами камерира», в другой провинции «камерир дерзнул бесчестить побоями воеводу», в третьей «воевода и камерир били смертным боем земского комиссара». Ведь все это — люди разных ведомств, никак не соотнесенных друг с другом, и как они должны сотрудничать, непонятно.
Так что все негативные стороны приказной системы при Петре были живехоньки, и даже стало еще хуже. Старая приказная система во главе с Боярской думой МОГЛА существовать без царя. А «новая система» управления, созданная Петром, ни дня не могла просуществовать без личного вмешательства царя, и при его исчезновении управление страной ввергалось в полнейший хаос.
Вот и получается нечто грустное: все стократ расхваленные реформы Петра — это или чисто внешние переименования (Думы в конзилию, потом в Сенат), или даже вредные изменения, плодящие чиновничество и создающие органы управления ХУДШИЕ, чем были раньше. Как коллегия хуже приказа, а губерния хуже уезда.
Впрочем, все это во многом лирика, потому что все и старые, и новые учреждения при Петре почти что и не правили. Страна жила в режиме управления всего одним, но «зато» всевластным человеком.
Уже в 1704 году, после очередного стона царя «возможно ли одному человеку за столь многими усмотрить!» (а зачем за всеми постоянно «усматривать»?! В этом вовсе и нет никакой необходимости… — А. Б.), был создан Кабинет — личная канцелярия царя с немалым штатом чиновников во главе с Алексеем Васильевичем Макаровым. Была еще ближняя походная канцелярия во главе с все тем же Зотовым, «ближним советником и ближним канцелярии генерал-президентом», эта канцелярия везде ездила за царем. Но главной канцелярией был все же Кабинет, и Макаров приобрел колоссальное значение: ведь именно он решал, какая бумага ляжет на стол царю сегодня, а какая — только послезавтра. И, конечно же, Макаров всегда мог представить документ таким образом, чтобы решение по нему было бы положительным… или отрицательным.
Перед неродовитым, небогатым Макаровым стали заискивать знатнейшие вельможи и всесильные сановники…
А легендарные 20 тысяч указов обрушились на страну, ввергнув ее в режим чрезвычайщины.
Обалдев от изобилия указов, чиновники на местах попросту утратили всякое подобие инициативы. Соликамский воевода просил царского именного разрешения на ремонт тюрьмы: тюрьма там так обветшала, что «арестанты того и гляди разбегутся». Московский губернатор не смел без царского указа починить деревянную мостовую, разрушенную паводком.
Боярская дума, как ее ни брани, умела взять на себя ответственность при решении каких-либо дел; в «конзилии» же «министры» старались заседания прогуливать, а если и являлись, то старались не брать на себя ответственности ни за что: как оно там повернется… В 1707 году Петр даже издал особый указ: пусть бояре, которые съезжаются в конзилию, записывают решаемые дела, и каждый министр своей рукой подписывается. Так сказать, оставляет письменные улики против себя.
Население, похоже, вообще уже не понимало, куда плыть и каких берегов держаться. В 1698 году Петр разразился указами о запрете на остроконечные ножи (чтобы не вооружать разбойников) и об обязательном ношении короткой одежды, венгерского или немецкого образца. Всякого, кто появлялся на улицах в «неуставном» платье, надлежало ставить на колени и обрезать платье на уровне земли. Тех, кто изготовлял, хранил, носил, использовал, продавал остроконечные ножи, ждали кнут, ссылка, опала… обычный петровский набор.
Как население должно было резать скот, разделывать туши, выделывать кожи ножами с круглым концом, выше моего понимания. Всякий, кто этим хоть когда-нибудь занимался, знает — это никак невозможно.
В 1700 году знаменитый прибыльщик Андрей Курбатов писал о необходимости повторить указы о ношении немецкого и венгерского платья и о запрете на остроконечные ножи — эти указы не выполняются, а многие и не знают, что такие указы издавались.
Страна оказывалась фактически никем не управляемой; исполнительская дисциплина упала чудовищно, воровство чиновников сделалось бытовой нормой. Даже старых служащих, начинавших еще при Алексее Михайловиче, развращает беззаконие, организованное самим царем.
Андрея Андреевича Виниуса, сына голландца, создателя металлургического завода, Петр вообще-то высоко ценил — за знание языков, за ум, за честность.
Но и Виниус не устоял, начал принимать разного рода «дачи», и Петр к нему начал хладеть… Причем Меншиков, естественно, прилагал все усилия, чтобы Петр побольше узнал о казнокрадстве и взяточничестве Виниуса.
В 1703 году Андрей Андреевич Виниус под угрозой отставления от службы обращается к Меншикову: просил о заступничестве, принес три коробочки золота, 150 золотых червонцев, 300 рублей денег и дал письмо с обязательством выдать 5000 рублей и 7 коробочек золота.
Меншиков передает письмо царю, в котором сообщает, что Виниус оправдался совершенно. А одновременно шлет царю другое письмо, в котором объявляет, что А. А. Виниус ни в чем оправдаться оказался не способен (после чего старик с перепугу бежит за границу)…
Виниус по вкусам, взглядам был совершенно обрусевшим человеком и, когда в 1708 году оказался за рубежом, очень быстро стал слезно просить позволить ему вернуться умирать на родину. К чести Петра, он не стал преследовать 65-летнего старика и вернуться позволил.
В этой истории характерно многое — и нравы приближенных Петра, и незначительные, в общем-то, суммы, присвоенные Виниусом. Ну что поделать, в другие времена он воспитывался, не умел толком воровать….
Петр, как всегда, нашел выход из положения: стал вводить новые бюрократические системы для надзирания за прежними!
В чем его опыт действительно уникален, так это созданием специальной службы фискалов, то есть официальных доносителей. В марте 1711 года 500 чиновников, официально именуемых фискалами, возглавлялись обер-фискалом, и их единственной официальной же службой было «выведывать случаи злоупотребления и доносить Сенату, невзирая на чины и звания».
Если даже фискал сделает ложный донос, но по незнанию деталей, не страшно: Петр полагал, что «лучше недоношением ошибиться, чем молчанием». А какой же фискал сознается, что все детали дела знал и донес не по ошибке, а из душевного паскудства?!
Если даже фискал сделает ложный донос, но по незнанию деталей, не страшно: Петр полагал, что «лучше недоношением ошибиться, чем молчанием». А какой же фискал сознается, что все детали дела знал и донес не по ошибке, а из душевного паскудства?!
Впрочем, в роли фискалов очень часто работали и прибыльщики, которые могли находить доход государству как раз в том, чтобы отыскать злоупотребившего чиновника и заставить его «поделиться» с государством (и с самим прибыльщиком, которому шла часть «добычи»).
Петру вообще было свойственно «делиться» с тем, кто помогает осуществлять на практике его указы. Так поступали короли Запада во время колониальных войн, когда все солдаты, в зависимости от ранга, получали свою долю награбленного. И когда сэра Роберта Клайва, главнокомандующего войсками Ост-Индской компании, отдали под суд, он спокойно и цинично рассказал, откуда у него деньги: «Алмазов было не так много, всего несколько корзин. Вот изумрудов мы собрали две или три бочки… Лично себе я взял всего двести тысяч фунтов. Я удивляюсь свой скромности, джентльмены». Скромности Роберта Клайва и впрямь остается только удивляться, потому что двести тысяч фунтов — это одно из крупнейших состояний тогдашней Англии.
Но ограбление Бенгалии — реалии колониальной войны. А Петр перенес их на свою собственную страну, на Московию. Скажем, в 1705-м вышел очередной указ: ловить нищих, сдавать в солдаты, а дряхлых или совершенно больных — в монахи; нищим запрещалось подавать. Кто хочет заниматься благотворительностью, пусть отдает деньги в Монастырский приказ, там им найдут применение. Много ли нашлось желающих отдавать деньги в Монастырский приказ, трудно сказать. Но был и такой пункт указа: если кого-то будут ловить подающими деньги нищему, тех следует вести в Монастырский приказ и брать штраф. Половина штрафа идет в казну, вторая половина — тому подьячему, который поймает подающего милостыню. Вот подьячие и ходили по улицам города с солдатами и ловили тех, кто подавал.
Чем эта практика отличается от практики ограбления Бенгалии англичанами? Разве масштабами: ведь двухсот тысяч фунтов никакими батогами не выбьешь из жалостливых купчих, а изумруды трудно отыскать в шапках у нищих.
Из гвардейцев Петр учредил особые комиссии по расследованию работы учреждений и отдельных людей. Комиссии состояли из офицеров трех рангов: майора, капитана и поручика. Комиссия официально, особым указом получала полномочия рассматривать дела не по закону (да и все равно ведь в юриспруденции офицеры не смыслят), а «согласно здравому смыслу и справедливости».
Позволю себе недоуменный вопрос: чем отличаются эти комиссии от ревтроек, вершивших дела «согласно революционному правосознанию»?
Но даже коммунисты не сажали членов ревтроек на заседания других государственных органов. А у Петра даже на заседаниях Сената сидел гвардеец, которому вменялось в обязанность арестовывать тех, кто будет вести себя «неподобающе и неблагопристойно». А члены Сената, по словам посланника Вебера, «должны были являться к какому-то лейтенанту, который судил их и требовал у них отчета».
Ехидный вопрос: и Петр еще всерьез хотел, чтобы Сенат не на словах, на деле похож был на тот, на древнеримский Сенат?!
Даже к такому высокопоставленному человеку, как фельдмаршал Б.М. Шереметев, был приставлен какой-то Михаил Щепотьев, гвардейский сержант, и об этом Шереметев писал своему свату Головину: «Он говорил на весь народ, что прислан за мною смотреть и что станет доносить, чтоб я во всем его слушал». В другом письме — больше: «..прошу, чтоб Михаилу Щепотьева от меня взять… постоянно пьян. Боюсь, чего б надо мной не учинил; ракеты денно и нощно пущает, опасно, чтоб города не выжег».
А самому прогнать скотину Щепотьева, чтобы не путался под ногами, Шереметев не мог: ведь Щепотьев привез с собой собственноручное письмо царя, что ему, Щепотьеву, «велено быть при вас некоторое время и что он будет доносить, извольте чинить». И сюрреалистическое подчинение фельдмаршала сержанту продолжалось.
Финансовая коллегия требовала отчетности из провинций, ив 1718 году разослали по всей стране требования: прислать статистику доходов и расходов. Ни одной бумажки ни одна губерния не прислала; в 1719 году напомнили… опять молчание. Гвардейцы двинулись на дело и, как полагается храбрым воинским людям, одолели супостатов-приказных. Благо, у них была инструкция самого царя: «Сковать за ноги и цепь на шею положить и в приказе держать, покамест не изготовят все нужные ведомости». Эту инструкцию гвардейцы выполнили везде, кроме Азовской губернии: там чиновники силою вырвались из-под караула и разбежались кто куда.
Но и там, где гвардейцы одолели, ведомостей никто не составил — видимо, просто не умели. Как ни геройствовали гвардейцы, еще и в 1721 году «наверху» не знали ничего о расходах и доходах провинций.
Впрочем, самое веселое началось в 1718 году: наконец-то начались переговоры о мире со Швецией. Все бы хорошо, но куда девать огромную армию в 200 тысяч человек, руководимую 30 генералами? Как ее кормить и содержать? 26 ноября 1718 года последовал очередной указ, которым Петр, во-первых, приказывал сообщить число проживающих в каждой губернии, уезде, волости, дистрикте. Сим проводилась подушная перепись населения. Во-вторых, Петр «раскладывал войско на землю», то есть расставлял полки по стране, по разным губерниям, для прокормления. Полки надо было разместить «на вечные квартиры», по-ротно, отстроив каждому полку и роте по особой своей слободе, с ротными дворами и полковыми дворами для командиров и для штаба. Одновременно армии было велено проверить точность «ревизии», то есть переписи населения.
Сразу надо отметить два обстоятельства.
1. Особые слободы должны были построить к 1726 году, но к тому времени только-только заготовили на стройки лес, и то не везде. Дали сроку к 1730 году, но и тогда построили только штабные дворы, а огромное количество лесу, подготовленного для строительства, пропало.
2. Ревизоры должны были «всеконечно» представить свои «ревизские сказки» к началу 1724 года. Все ревизоры сообщили, что к январю 1724 года ничего кончить невозможно. Срок перенесли на март, с тем чтобы начать сбор подушной подати с 1725 года. Но ревизоры не вернулись и к 28 января 1725 года, до смерти Петра.
Но это так, для понимания общей картины.
Полк, разместившийся в уезде, брал на себя многие функции: удержание крестьян от побегов, ловля беглых, охота за разбойниками, старообрядцами и ворами, надзор за незаконными порубками леса, борьба с контрабандой и незаконным винокурением, надзор за гражданскими чиновниками.
Как и надо было ожидать, полномочия военных постепенно расширялись. Вскоре уже военные собирали подушную подать, выдавали паспорта крестьянам, уходившим на заработки в зимнее время, и обеспечивали стопроцентную явку дворян на собрания. Судьей же во всех столкновениях местных жителей и солдат официально стал полковник. А потом полковому начальству так и вовсе поручили «смотрение за губернаторами и воеводами»…
Подушная подать собиралась военными примерно так же, как это делалось в Индии англичанами, а на острове Ява — голландцами. «Полковые команды, руководившие сбором подати, были разорительнее самой подати. Она собиралась по третям года, и каждая экспедиция длилась два месяца. Шесть месяцев в году села и деревни жили в паническом ужасе от вооруженных сборщиков, содержавшихся при этом на счет обывателей, среди взысканий и экзекуций. Не ручаюсь, хуже ли вели себя в завоеванной России баскаки времен Батыя» [38].
В Казанской губернии один из полков недосчитался всего за 2 года половины тех, кто должен был их содержать: «ушли в бега» больше 13 тысяч душ.
В документах Сената 1727 года сказано вполне определенно: «Бедные российские крестьяне разоряются и бегают не только от хлебного недорода и подушной подати, но и от несогласия офицеров с земскими правителями, а солдат с мужиками».
«Офицеры обычно знать не хотят местное начальство, грубят и дерзят воеводе, а когда воевода пожалуется полковнику, то это хорошо, если полковник грубо ответит, что это не дело воеводы судить поведение господ офицеров; а то пошлет команду, отберет у воеводы шпагу, посадит его под арест, «яко сущего злодея», — так жаловался в Сенат один воевода».
На постое, вселяясь «по скольку человек на двор придется», солдаты порой выгоняли на улицу хозяев. Это, конечно, эксцесс, исключение из правила. Но «при квартирах солдаты и драгуны так несмирно стоят и обиды страшные чинят, что и исчислить их неможно. А где офицеры их стоят, то еще горше чинят… и того ради многие и домам своим не рады, а в обидах их никакого суда сыскать негде: военный суд далек от простых людей, не токмо простолюдин не доступит к нему, но и военный человек на неравного себе нескоро суд отыщет» [39].