Отчего же произошло, что только изнанка жизни остается любящимъ супругамъ, а вся поэзія, все, что приподымало ихъ надъ этой изнанкой и скрашивало ее, поблекло и улетучилось? Отъ пустяковъ житейскихъ, отъ непониманія личности другъ друга и неуваженія къ ней, отъ вздора, противъ которой защитой можетъ служить только неустанное стремленіе "впередъ и выше", отъ безцѣльнаго топтанія на мѣстѣ и нечеловѣчнаго взаимнаго отношенія, когда столько надо нѣжности, не бросающейся въ глаза, но проникающей все и всюду, снисхожденія къ слабости и высшей оцѣнки взаимныхъ достоинствъ. Словомъ, уваженіе къ чужой личности должно стоять на первомъ планѣ. А вмѣсто того въ жизни героя начинается обоюдное стѣсненіе, тысячи мелочей, возводимыхъ въ нѣчто столь важное, что вся старая жизнь, привычки и потребности каждаго подчинены именно этой мелочной, несущественной сторонѣ, въ угоду которой приносится самое главное – свобода личности. Обѣ стороны оказались далеко не на высотѣ положенія, и если не опустились "на дно" супружеской жизни, какъ огромное большинство, то лишь благодаря скорому бѣгству мужа, что дало имъ свободу и возможность вновь попытать счастья.
Другіе несчастливцы кончаютъ иначе, какъ подпрапорщикъ Гололобовъ или сумасшедшій и докторъ въ очеркѣ "Смѣхъ". Эти трое безличностей помѣшались отъ страха смерти. Представимъ себѣ такого Гололобова, какимъ онъ очерченъ въ разсказѣ: почти мальчика, плохо развитаго, но склоннаго къ рефлексіи и богомольнаго. Жизнь монотонная, день въ день, безъ выдающихся интересовъ и особаго содержанія. Скучно, тускло, сѣро. И понятнымъ становится начинающій мучить его вопросъ о безцѣльности жизни и неизбѣжности смерти. "Каждый человѣкъ долженъ думать о смерти, потому что положеніе каждаго человѣка есть положеніе приговореннаго къ смертной казни". Такъ гласитъ первое заключеніе, выведенное бѣднымъ подпрапорщикомъ изъ своего и общаго опыта. "Я не хочу умирать, но умру. Во мнѣ есть желаніе жить, и весь я приспособленъ къ жизни, а все-таки я умру. Это и насиліе, и противоестественно". Противъ этого закона природы ничего не подѣлаешь, а потому не лучше ли, не дожидаясь, когда природа выполнитъ свой приговоръ, самому покончить съ собой. Но вѣдь это будетъ насиліе надъ самимъ собой", – возражаетъ Гололобову слушающій его странныя изліянія докторъ. "Нѣтъ, – отвѣчаетъ подпрапорщикъ. Это будетъ насиліемъ моего духа надъ природой… Духъ мой есть именно я, а тѣло только случайное помѣщеніе, не больше… Если бы тѣло мое было именно я, то я бы остался жить. Смерть не была бы тогда приговоромъ къ казни: вѣдь и послѣ смерти моей тѣло останется. Тѣло есть вѣчно. Это фактъ: я умру, тѣло распадется на атомы, атомы сложатся въ какую-нибудь иную форму, но сами не измѣнятся, и ни одинъ не исчезнетъ. Можно даже допустить, что комбинація когда-нибудь повторится, и будетъ та-же форма. Это пустяки… Духъ умретъ… Я исчезну. Будетъ ли потомъ мои духъ святымъ въ раю, или грѣшникомъ въ аду, или переселится въ другое существо, – я, именно я, мои пороки, привычки, смѣшныя и прекрасныя особенности, мои сомнѣнія, мой умъ, моя глупость, мой опытъ и мое незнаніе, все то, что было именно подпрапорщикомъ пѣхотнаго полка, человѣкомъ Гололобовымъ, все исчезнетъ. Будетъ, что угодно, но не Гололобовъ".
Эта безотрадная философія заражаетъ другого такого же несчастливца, доктора, онъ поддается ей и чуть съ ума не сходитъ въ одинокую, глухую, темную ночь. "И какой идіотъ думаетъ о томъ, какъ лучше и честнѣе и умнѣе жить, когда надо думать о томъ какъ ужасно умереть?" – со злобою восклицаетъ онъ. Но въ томъ то и дѣло, что и Гололобовъ, и докторъ не жили и не живутъ, – иначе, самая мысль о неизбѣжности смерти вовсе не была бы такъ мучительно-неотвязна для обоихъ. Побороть въ себѣ страхъ смерти можно только полнотою жизни, когда всѣ силы души и тѣла принимаютъ дѣятельное участіе въ борьбѣ жизни, не давая ни минуты безцѣльнаго прозябанія, сѣреникаго, стихійнаго, неосмысленнаго существованія, какое влачатъ тысячи тысячъ Гололобовыхъ и злополучныхъ сумасшедшихъ (разсказъ "Смѣхъ"). Для тѣхъ, кто умѣетъ отстоять себя и проявить всѣ силы своего "я", и жизнь прекрасна, и смерть не страшна. Имъ ближе и понятнѣе, чѣмъ эта мертвящая философія, всепримиряющая мысль безсмертнаго поэта:
Самъ авторъ не на сторонѣ смерти. Онъ нигдѣ этого не высказываетъ, но онъ слишкомъ любитъ жизнь, какъ мы видѣли, любитъ природу, которую описываетъ вездѣ съ подкупающей красотой и художественностью. Онъ возмущается всякимъ насиліемъ, надъ чѣмъ-бы и въ чемъ-бы оно ни проявлялось. Въ разсказѣ "Кровь" (въ первоначальной редакціи онъ былъ озаглавленъ "Диссонансъ", что излишне подчеркивало основную мысль) съ особенной яркостью проступаетъ его любовь къ природѣ и отвращеніе отъ всякаго насилія, какъ вносящаго уродства, дисгармонію въ жизнь, въ которой все полно для него гармоніи и красоты, хотя на самомъ дѣлѣ это не совсѣмъ то такъ, и тамъ, гдѣ онъ видитъ только жизнь, скрывается подчасъ насиліе и смерть на каждомъ шагу. Въ этомъ очеркѣ ярко проведена мысль о томъ противорѣчіи, которое вноситъ съ собой всюду человѣкъ. Предъ нами веселая компанія, пріѣхавшая на охоту въ деревню, все интеллигентная молодежь, одухотворенная лучшими стремленіями, враждебная всякому насилію, кровопролитію и злобѣ. А между тѣмъ съ перваго появленія ея уже проливается кровь животныхъ, цыплятъ и барашковъ, которыхъ они кушаютъ, ни мало не смущая себя вопросами о погибшихъ жизняхъ. Далѣе идетъ кровопролитная потѣха – охота, опустошающая и распугивающая мирное болото, гдѣ жизнь кишмя кишитъ. Въ любовномъ мастерскомъ описаніи этого уголка лучше всего сказывается жизнерадостное настроеніе автора.
"Болото было большое, кочковатое, съ мелкимъ и чистымъ озеркомъ посрединѣ. Съ одной стороны болота разстилались безконечные, сплошь густо зеленые луга, а по другую – заняла еще почти безлистая роща, и чуть-чуть виднѣлись отсюда тоненькія, какъ ниточки, стволы бѣлыхъ березокъ. Все болото покрывали пухлыя круглыя кочки, между которыми всюду весело блестѣла вода и желтѣли камыши. Небо надъ болотомъ какъ-будто было еще чище и голубѣе, а воздухъ прозрачнѣе. Все было видно отчетливо и ярко, и послѣдняя тростинка желтѣла на солнцѣ, какъ золотая палочка.
"И, казалось, все болото было живое: за каждой кочкой была жизнь и шевелилось живое существо. Утки крякали спокойно и разсудительно, и ихъ мирное кряканье отчетливо было слышно на берегу. То тутъ, то тамъ какой-нибудь красавецъ селезень неожиданно срывался на воздухъ, съ крикомъ проносился надъ водой и, описавъ широкій полукругъ, садился, шумно бороздя голубую воду, которая долго не могла успокоиться и вся рябилась, точно улыбаясь отражавшемуся въ ней небу. Длинноногіе кулички, съ востренькими носиками, вытянувъ тоненькія комариныя ножки, одинъ за другимъ перепархивали съ кочки на кочку и съ радостнымъ пискомъ уносились все дальше и дальше къ синѣющей рощѣ. Далеко подымались двѣ-три гусыни и, тяжело махая крыльями, перегоняя другъ друга, подымались невысоко надъ болотомъ и вдругъ грузно шлепались на чистое мѣстечко, блестѣвшее между камышами. Тамъ, гдѣ болото было чище и начиналось озерцо, видны были десятки нырковъ, какъ черныя точки, быстро кружившихся по водѣ. Ближе, по мелкому мѣсту чинно стояли на одной ногѣ, цапли и, втянувъ головы въ плечи, важно поводили длинными носами, точно любуясь природой. Бѣлыя чайки, какъ всегда, кружились повсюду, припадая бѣлой грудью къ водѣ, и опять взмывали кверху, махая длинными гибкими крыльями и зорко выглядывая по сторонамъ. Далеко вереницей пролетѣли гуси и опустились гдѣ-то за рощей, утонувшей въ волнахъ голубого воздуха и свѣта.
"И все гомонило, кричало, пищало. И всѣ эти могучіе звуки прекрасной вольной жизни сливались въ одинъ торжествующій гулъ, покрывавшій все озеро".
Только человѣкъ вноситъ противорѣчащій этому диссонансъ, распространяя вокругъ себя смерть и несчастіе. Гуманные, проникнутые, казалось-бы, любовью и жалостью, люди безпощадно истребляютъ подвернувшихся подъ выстрѣлъ птицъ ради дикой забавы. У нихъ нѣтъ даже того оправданія, какое можетъ привести звѣрь, питающійся другими животными, такъ какъ вся эта уйма перебитой птицы вовсе не нужна имъ, какъ пища. Имъ нужно упоеніе истребленіемъ, ихъ увлекаетъ самый процессъ убійства, удача, ловкость, умѣнье убить какъ можно больше. "Ихъ лица горѣли, глаза блестѣли, шапки съѣхали на затылокъ. Убитая дичь ихъ уже не занимала, они торопливо, какъ попало, совали ее въ яхташи и опять устремляли воспаленные, широко раскрытые глаза на собаку, которая окровавленной и слюнявой мордой тянула впереди". А возвратившись съ охоты, пресыщенные убійствомъ, усталые отъ крови, они снова и снова станутъ вести безконечные разговоры "о томъ далекомъ утопическомъ времени, въ которое они не вѣрили, когда все, и люди и порядокъ жизни, будутъ не такими, какъ теперь, а гораздо лучше, когда будетъ ясно для всѣхъ разграничено понятіе о добрѣ и злѣ".
Но что для насъ бѣдныя животныя, крови которыхъ мы даже замѣтить не можемъ, – до того мы уже въѣлись въ нее! Мы настолько привыкли ко всякимъ противорѣчіямъ въ жизни, ко злу и несчастью, что нужно нѣчто рѣзкое, изъ ряду вонъ выходящее, ужасное, чтобы заставить насъ задуматься и оглянуться. Смерть и гибель Купріяна, Паши Туманова, Саши и другихъ, развѣ на минуту остановятъ нашу мысль, мы лишь скользимъ по поверхности жизни, не задаваясь вопросомъ, что происходитъ тамъ, въ глубинѣ, гдѣ кроются причины этихъ несчастій. Нуженъ ужасъ, чтобы встряхнуть человѣческую толпу, пробудить въ ней полузадушенные человѣческіе инстинкты, чувства взаимной любви и голосъ справедливости. "Ужасъ" – такъ названъ послѣдній разсказъ г. Арцыбашева – потрясаетъ, вскрывая внезапно ложь, насиліе, животную грубость, царящія въ общественныхъ отношеніяхъ, глубоко скрытыя подъ личиной лицемѣрнаго порядка и тихаго благополучія.
Предъ читателемъ одинъ изъ тѣхъ многочисленныхъ фактовъ, которые рѣдко и то лишь случайно всплываютъ наверхъ и становятся общимъ достояніемъ. Совершено насилье надъ дѣвушкой и, чтобы скрыть его, убійство. Виновники – становой, слѣдователь и докторъ, – случайно съѣхавшіеся по какому-то дѣлу, случайно напиваются, случайно натыкаются на подвернувшуюся дѣвушку и случайно-же совершаютъ преступленіе, которое, быть можетъ, уже не разъ совершалось каждымъ изъ нихъ и развѣ какъ своеобразный эпизодъ мелькало въ ихъ воспоминаніяхъ. Въ данномъ случаѣ дѣло осложнилось, благодаря сопротивленію жертвы и нежданной для нихъ самихъ смерти ея. Они вовсе не отпѣтые злодѣи, а самые обыкновенные русскіе обыватели-чиновники, которымъ въ условіяхъ нашей обывательщины всякое съ рукъ сходило и безъ шума удавалось хоронить концы въ воду. Они искренно изумлены совершеннымъ и огорчены до глубины души и тѣмъ, что надѣлали, и тѣмъ, что изъ того воспослѣдовало. Но главное, что ихъ пугаетъ, это страхъ, страхъ огласки, шума, отвѣтственности. Не само преступленіе терзаетъ и мучаетъ, а то, что за это надо отвѣтить. "Минутами казалось доктору, что все это "такъ", ошибка, ошибка поправимая, что все это кончится, пройдетъ, и опять будетъ такъ же хорошо, весело и удобно жить, какъ прежде. Но вдругъ наплывалъ огненный непонятный туманъ: хорошенькая голая женщина, въ черныхъ чулкахъ, съ голубыми подвязками, женщина, которая мгновеніе была только вещью, съ которой дѣлали они, что хотѣли, съ безумнымъ наслажденіемъ, жестокостью и властью, терзая мягкое, сладострастное, жгучее тѣло, вдругъ выплывала изъ тумана пьянаго безумія и забвенія – синимъ холоднымъ трупомъ. И жизнь исчезала, исчезла возможность жизни, будущій день проваливался въ черную дыру безысходнаго страха. Вставали какіе-то карающіе образы, знакомыя лица становились чужими и страшными, подымались надъ головой неизбѣжныя властныя руки, и сердце падало, замирая, въ бездну стыда и страха".
Товарищи доктора, слѣдователь и становой, хладнокровнѣе относятся къ случившемуся. Для нихъ весь вопросъ въ томъ, какъ скрыть все, а изворотливый, бывавшій въ передѣлкахъ, становой сейчасъ же находитъ и выходъ. "Я сейчасъ узналъ, что двое мужиковъ видѣли, какъ сторожъ Матвѣй Похвальный выходилъ ночью изъ школы… А? Вотъ и спасеніе!.. Изнасилованія не будетъ, будетъ грабежъ… грабежъ понятнѣе и не такъ громокъ!.. Понимаете?.. Сторожа сбить съ толку не трудно, я берусь"… Дѣло налаживается хорошо, но тутъ-то и сказывается сила ужаса. Молчаливая масса, тоже видавшая всякіе виды, не выдерживаетъ и вмѣшивается. Ее поражаетъ и двойное преступленіе, и его безнаказанность. Впечатлѣніе ужаса растетъ и распространяется. "Еще съ вечера невидимая и неслышимая, ползущая тайно изъ устъ въ уста, пошла во всѣ стороны тяжелая молва о злодѣяніи. Было совсѣмъ тихо, но въ этой мертвой тишинѣ отчаянный крикъ, казалось летѣлъ отъ человѣка къ человѣку, и въ душахъ становилось больно, страшно, и тяжелое, кошмарное, рождалось возмущеніе. Оно таилось въ глубинѣ и какъ-будто уходило все глубже и глубже, но вдругъ неизвѣстно никому, какъ и гдѣ, точно крикнулъ въ толпѣ какой-то паническій голосъ, оно вырвалось наружу, вспыхнуло и покатилось изъ края въ край. На разсвѣтѣ рабочіе на бумагопрядильной фабрикѣ и на ближайшей желѣзной дорогѣ побросали работы и черными кучками поползли черезъ поля въ деревню. – Сами убили да сами и судъ вели, – заговорилъ тяжелый глухой голосъ, и въ его шопотѣ стало наростать что-то огромное, общее грозное, какъ надвигающаяся туча. Оно росло съ сокрушительной силой и стремительной быстротой. И въ своемъ стихійномъ движеніи увлекало за собой все потаенное, задавленное, вѣковую обиду. Казалось, жизнь маленькой замученной женщины, въ дѣтскихъ черныхъ чулкахъ съ наивными голубыми подвязками, воплотила вдругъ въ себя что-то общее, свѣтлое, молодое, милое, безконечно и безнадежно задавленное и убитое. Не хотѣлось вѣрить, не хотѣлось жить, и ноги сами собой шли въ ту сторону, какъ на зовъ погибающаго, голоса сами собой принимали грозное и отчаянное выраженіе"… А дальше подавленіе, усмиреніе, вся обычная житейско-русская обстановка, превосходно выписанная авторомъ, съ заключительнымъ аккордомъ: "Въ сараѣ, при волости, на помостѣ лежали рядами неподвижные мертвые люди и смотрѣли вверхъ остановившимися навсегда бѣлыми глазами, въ которыхъ тускло блестѣлъ вопрошающій и безысходный ужасъ"…
Этотъ прекрасный, на рѣдкость выдержанный разсказъ выдвигаетъ идею ужаса въ ея чистомъ видѣ, въ какомъ въ жизни она не такъ-то часто встрѣчается. Правда, жизнь послѣднихъ двухъ-трехъ лѣтъ отчасти пріучила насъ и къ такимъ картинамъ… Но для автора важнѣе, какъ показываетъ нашъ разборъ его книги, обыденная жизнь, гдѣ изъ мелочей слагаются трагическія исторіи, о которыхъ онъ повѣствуетъ съ такимъ талантомъ.
А жизнь сама по себѣ такъ прекрасна. Таковъ его выводъ. Если зло и насиліе торжествуютъ надъ добромъ и радостью, то вовсе не потому, что это неизбѣжно, стихійно, а потому, что мы придаемъ слишкомъ большое значеніе мелочамъ, подчиняемся имъ безъ борьбы и отравляемъ ими источникъ жизни – нашу свободную, гордую и чистую личность. Въ ней заложены задатки ко всему высокому и прекрасному, и нужно бороться со всѣмъ, что ведетъ къ подавленію, а не къ развитію личности. Не надо компромиссовъ съ совѣстью, довольно лжи и лицемѣрія, отъ которыхъ мы задыхаемся, не замѣчая, какъ понемногу глохнутъ прекрасные зачатки, вложенные въ насъ природою, и душа засоряется всяческимъ житейскимъ соромъ до того, что уже ничто почти не въ силахъ ее разбудить…
Изъ приведенныхъ многочисленныхъ выдержекъ читатели могутъ убѣдиться, насколько оригинально разрабатываетъ свои всегда значительныя темы авторъ, никогда не довольствуясь поверхностнымъ описаніемъ, а стараясь, какъ истинный художникъ-психологъ, проникнутъ въ глубину душевныхъ движеній своихъ героевъ. Его манера напоминаетъ нѣсколько Л. И. Толстого – тщательностью анализа и углубленностью. Отчасти это сказывается даже во внѣшней формѣ его фразъ, въ видѣ нагроможденности "что" и вводныхъ предложеній, съ цѣлью до мельчайшихъ подробностей выяснить душевный процессъ. Тѣмъ не менѣе, авторъ остается вездѣ оригиналенъ и самостоятеленъ въ обработкѣ темы и въ постановкѣ вопросовъ. Вліяніе Толстого сказывается скорѣе въ направленіи художественной пытливости г. Арцыбашева, котораго захватываютъ вездѣ важныя, вѣчныя стороны жизни, вопросы не временные, текущіе, злободневные, а всегда способные волновать сердца людей. Даже въ послѣднемъ разсказѣ "Ужасъ", г. Арбашевъ выдвигаетъ не злоупотребленіе бюрократической власти, а силу ужаса, его стихійность и общественное значеніе. Сильнѣе чувствуется вліяніе Толстого въ болѣе раннихъ произведеніяхъ г. Арцыбашева, какъ "Паша Тумановъ" и "Кровь", написанныхъ почти одновременно (хотя "Кровь" и была напечатана только въ 1904 г., но въ первой редакціи "Диссонансъ" этотъ разсказъ былъ намъ извѣстенъ одновременно съ "Пашей Тумановымъ" еще весною 1902 г.). Постепенно форма у г. Арцыбашева освобождается отъ пріемовъ Толстого, и въ послѣднихъ произведеніяхъ "Бунтъ!", "Жена" и "Ужасъ" это вліяніе почти незамѣтно.
Г. Арцыбашевъ выходитъ на большую дорогу, и читатели въ правѣ ожидать отъ него большого произведенія, въ которомъ онъ дастъ не уголокъ жизни, а широкую картину ея. Для этого у него есть всѣ данныя – выдающійся художественный талантъ, искренняя вдумчивость и свое содержаніе.
Сентябрь 1906 г.